Он стоял на пожарной вышке Полюда и всматривался в даль, прозрачную на пятьдесят километров вокруг. Он видел каменные замки у реки, одинокие башни и «грибы», многотонные шляпки которых, казалось, покачиваются от ветра, вспоминал песчаные косы и сосновые бора на пологих берегах, разглядывал известняк с остатками морской фауны, цветное дно перекатов. Ему чудилось, что он идет по долгому дну моря, где камни медленно нагреваются и медленно остывают, где весенние заморозки не пугают, а радуют своей последней, детской, неожиданной наглостью.
Я получил письмо от Василия Зеленина.
«Здравствуйте, Юрий Иванович! Примите мою запоздалую благодарность за ваше участие в моем деле. Или, если не возражаете, нашем деле, поскольку вы раньше меня пытались поставить вопрос о деятельности покойного директора. Тогда никто не услышал, вернее, не захотел услышать.
А мы с женой смеялись и недоумевали: „Глянешь, плюнешь, отойдешь — ничего в нем нету, только скоро эта вошь всех сживет со свету…“
Но мы не директору более удивлялись — по нему психушка плакала (хотя, конечно, феномен, в грязном деле — гений). Местное население удивляло нас: людей топчут, унижают, с дерьмом заживо мешают — терпят, кто-то даже лебезить пытается. А вроде не совсем забитые. Как друг друга, так из-за соболиного хвоста под корень положить готовы. А тут ублюдок, соплей перешибешь — и никто пальцем не тронул. Ни за себя, ни за близких. Даже мент-полковник, сестра которого из-за Идрисова попала в больницу. Столько крови он из нее высосал. Трудно объяснить, но ведь умел — не зря один из свидетелей назвал его на суде вампиром.
Рассказывали, когда Идрисов работал в заповеднике „Басеги“, его прямо в конторе били — за то, что одну сотрудницу таскал за волосы по полу. А уволить нельзя — в Москве где-то партнер-покровитель. Если писать о его министерских сношениях, то, вероятно, их можно назвать „абрикосовый джем“. Не думаю, что звонки с угрозами вам делали залетные пермяки, скорее всего — столичные птицы.
С „Басегов“ Рафика кое-как на Вишеру сбагрили — с повышением и сопроводиловкой: мы с ним помучились — теперь вам предстоит. Зато в суд из того заповедника пришла крайне положительная характеристика. Люди сами себя приговаривают, будто в карты проигрывают.
И мне сама следователь сообщила, что Алма-Ата интересуется делом и меры ко мне будут применены самые суровые. Я спросил тогда: „При чем здесь Алма-Ата? Мы в какой стране живем с вами?“
В вашей статье, к сожалению, была неточность: меня прокурор спросила: „Кто дал вам право судить, то есть выступать от имени государства?“ (а не народа — как у вас). Не было смысла объяснять ей, что государства у нас разные: для нее это — погоны, мнение вышестоящих, немалый гарантированный оклад и прочие радости, для меня это — люди, среди которых я живу, и земля, на которой живу.
Прозвучало еще нелепее, когда та же женщина заявила, что Идрисов был положительным человеком, потому что не пил вина и не ел мяса. У меня сразу возникла аналогия с вегетарианцем Гитлером — тоже, похоже, положительным героем был.
На суде я, помнится, сказал, что Идрисов мое национальное достоинство унижал. И свидетели подтвердили — да, говорил: „Вы, русские, будете сосать у меня…“ И тут судья развел демагогию, что русский мужик, мол, такой… что русский мужик просто обязан сосать у всякого чурки вот это самое. А превозносили судью как спеца, автора статей разных. И по фамилии вроде русский… Национальный вопрос в России всегда замалчивался — с той самой ложной деликатностью, которая русскому народу стоила моря крови.
Однажды весной Идрисов спрашивает нас: „Ну, как зимовали?“ И я давай ему: численность, урожайность, глубина снега, толщина льда… Тут директор застенчиво так, но серьезно спрашивает: „А вот аномальных явлений не было?“
Вообще-то всем приходится мерзости в жизни творить, кому-то по материальным соображениям, кому-то для самосохранения. Идрисов творил мерзость ради мерзости, а это уже идеология, которую он, кстати, не скрывал. Идеология его была параноидной — аномальным явлением, восточно-травоядной кашей. Представлялся буддистом, хотя учение толком не знал. Тут же начинал проповедовать дианетику, какие-то навороты из разных магий, астрологий и шаманизмов. Единственное, что не признавал, — христианство. Помню, как с пеной у рта всю ночь доказывал художнику Городилову, православному старичку, свою правоту: „Это что за вера такая, если сказано: ударят по щеке — подставь другую?“ А про ислам ничего не говорил, хотя это его наследственная религия.
Еще он считал, что все, кто с ним в плохих отношениях, будут наказаны. То ли высший разум этим возмездием занимается, то ли сам Рафик, с помощью своих сверхспособностей, — я не понял.
Читают в конторе вслух газету „Березниковский рабочий“, сообщение: авария на производстве, обгорел аппаратчик Якушев. Вскакивает Рафик и орет на всю степь: „Я же говорил, кто против меня пойдет, тот плохо кончит!“ Потом оказалось, что это не тот Якушев, который работал в заповеднике инспектором.
Радику Гарипову, бывшему начальнику охраны, на ногу падает металлическая плита. А Рафик заявляет: „Испортил со мной отношения — теперь инвалид“.
Вертолетчик Савченко в свой последний залет на кордон узнает, что продукты, которые оставляют нам „мафиозные“ туристы, Рафик ставит на подотчет и собирается высчитывать за них из наших зарплат, по любой цене. Мы это всерьез не воспринимаем. А Савченко обещает, что разберется с Идрисовым. Игорь Пушков, бортмеханик, прямо при Рафике говорит: „Да как вы с таким дурным директором и в таких условиях работаете? Я найду вам место у себя в Кировской области“. Через полтора месяца слышу по радио сообщение: в районе Очёра разбился Ми-8 с тремя членами экипажа и двумя врачами. У меня появляется нехорошее предчувствие. Через три дня Рафик на связи: „Радио слушаешь? Да? Так вот, двое из них — это Савченко и Пушков!“
Так и сказал — слово в слово. Я в бесовщину не очень верю, хотя и не отрицаю. Опер, один из тех, которые меня брали, сказал, что у трупа нашли христианскую молитву. Я сначала удивился, но потом вспомнил, что сатанисты читают эти молитвы задом наперед.
Сначала я, когда слышал эту идею от других, был категорически против убийства Идрисова, считал, что слишком легкий для него конец. А тут самого замкнуло, стал как зомби: исчезла ненависть, заданность какая-то появилась — убить. Отчет, правда, себе отдавал, понимал, что я камикадзе, а после в тайгу убегать — жену оставлять опасался, что на растерзание… Они, что чурки, что мусора, друг друга стоят. А готовить все заранее, поверьте, я и не думал (вы в статье версией следствия воспользовались, но я не в претензии). Однако злоба меня душила и возмездие должно было грянуть. Правда, я думал, это сделает кто-то из местных, сильно обиженных, которые не раз говорили: если что — рука не дрогнет. Я и сейчас этих людей помню и люблю, хотя меня там все забыли и считают идиотом. А о том, что я тогда чувствовал, сказано в Библии: „Ибо нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя“. Может, я неправильно понимаю, но для меня это не столько жизнь отдать, сколько взять грех на свою душу.
А насчет того свидетеля — знал, конечно, что он меня сдаст. И то, что не вышло из меня Раскольникова, вовсе не значит, что я его пожалел: просто дня меня вопрос такой не стоял. Симпатии к свидетелю как человеку я никогда не испытывал, скорее наоборот. Но прощения у него на суде просил вполне искренне. Парень даже в армии не успел послужить, а тут при нем — шарах-бабах! Нельзя от каждого партизанской выдержки требовать — он и так неделю держался, хотя ничем мне обязан не был. И меня он не боялся, когда у ментов сидел, просто к потерпевшему относился „как и все мои товарищи“. Помнится, под давлением всеобщей уверенности, что я просто обязан был убить свидетеля, начал оправдываться: мол, он русский, поэтому я его отпустил… Да нет, конечно, будь он узбеком, я все равно отпустил бы его. Хотя я националист — в свободном Казахстане им стал.
Что-то не то я вам написал… Сегодня я существую по обязанности. Давно бы кончился, если бы жена своим жизнелюбием не поддерживала. И о родителях думаю — как-то ближе они мне стали. К прежней жизни на воле вряд ли удастся вернуться, а любая другая для меня — не жизнь… Сейчас выбрал бы пожизненный срок, чем остаток этого… Я человек развращенный — тишиной, покоем и свободой.
Извините за беспокойство. Всего вам доброго.
Василий».
Служить Василий был готов. В Заполярье. В 1984 году.
Но кальсоны старослужащим стирать не собирался. И на один удар отвечал двумя. Поэтому советские азиаты начали вызывать Зеленина по ночам, каждый раз — для последней разборки. А он оклемается, свинья грязная, и опять за свое…
В восьмидесятых годах двадцатого столетия на территории СССР сказалась разница рождаемости в шестидесятых: сверхнизкая — в метрополии, сверхвысокая — на южных окраинах. К тому же проявилась разобщенность белой расы и сплоченность «черной». Короче, более половины зеленинской роты составляли узбеки. Они устроили очередную разборку на стрельбище, точнее, чуть в стороне. Четверо напали на Василия, закрутив на правую ладонь конец кожаного поясного ремня с медной бляхой на свободном. Когда двое от зеленинских ударов рухнули, подскочил еще один, с эскаэсом в руках, разворачивая на ходу не штык-нож, а штык старого образца — ромбический. Василий успел это заметить… Полная победа ислама! Граненый металл вошел в живот российского солдата.
Русские офицеры нашли машину, плашмя забросили Зеленина в кузов и отправили в госпиталь. А Василий, утратив зрение, со сплошным северным сиянием в голове, стонал, скрипел зубами, пытаясь запихнуть свои резаные кишки обратно.
— Когда случилось? Три часа назад? — услышал он голос свыше.
Ответил медику сопровождавший раненого мичман.
— Да ты, парень, уже давно на том свете, — склонился над Василием военный врач.
«Вы старше меня на десять, — писал Василий, — поэтому не застали в армии „черную“ экспансию, под