По отчетам фирмы, показаниям рабочих лесозаготовительных бригад, по акту остатков заготовленной фирмой древесины на момент проверки, докладным запискам старшего оперуполномоченного управления по борьбе с организованной преступностью Аркадия Левинского, в кварталах 28, 48, 68 были срублены вековые гиганты, заготовлены тысячи кубометров драгоценной древесины. Но следов кедра в этих кварталах прокуратуре обнаружить не удалось.
Мы прибыли на место 22 мая. Собрали представителей местной власти: главу администрации, участкового, майора милиции, лесничего и представителя фирмы. Выехали к участку, где работала бригада.
По дороге встречались остатки кедровых стволов, лежавшие на обочинах. Вскоре мы попросили свернуть с дороги налево, в сорок восьмой квартал. И там увидели сотни две кубометров брошенного в штабелях кедра — подгнившего, сгнившего, посеревшего. Смертельный пейзаж. Сопровождавшие начали утверждать, что этот лес был «арестован за долги» фирмы судебным исполнителем да так и остался здесь, даже на дрова не вывезли. Ни у администрации, ни у жителей поселка просто нет возможности — ни техники, ни бензина. Раньше тут работал «Вишерабумпром», но на бумагу кедр не идет. Кедр вообще на бумагу не укладывался: объявленные прокуратурой объемы за прошлый год выглядели значительно меньше тех, которые называли свидетели.
— Кедр вывозится только с волоков! — утверждал сотрудник фирмы. — Оставлять его гнить?
Мы подъехали к пятьдесят девятому кварталу, где работала бригада фирмы. Волоки, которые должны быть пять метров, оказались в два раза больше, а пасека в два раза меньше необходимых тридцати метров. А на глаз видно, что вырубалось все подряд.
Заметно, что новая техника не покупалась — дожималась старая. Древний стиль хитников. Работали два трактора-трелевочника, погрузчик и лесовоз. Вдоль дороги лежали стволы ели, пихты, кедра, драгоценного дерева…
Участок представлял собой территорию примерно сто метров на сто, развороченную гусеницами, как танкодром, заваленную ветками, погубленным молодняком. Это в пяти километрах от последнего в Прикамье кедровника — Велсовского! Кедр, обнаруженный нами, нельзя было отнести к сухостою или гнилью — это были мощные стволы, здоровые, полные сил, свежего запаха.
Как утверждали свидетели, древесина вывозилась сразу, чтобы не привлекать внимания. Тот кедр, что в так называемой пасеке, между волоками, трогать нельзя. С участковым и лесничим мы зашли в пасеку и вскоре обнаружили четыре громадных пня, оставшиеся от недавно спиленных кедров, в пяти метрах друг от друга.
— Это что? — спросил я у проходившего мимо рабочего с топором.
— Что? Кедра, — ответил тот хмуро.
Он сделал ударение на конце слова — так произносили название местные — и отвел глаза в сторону.
Там же, в пасеке, лесничий показал мне последний номер районной газеты за 21 мая, в которой я прочитал сногсшибательную новость: «Хотя в целом кедр запрещен к рубке, есть постановление губернатора области, согласно которому его заготовка в некоторых местах может осуществляться. Прошедшая недавно прокурорская проверка на этот счет не выявила злостных нарушений».
Мы читали это 22 мая, стоя у свежих кедровых пней в пасеке пятьдесят девятого квартала.
— «В некоторых местах» — это где? — подумал вслух Валера Демаков. — В пяти километрах от единственного в Прикамье кедровника?
Мы узнали, что в поселке Вая люди ненавидели «Форест», получая за браконьерскую работу по сто-триста рублей — на хлеб. О, наши кидалы — профессионалы! И баланс фирмачи полностью кидали гнить, а елью расплачивались за распиловку кедра. Варвары шли по вайской земле. Как в бытность здесь исправительного учреждения В-300, щепа и комли горели по берегам — сжигались так, что только дым по реке стоял.
Десять лет фирма работала на Вишере и все эти годы пластала кедр. Так защищен и продуман был вертикальный механизм ограбления Вишерского края, что вообще не давал сбоя. Но люди рассказали нам, что творится в тайге, начертили схему, показали карту, написали график вывозки кедра за последние месяцы, поведали, что валка леса первой категории идет в водоохранной зоне Вишеры, на левом берегу, напротив поселка.
В одном из заброшенных балков лесозаготовителей мы увидели природоохранный плакат, на котором был изображен мальчик, поливающий деревце. А рядом — стихотворение: «Пусть скажут ребята из детского сада, каким надо быть и каким быть не надо». Мы прочитали и заплакали — от умиления, подумали: это любимые строчки господина Горобинского.
Точно вписалась Вая в излучину реки. На ровном берегу стояли чистенькие дома из бруса. Широкие навесы дворов. Высокие коньки сеновалов. Аккуратные поленницы, зеленая трава вдоль заборов…
— Даже если все уедут, один буду, но здесь останусь, — сказал лесничий Анатолий Анатольевич Дмитриев, высокий мужик в расцвете лет — как пожал мне руку, так я сразу понял, что такое сила.
В начале восьмидесятых восемь вайских одноклассников были призваны в армию — в Афганистан. И все восемь, слава богу, вернулись. «Он прыгал с вертолета в пыльный бред, который называется десантом». А на родине его семье, бывало, приходилось жить на одни детские пособия. Господин Горобинский устроил тут колониальную факторию.
Часть кедров стоит на каменистой почве, поэтому имеет слабую корневую систему. Некоторые наклонены. Бывает, падают от ветра. На эти ветровалы и пытаются списать свои немыслимые объемы «форестчики». Мне вспомнился Александр Галич: «А какой-то там „чайник“ в зоне все про кедры кричал… Делов!»
Когда отъезжали, я оглянулся: на обочине дороги, в грязи, лежал стальной ствол трехсотлетнего ровесника Перми, Петербурга и самого Петра Первого.
В машине, возвращаясь в Пермь, я вспомнил историю, которую рассказывал отцу его друг Николай. Они сидели вдвоем за жареной картошкой с мясом и пили водочку, а я, тогда десятилетний пацан, учил уроки и краем уха подслушивал разговор старших. Этот Николай вез на Ваю говядину, когда за километр до конца пути, до Вишеры, затянутой снегом и льдом, у него заглох мотор — бензин кончился. Не успел в городе подзаправиться, не дотянул. В сорокаградусный мороз сидеть в железной кабине — кто, скажите, пробовал? Только мой отец. Николай спрыгнул на дорогу и пошел к Вае пешком, один километр — не тридцать. Отошел, рассказывал, метров сто, а потом решил вернуться, перекрывая рекорды мира на спринтерских дистанциях, — и едва успел захлопнуть за собой дверцу ЗИЛа: грузовик окружили волки. Они выли и повизгивали, прыгая к деревянным бортам кузова, где лежало три тонны мяса, запах которого сводил голодных зверей с ума. Не сумев добраться до говядины прыжками, самые отчаянные полезли на капот — с крыльев и бампера, чтобы забраться в кузов через кабину. Они ползли по капоту — Николай видел близко, за не замерзшим еще лобовым стеклом, оскаленные пасти. Но когти скользили по гладкому железу, и звери с визгом соскальзывали вниз.
И только одному, самому голодному, самому сильному и удачливому из волчьей стаи, удалось добраться до цели — он разорвал клыками кусок мерзлого брезента и начал жрать окаменевшее на морозе мясо. Его товарищи внизу выли от голода, зависти и ненависти, разрезая голосами туманы, плазму и свет Вселенной. Волчья какофония продолжалась до утра, с небольшими перерывами и звериным плачем, пока на дороге не появились первые лесовозы. Николай запомнил эту ночь на всю жизнь.
Как мы — перестройку. И чего я вспомнил эту историю?..
А когда подъезжали к Красновишерску, Демаков сказал:
— Ты помнишь о том, что недавно алмазы обнаружили около Помянённого? А дорогу вот эту отсыпали тем гравием, что везли из карьера, от подножия камня. Представь себе, мы едем по алмазной дороге.
Я представил: мы набираем скорость: сто, двести, триста километров в час — по гравийной дороге, светящейся алмазной пылью, мы взлетаем и уходим к созвездию Тельца, в сторону красной звезды Альдебаран, про ветер с которой написал поэт Вячеслав Дрожащих. Интересно, ведь мой отец тоже возил песок и гравий — на строительство взлетной полосы вишерского аэродрома. Что бы это значило? Я возвращаюсь и возвращаюсь туда — в город, где, как сказал великий журналист Сергей Бородулин, хорошо проводить детство.
Вскоре мы добились выдворения березниковской фирмы с заповедной территории. Какой олень себя в стаде плохо ведет, того отправляют на мясо. А что, манси себя плохо вели? Но мы, дети и герои своего времени, конечно, понимали, что все только начинается… Ты уверен, что это твоя воля, твоя порядочность, твой разум? Смотри, за счастливым стечением обстоятельств, как правило, следует расплата. Еще никому не удалось победить жадность, злобность и завистливость господ горобинских. Все только начинается. Только начинается. Начинается. Президент прибрал якутские алмазы, а кто прибрал наши — даже мы не знаем. Да где же он — реестр тайных акционеров, подпольных ублюдков, этих белобрысых губошлепов из Губчека, расстрелявших одного Михаила Романова и задушивших другого в темном бассейне Камы?
Я оглянулся вокруг: Пермь, бараки из кирпича, каменный век. Я оглянулся еще раз: гигантские папоротники, акулообразные рыбы, пермский период. Полный мурчисон. Или поток сознания: «Мы не ведаем, не знаем, где живем, кому служим и за сколько, что поем, почему ночами пьем — по воле рока, не догадываясь даже, как умрем. Начинается печальная дорога, появляется прощальная тревога. Я вернусь, я говорю, что я вернусь, и прошу о снисхожденье — ради бога. От окна в автомашине отвернусь — что манило, то минуло, ну и пусть! Люди скурвились за бабки — ну и ну… Вообще, я с этим Богом разберусь. Если голову направо поверну, то увижу, может, голую луну — полнолуние пугает и сулит пулю в лоб, горбатую страну. Ничего, что не забыт, не знаменит — все равно что ровной строчкою прошит. Я молчу, я понимаю, что молчу, и страну благодарю, что не убит. Мы не ведаем, не знаем, где живем, кому служим и за сколько, что поем, почему не ставим Господу свечу и не молимся на пламя перед сном».