– За Плетнём – орда, смерть всему живому, – пояснила Феодора. – Нет никакого четвёртого первоначала – только земля с её соками, воздух, полный духов и теней, и огонь с его светом. Твоим выдуманным «цветочным» просто неоткуда было бы черпать силу. Сказки для дурачков.
– Четыре двери в Кремле, – сказал Алим. – Так было договорено: старший кудесник каждого из родов мог разрушить Плетень по своему разумению. Однажды «цветочные» зароптали: не желали больше сидеть взаперти. А страх остальных родов оказался слишком велик. И когда стало ясно, что Плетень вот-вот падёт… Я не знаю, что тогда случилось – этого уже нет в книжнице. Думаю, что всех «цветочных» кудесников перебили в один день.
Вокруг стало как будто бы холоднее.
– Коренные превратили реки в болота, а может, листвяные спрятали их под землю. Теневые назвали воду соком земли, а «цветочных» сделали древляными. Они переписали священные книги, перевернули всё с ног на голову – лишь бы никто не покусился на Плетень. А когда пятьсот лет назад вокняжилась семья Мрило и извела всех бояр, невзирая на род, то некому стало и вспоминать, как всё было на самом деле.
Рахмет смотрел в темноту. Ему нечего было возразить, но ещё страшнее казалось поверить. Он плыл сегодня по настоящей подземной реке. Кожа на его руках облезла, лицо покрылось бугристой сыпью. В стоки спускали любую отраву, произведённую человеком.
– Они не успели только одного – уничтожить ключ, способный расторгнуть Клятву Четырёх и разомкнуть Плетень. Знак воды, кудесную икринку. Этот камушек достался мне от деда, а ему – от его деда. У нас трудно его отнять. Про нас не зря говорят: «Под корой – кора, а под той – дыра». Это лишь забытые навыки, утерянные кудесные умения. Нам должны открываться все двери, дороги – стелиться под ноги, звёзды – указывать путь. Но я узнал об этом только сегодня и благодарен тебе, Рахмет, всей своей жизнью. Мы хранили икринку, не зная, что она есть такое. Оказывается, мне недоставало только нескольких слов! – Золотарь похлопал себя по карману. – Надо лишь встать неподалёку от Плетня и произнести их.
Феодора сменила Рахмета на козлах. Неожиданно говорить стало не о чем. Уснул Алим, Рахмета тоже подхватил зыбкий тревожный сон.
К восходу солнца они уже приблизились к краю мира. Воздух впереди стал приобретать очертания – будто над далёкими холмами кто-то поднял завесу из невидимой ткани.
У Рахмета заныла шея. Он вспомнил про пять капель. Охлопал карманы, прощупал подкладку – склянки не было.
Можно было бы выпить любой браги, но вокруг расстилались лишь поля перепшеницы. Налитые колосья размером с локоть покачивались на уровне лошадиной головы. В вышине метались стрижи.
Шею дёрнуло, будто в рану засунули иглу. Рахмет принял у Феодоры вожжи, стеганул и без того уставшую лошадь.
Коляска мчалась по ухабистой дороге. Мелькали кусты, деревья, перелески, поляны. Спина лошади блестела от пота.
Высоко-высоко в небе замер чёрный крестик. В ране плавилось железо. Рахмет стискивал зубы и всё злее хлестал лошадь.
Длинные тени от невысокого ещё солнца там и сям перечёркивали дорогу. Рахмет привстал и обернулся. Ему померещилось, что далеко позади по дороге идёт человек. Из тени в тень. Шаг – и он чуть ближе.
Бока лошади вздымались, как кузнечные мехи. Колёса прогрохотали по брёвнам переправы через узкий ручей.
Финист медленно снижался, и уже можно было разглядеть его хищные обводы.
Лошадь потянула пролётку в гору и вдруг заскользила назад.
Алим побледнел как мел. Вытянул из-за пазухи сложенный вчетверо листок и протянул Рахмету:
– Беги! До вершины холма. Возьми икринку в руку и прочти всё слово в слово. А я тут… попробую что-то сделать.
Рахмет сунул бумагу за пазуху, спрыгнул на землю, Феодора следом за ним. Оглоед мотал головой, глядя, как финист спускается ниже и ниже.
И они побежали. Толстые стебли травы сочно хрустели под ногами. Рахмет почти не мог дышать.
За спиной пронёсся порыв ветра. Алим, привстав на одно колено, размахивал руками. Стремительно прибывала вода в ручье. Затопила берега, разлилась заводями, скрыла под собой переправу.
Евпат Скорнило стоял на противоположном берегу, раскинув руки, подобно первокнязю Стефану Кучко, защищающему свою Немеркнущую.
Воздушный хлыст, набирая силу, пробежал по лугу у него за спиной, легко перепрыгнул бурный поток и разорвал пролётку пополам. Взметнулись вверх оглобли, как ребёнок закричала лошадь, кувыркнулось тряпичной куклой изломанное тело Алима.
Скорнило шагнул в тень высокой ели, мостом пересекающую ручей, и вышел из неё у подножия холма, к вершине которого бежали Рахмет и Феодора.
Птица теневого сложила крылья и стрелой упала на Рахмета.
Чёрная лохматая тень взвилась навстречу финисту. Хрустнула в острых зубах тонкая птичья шея. Страшно закричал Скорнило, расцарапывая ворот кафтана. Оглоед мотнул головой, встряхнул безжизненный комок перьев.
Теневой рухнул на колени, кулём завалился набок.
Когда Рахмет опасливо приблизился к нему, начальник сыска судорожно дышал, вцепившись побелевшими пальцами в травяной ковёр.
– Не вздумай, – смог выдохнуть Скорнило. – Беды, и мрак, и орда…
Он зашёлся кашлем, свистя лёгкими, как дырявым баяном. Рахмет знал поверье, что теневой, полностью приручивший финиста, умирает вместе со своей птицей, – но впервые наблюдал это воочию.
– Узнал толику, а решать за весь мир собрался! – рявкнул Скорнило, собрав последние силы. – Зря, думаешь, все кудесные сообща, не жалея себя, возводили Плетень? За ним – орда! Беззаконие, запустение, смерть! Сломай Плетень, и мира не станет, понимаешь ты, кора безмозглая?
Рахмет покачал головой.
– Нет, кудесный. Ты, как и я, не знаешь, что там теперь. Тысяча лет прошла, и мы просидели эту тысячу лет в хрустальном ларце. Твоя теневая ватага заграбастала всё, что в ларце было стоящего, хотела ещё и ещё. Я думал, что за это вас так ненавижу. А оказывается, вы просто мою судьбу украли. Мне сорок, тень ты беспросветная, понимаешь?! Я мог идти по свету, и открывать новые земли, и советоваться со звёздами, куда дальше держать путь. Я мог уходить и возвращаться, и жить. А ты загнал меня в клетку – от Клинского края до Шатурских болот. И ты думаешь, я теперь…
С кем я говорю, подумал Рахмет. Он же давно уже сдох.
Косточка, камушек, икринка, орешек. Что в тебе и что теперь во мне…
Феодора подошла к Рахмету сзади, обхватила руками за пояс. Солнце раскалилось добела, будто лето повернуло вспять.
– Я боюсь…
Он ждал, что потом она добавит: «Не надо», – или: «Давай сначала подумаем», – или что-то такое, чтобы можно было ещё потянуть время.
– Я боюсь, – повторила Феодора. – Решай скорее.
Солнце! Рахмет задрал голову и смотрел на него, пока мир не заполнился ослепляющим золотом слёз. Я воровал, грабил и изредка убивал. И ещё учил. Но я не хочу оправдываться и не хочу искупать вину. Сделанного не воротишь. Что бы я ни решил сейчас, это навсегда – второй раз мне сюда уже не добраться.
Я не хочу поминать отца, который умер в покое и несчастье, не хочу втягивать его в это дело – ему не понравилось бы моё пустословие.
Я ничего не хочу – так что же мне делать? Что же мне делать с тысячами тысяч человечков, спрятанных за плетень из стеклянной бумаги? С ордой, которая скрыта по ту сторону – и, наверное, так же боится нас, как мы её?
Рахмет стоял на вершине холма и никак не мог выплакать жгучие солнечные слёзы. Феодора повернула его к себе и целовала в глаза. Оглоед прыгал вокруг, подсовывая хозяевам под ноги истрёпанную тушку финиста.
– Гуляй, водна сила… – начал читать Рахмет с мятого листка, с трудом разбирая неровный почерк Алима.
Его пальцы дрожали, как у Сыча, когда тот ставил запалы. На правой ладони перекатывалась безделушка, которую, рискуя жизнью, берегли столькие поколения… Древляных ли, цветочных ли.
С каждым произнесённым словом рука тяжелела, кудесный орешек всё сильнее тянул её вниз. Солнце потеряло цвет и как будто остеклилось, застыло надраенной княжкой.
Порыв ветра качнул Рахмета и едва не вырвал из пальцев листок.
– Отпускаю силу воды на волю, – читал он, – и людей воды вкупе с ней. И да не станет преграды боле.
Полыхнул белым Алимов камушек, обжигая кожу. Даже пепла не осталось – лишь волдырь на пустой ладони.
В безупречном узоре сплетённых воздушных нитей поползли бреши. Невидимые жгуты обрывались, лопались, расплетались. Скованное тысячелетним заклятием пространство высвобождалось из-под гнёта.
Первой пришла вода. Тяжёлый беложелезный вал, сминая деревья, выдирая с корнем кусты, увлекая за собой целые ковры диких неперевоплощённых трав, катился из Заплетенья прямо на Рахмета.
От большого холма, на вершине которого он расторг Клятву Четырёх, вскоре остался лишь маленький зелёный островок среди бушующего серого. Волны кудрявились белой пеной, и не было им конца.
Ветер из орды раз за разом пытался унести крошечных людишек, открывших ему дорогу в мир Немеркнущей. На счастье, думал Рахмет. Обязательно на счастье.
А вслед за ветром пожаловала сама орда.
Небо стало настолько прозрачным, что даже крошечную точку внимательный глаз мог разглядеть издалека.
Огромные безглавые птицы, не шевеля крыльями, парили в неизбывной вышине. Их было пять. Они шли клином над границей исчезнувшего Плетня. Внезапно одна, с краю, отвалилась от стаи и хищно нырнула в сторону и вниз, разворачиваясь к островку, на котором замерли Рахмет и Феодора.
Вместе с приближением птицы пришёл густой, раскатистый рёв – словно сотню бычаг впрягли в одну упряжку.
Оскалился Оглоед. Феодора вжалась лицом Рахмету в шею.
Птица так ни разу и не взмахнула крыльями. Теперь она скользила над макушками деревьев со стороны орды – быстро, чудовищно быстро. В движении птицы жила незнакомая, завораживающая красота.
– Не бойся, – шепнул он Феодоре в макушку, – мы же не желаем им зла!