– Не гляди! – Я не гляжу… Там море, море!
Мы повисли в центре мира, посредине.
Как кружится голова. Понесся овен.
Голос рвется. Волны вздыбятся. Отхлынут.
«Внезапно кончилась зима…»
Внезапно кончилась зима
##########в моем лесу.
Знаю, не встречу в редких кустах
##########ни лисенят, ни лису.
Я – последний из племени,
но нас не учили плакать.
Свернусь под стволами белыми
острой мордой на черные лапы.
Листва прошлогодняя прелая
с землею – почти одно.
Там, где мы норы делали,
дикий пророс чеснок.
У голода свои правила:
пора идти на охоту.
Последняя мышь оставила
след на краю болота.
Затянет ржавая вода
##########пугливый след.
В лесу затерянном мне бродить
##########cколько осталось лет?
И, как в детстве лисица-мама
нам лизала продрогший бок,
шкуру тронет лучом усталым
солнце – рыженький лисий бог.
«Эти жалобы, без обращения письма…»
Эти жалобы, без обращения письма.
Подтвержденье – в чужом – своего.
Под стропилами ласточка пискнет.
Не беда, мой дружок, ничего.
Мы еще поживем, перемелем
эти жесткие зернышки дней.
Да всего-то прокралась неделя,
как куница по дреме ветвей.
Мы с тобой спали слишком спокойно,
пробуждаться теперь тяжело.
В перелетах далеких никто не покормит,
над водою натрудишь крыло.
Ты хотела вернуться туда, где медовый
запах клевера ветру знаком?
С каждым взмахом —
все дальше от дома.
А он был – этот дом?
«Воздух сгустился. Огонь осторожно…»
Воздух сгустился. Огонь осторожно вздохнул.
Что-то возникло едва уловимо, неясно.
Кто пошутил и пространство, как коврик, свернул
с нами внутри?
####################Дверь, участвуя в сговоре, лязгнет.
Наши слова – они значат не больше, чем дробь
камешков горной дорогой по днищу повозки.
Так – для сравненья – живые ступени метро
сами тебя передвинут из плоскости в плоскость.
Можно до боли обняться – останется пласт
жесткого воздуха, ясного и ледяного.
В пламени – хвост саламандры. Огонь не погас.
Все, что привычкой разъедено, кажется ново.
«И тогда я вышла в этот дождь…»
И тогда я вышла в этот дождь,
чтобы принести на стеблях капли.
В изжелта-табачном вздохе спальни
были сожаление и злость.
Ворох лепестков нарушил ток
мягкого, тягучего, сенного.
Нервно передернулась дорога
к станции. А солнечный желток
все скрывался в дымке-скорлупе.
От земли дрожал черничный запах.
Влажные нарциссы, словно запань,
преграждали путь к твоей руке.
«Присела на край кровати…»
Присела на край кровати.
Безмятежно и просто.
Дождь виноват. Эти капли
на смуглой коже.
Лесной цветок в бутылке из-под бальзама.
Птицы молчат.
Паук зашивает угол.
Светает.
Дремлет черная кошка на крыше сарая.
Лужица ожиданья.
Ветер стихает.
«И снова будут шорохи дождя…»
И снова будут шорохи дождя
и силуэт в заплаканном окне,
и женщина другая, уходя,
вдруг обернется – память обо мне.
Помедлит на пороге: с кем, когда
уже случалось? Камушком с горы…
Как будто в незнакомых городах
идешь через знакомые дворы.
«Честное слово, там что-то еще происходит!..»
Честное слово, там что-то еще происходит!
Но, кроме солнца, заведомо неразличимо.
Нет перемены важней перемены погоды:
что мне обуть, если вдруг сапоги не починят?
Люди весной примитивней разбуженных почек:
тянутся книзу глазами, а небо-то – сверху!
В графике лиц узнаваем навязчивый почерк
Города – мастера сжатых домами проспектов.
Но под асфальтом чухонское дрогнет болото,
свеже-зеленою шкурой пустырь прорастает.
Что купола… Воробьиного хватит полета,
Чтобы увидеть – жизнь наступает!
«Не шепот сбивчивый, не пальцев лёт…»
Не шепот сбивчивый, не пальцев лёт.
Скорее, запах солнца в сгибе локтя.
Посвистывая в дудочку, бредет
беспечно память по дорожке ломкой.
Как девочка больная – то поет,
то плачет, то пугается до крика.
И силится понять, но не поймет,
что от нее хотят. И голубика
безумных глаз подернутых кругла.
А дудочка – отрывистей и дальше.
Глазами провожают до угла.
Потом не видно.
С табуретки даже.
Горелово
О чем забыть? Так сразу и не вспомнить.
С дождя начну, пожалуй. Да, с дождя,
навязшего до яблочных оскомин
(плыл аромат антоновки из комнат),
мы свет не зажигали, приходя.
О чем еще? О гневе электрички,
Вспухавшем ярко-алой полосой
всё мимо дома с падающим криком,
как выдохом: «Домой хочу, домой!»
О еженощных бдениях под крышей,
о черной кошке, что сама пришла,
о тех словах, что на свету не слышим,
привычке – к ужину прибор поставить лишний,
о колченогой вздорности стола.
О том, как на пол падали предметы,
когда калитка принималась ныть,
как застывал в пути полунадетый
намокший плащ, как ворохом газетным
пытались печь немного протопить.
О голосах под гладким бересклетом,
о запахах, о пустоте дорог.
Как обещало что-то наше лето.
И не исполнило. И умерло в свой срок.
«То ли сигаретный привкус…»
То ли сигаретный привкус,
то ли о тебе память.
А луна торчит – фикус,
словно среди льдов Папанин.
На пол всё летит книжка.
Долго так летит, плавно.
Стрелочка часов ниже
уползла: рассветом поплавать.
Под землей бежит провод
телефонный (потрудись, ну-ка!)
Уголками губ тронуть
разбудившие рассвет звуки.
«Не звала гостей, хозяйка, ввечеру?..»
Не звала гостей, хозяйка, ввечеру?
А зачем ходила в воду глядеть?
В неразбуженном высоком бору
принималась песни странные петь?
Обронила из косы гребешок,
растревожила травы забытье.
Слышишь, в печке заиграл уголек,
заварилось колдовское питье.
То не с желтым клювом пестренький дрозд,
то не конь всхрапнул – балуй! – у ворот.
Что за чудный на порог всходит гость,
поднесенную чарку берет?
Ай, хозяйка, пропадешь, пропадешь!
Не за тем ходила в бор вековой.
Ты зачем на плечи руки кладешь?
Ах, хозяйка, Бог с тобой, Бог с тобой.
«Месяц народившийся..»
Месяц народившийся
слева колдовал.
Белая трава прокричала в ночи.
На огне оставленный
липовый отвар
фыркал в раскаленные кирпичи.
Сумасшедшей речкою
льется говорок.
Милая волшба напоит уста.
Приведут в дом серые
пальчики дорог
беглеца – поди, убегать устал.
Пряный привкус ягоды
на твоих руках.
Падает звезда в гулкое ведро.
Что же мы целуемся
впопыхах?
Двери уходящему
в темноту открой.
«Выкрою двух куколок – мятой набью…»
Выкрою двух куколок – мятой набью.
Мятой земляной и всякой травой.
Говорил вчера еще – не люблю.
Повяжу двух куколок бечевой:
голову на голову, ноги к ногам.
У калитки тропочку заплету.
Неужели думаешь – так отдам?
Изопьешь, голубчик мой, маету.
Не люблю – мне сказывал? А забудь,
как я обнимала, вереск вила!
Ты слова мои – по зернышку ртуть
соберешь, как мед тяжелый пчела.
С каждым шагом месяца, милый мой,
будет сердце жалиться обо мне.
Позабудешь, как это – быть домой,
плавает иголочка в полотне.
Ой, успеть бы затемно – скоро петух!
Что стежков – как родинок на руке!
Свет окрест (без света ярче) потух.
Белая плотвичка заиграла в реке.
«Уголек изменчивого русла…»
Уголек изменчивого русла,
воздухом – подковки, свет сухой.
В зелени мохнатой и огрузлой
кто-то шарит наугад клюкой.
Капли отрываются от неба,
тучи раскрывают вечный бор.
Из окна растягивает невод
тонкая свеча. Ведро. Топор.
Щелкает задвижка, лес отрезав.
Походи вокруг, забор высок.
Будет день колюченький и трезвый.
Пес залает. Острый след. Песок.
Ведьма
Немного осталось воды и земли.
Вот он, огонь, сладковатый тлен.
Ослик (на площадь на нем везли)
последним изведал ног моих плен.
Сок белладонны, пьянящая мазь.
Вижу – над крышами, в дальний лес,
с визгом и хохотом пронеслась
стая подруг по кочкам небес.
Разве раскаюсь я, кожей впитав
острые струи, полночный лик?
Что мне ваш потный жалкий пятак,
золото сыпавшей!
Ты, старик,
зелень усталости – знал когда?
Пыльная кожа… Тряси перстом,
похоть смиряя; в зрачках вода —
в жилах-то кровь ли? Выпит постом.
Ласковой лавой стекало вино
яркое, выкрасив дерзко грудь.
Разве признаю я радость виной?
Глупый старик! Не боюсь ничуть.
Колет, кусает щепа под стопой.
Кто это жалобно заголосил?
Гарью запахло… Вернусь за тобой!
Факел дымящийся подноси!
Оговорки
Домашнее задание
Мне задано – отсутствие гостей,
три сигареты, маленькая дача.
И одиночество не то чтобы острей,
но как-то проживается иначе.
Что принесет исходных данных блок
(еще добавить полное бескнижье
и духоту – бессонницы залог.