АЛИСА
Леля? В экстрасенсы мне пора.
Помнишь, я про завязь в прошлый вторник?
Ужас! Не успели со двора…
Выпуск в шесть часов смотри повторный.
И шофер-охранник, и они…
Лишь девчонка уцелела чудом.
Господи, спаси и сохрани!
Муж в Москве. На следствии? Не будем.
СЕСТРА ОЛЕГА
Новые бандиты чище старых.
Знаешь, братец, сколько место стоит
после тех разборок? Да, пустое…
Расскажи мне, что с Наташкой стало?
Страсти-то какие, все-тки дочка.
Что ж ты не сказал ни мне, ни маме?
Как в приют? Да как это нормально?
Ну дерьмо! Не, ты дерьмо, и точка!
Н. Н.
Что, голубчик, кабинет не жмет?
Пошутил неловко, бога ради…
Ваш предшественник был не сказать, что жмот,
не интеллигент. В его бригаде…
Да, конечно, дело не мое.
Слушайте, давайте к нам на раут.
Вам удобно завтра? Всей семьей.
Ну как скажете… Нет, вы, конечно, правы.
ТЕЛОХРАНИТЕЛЬ
Что, конкретно, за хрень? Коммутатор шалит?
Что за запись, в натуре, чужих разговоров?
Я тебе говорю! Что читаешь? Вали,
телепайся, наш грамотный, скоро!
Я плевал на печатную галиматью,
но мой шеф может быть недоволен.
Я не буквы в компьютер, я морду набью!
Демократия нынче, ты понял?
Перелесок
«Уже застегнута гряда…»
Б. Г. Друяну
Уже застегнута гряда
на пуговицы зерен,
сырой суглинок у пруда,
что чернозем твой, черен.
Цветет подснежник, как в лесу,
и мхом укрыты клумбы.
Перцовку пьют под колбасу
заезжие колумбы.
До города – пятнадцать верст,
а здесь страна в шесть соток,
и быт ненатурально прост
за сеткою решеток.
Лопата, шланг, фанерный дом,
весенний сев – как греза.
И настоящие при том
апрель, тепло, береза.
Летняя песня
Яблоня качнула веткой,
тяжелой от цвета.
Небо темное проветрить
налетело лето.
Собирай на стол, хозяйка,
дорога пылится,
и от нетерпенья зябко.
Скачет в руки птица.
Вот, летают руки сами:
гостям по щегленку.
Раскололи небесами
звездную солонку.
«Лето все быстрей проходит..»
Лето все быстрей проходит
в сочетании с дождем.
Не исправиться погоде,
вспух простывший водоем.
Расписная завитая
вертит дачами тоска,
керосинный дух летает
и пятнает облака.
Зябко, сыро, сбиты маки,
стебли голые торчат.
Мордой в печку спят собаки,
под подушкой сны ворчат.
Вянут в спальне сарафаны,
чай не сходит со стола.
Домовые утром рано
моют боты добела.
Осень на даче
Сырой нетопленый домишко,
на вид картонный. В нем ли жить,
когда с дождливою одышкой
октябрь на яблонях лежит?
Когда единственным досугом —
окно заплаканное в сад,
когда холодная посуда
остудит чай, и будешь рад
сухим поленьям, словно другу,
нагрянувшему в стылый дом
с вином, и мигом всю округу,
уснувшую с таким трудом
в промозглых сумерках текучих,
вы перебудите, смеясь,
и, опьянения попутчик,
презрев проселочную грязь,
к вам вольный дух в речах и жестах
спускается из темноты,
и искажаются блаженством
его нетрезвые черты.
Но кончилось вино… Остыла
печурка через три часа.
Как партизан, похмелье с тыла
ползет на ваши голоса.
И нет ни друга, ни веселья,
и стало вдвое холодней.
И каждый вечер новоселье
луны в небесном полотне.
«Как плакал старый человек…»
Как плакал старый человек
под окнами «хрущевки»!
Вздувались, словно русла рек,
морщины, складки, щеки.
Он вынес старый табурет —
на нем удобней плакать.
А день, июнем разогрет,
сиреневую мякоть
лениво осыпал с куста,
и синь небес была пуста.
У человека за спиной
дрожала занавеска,
но тот, кто звал его домой,
он виделся не резко.
Кто звал, тот прятался, стыдясь
смешной неловкой сцены.
Лишь занавески ветхой бязь
облизывала стены.
Дразнила горечью сирень,
и цвел тугой ленивый день.
Когда бы старость нам дала
сирень, и плач у дома,
и тех, кто ждет, кто от стола
бежит, тоской ведомый,
моля, храня нас от чужих,
хоть сам чужих стыдится,
ну кто б из нас, пускай чуть жив,
не прянул бледной птицей
считать с одышкой этажи?
Я лгу. Что плакал он, скажи?
Ведь это ты стоял за тем,
зовущим в дом напрасно.
Фырча, кривлялся и затем,
язык свернувши красный,
шептал: «Старик, ты надоел
друзьям и домочадцам,
себе – обуза, не у дел,
дай смерти достучаться.
Тебя не любит жизнь давно,
кончай клевать свое пшено».
Сознайся, так? Бывало, твой
мешался шепот с тенью,
и дома – хоть на стены вой —
не помогали стены.
Я верю – что за ерунда? —
под шепот твой старею,
чтоб не сбежать – зачем? Куда? —
держусь за батарею.
Когда б заплакать удалось,
но нету слез, а только злость.
«По первому снегу так хочется ехать куда-то…»
По первому снегу так хочется ехать куда-то,
чтоб ночь, и вокзал, и билеты с проставленной датой,
##########но без указания станции —
##########вперед, наугад, что достанется.
Чтоб ждали друзья, позабытые прочно, из прошлого,
чтоб тени вагона стреляли глазами порочными
##########на синие в поле огни,
##########дразня на бегу: догони!
Чтоб ты к остановке тащил чемоданы и сумки,
привычно ворча, что я вечно тяжелое суну,
##########тяжелое, крупно-стеклянное,
##########почти наобум, не заглядывая.
Как жалко, что вместе сегодня нам поздно приехать,
по первому снегу октябрь расставляет прорехи,
##########снег съежился мертвой корой.
##########Но будет наутро второй.
В автобусе
Цветет чугунная ограда,
под снегом лилии горят.
Я еду через мост, мне надо
туда, за мост, за спящий сад.
И так ограда величава
и снежный так богат убор,
что я, к окну приникнув, справа
отображения в упор
не вижу, то есть вижу, только
не я, не я там за стеклом,
другая: Марта или Ольга,
бровей капризных лжет излом,
запахнута под горло шубка,
боярка спущена на лоб,
и забываю злые шутки
реальности, ее галоп,
дыру в протертой рукавице,
дешевый в сетке маргарин…
Я еду через мост. Мне снится:
снег за полозьями горит.
Матвеев мост
На Крюковом канале
меж двух опор моста
лежали, как в журнале
на плоскости листа,
окаймлены морозом,
впечатанные в лед,
цветы: тюльпаны, розы
и, черт их разберет,
еще какие флоксы,
в гирлянду завиты.
Пусть вечер тьмой облекся,
но видно: на цветы
два брошены кокоса,
мохнатых и смешных.
И тотчас, как с откоса,
писать пускаюсь стих
о том, как новый русский
повздорил на мосту
с невестой и в нагрузку
за ней спустил фату,
цветы, кокосы, банты
в канал – и поканал
на джипе под куранты
шампанского. Финал.
А может, дева, плача,
здесь спрыгнула сама,
да только незадача:
на улице зима.
Лед тонок – не проблема,
его пробью и я,
но коль такая тема,
так где же полынья?
Наверное, невеста
повисла на мосту,
и новорусский с места,
схватившись за фату,
втащил ее обратно.
Их нравы – как кроссворд.
Они родного брата
чуть что – и вмиг за борт.
Нет, за́ борт, извините.
Не пей, мой друг, коньяк,
когда луна в зените,
а за окошком мрак!
«Он просто кочует из дома в дом…»
Он просто кочует из дома в дом
и сеет вокруг тоску.
Покурит, кофе попьет, потом
уходит, как по песку,
увязнув в прощании и пальто,
глядит безнадежным псом.
И стыдно становится мне за то,
что дар его невесом.
Он нищ, и его не прокормит жена,
поскольку нет таковой.
Он будет писать во все времена
о небе над головой,
которое знает по слухам, боюсь.
Он пресен, как хлеб, и тих,
считая, что с миром случайный союз
сам должен к нему прийти.
Я после его посещений больна,
но кто ему даст вина?
«Какой попутчик подставлял плечо…»
Какой попутчик подставлял плечо,
чтоб я могла вздремнуть в ночном вагоне,
где каждый стык под колесом влечет,
как старые пластинки на «Ригонде»,
бренчать бутылок потные ряды
(пустая тара данью проводнице
связала тамбур – коридор впритык,
в их плотной зелени не проскочить и спице)?
Какой попутчик приносил стакан
с несладким тепловато-рыжим пойлом,
чтоб мной разбитый сей Грааль стекал
в рюкзак, таращившийся вазою напольной,
зовя на пиршество поджарых местных мух,
и дерматиновая шторка на окошке
вспухала от невысказанной вслух
обиды и признаний понарошку?
Какой попутчик шел со мной курить
и пепел стряхивать в измятую жестянку
под приглушенное луною попурри
пейзажей от стоянки до стоянки?
Какой попутчик целовал меня,
а после мы въезжали, словно в пойму,
в разлив пристанционного огня?
Из всей поездки лишь его не помню.
Переводные картинки
Приход гусар в провинцию. Этюд,
изученный по сотне описаний.