Голос снует по регистрам вверх и вниз, у меня начинает гудеть в ушах от этой оперной разминки, а в глазах рябит от боевого раскраса учительницы. Кислотно-голубые тени, бешеное количество туши, румяны и ярко-алые губы. Мой изголодавшийся по сну мозг начинает искажать сигналы, и вот я уже почти вижу вместо учительницы жуткого размалеванного клоуна.
– Что вы молчите? – призывно опускается на меня плеть ее голоса. – Нечего сказать в свое оправдание?
Покачиваюсь и опираюсь на парту, чтобы не уснуть.
– Мне жаль, – отвечаю, с трудом ворочая языком. – Постараюсь больше вас не расстраивать.
Моя мучительница разражается еще одной серией упреков в мой адрес, но я уже ее не слушаю – сил на это не остается. Мои соседи (Далай-Лама и Сухарь, со Стрижом мы в разных классах) тихо посмеиваются, глядя на меня, и сочувственно кивают.
Терпи, ничего не поделаешь, – говорит взгляд Сухаря.
Судьба у тебя сегодня такая, – назидательно сообщают глаза Далай-Ламы.
Остальной класс тоже изучает меня, и в который раз в лицах одноклассников я ловлю неподдельный восторг. Их как будто приводит в восхищение то, что меня уже в третий раз отчитывают за «наплевательское отношение к учебе». Видимо, среди учеников это считается смелостью и общественно одобряемым бунтом.
Как по мне, мое нынешнее положение никак не располагает мной восторгаться. Будь здесь Старшая, она, скорее всего, разделила бы мое убеждение. Это был бы тот редкий момент, когда мы с ней согласились.
Мысль о Старшей заставляет меня дернуться и на какое-то время проснуться, как будто она и вправду может внезапно здесь оказаться. Но напрасно: на первых двух уроках я ее не видел, стало быть, мы учимся не вместе. Поджимаю губы, сам не понимая, от чего: собственных мыслей не разбираю под взлеты и падения голоса учительницы. Она уже лепечет что-то насчет Казармы, и почему-то после этого слова класс наполняется гомоном. Я замечаю двух девчонок, соседок по парте. Одна из них решительно встает и пускается в спор с учительницей. Широкоплечая и монументальная, она напоминает воинственную валькирию. С соседкой по парте она вызывает разительный контраст, потому что та – маленькая и хрупкая, похожая на изящно сделанную фарфоровую куклу.
– Да пусть он уже сядет! Зачем отчитывать ученика в первый день? Разве это педагогично?! – зычно и с вызовом возмущается валькирия.
– Может, продолжим урок? Пожалуйста… – тихим колокольчиком звенит голосок ее кукольной соседки. Из-за парты она не поднимается, лишь призывно кивает и распахивает огромные глаза, в которых рождается просьба, неспособная выдержать отказ.
– Мы продолжим, – вздергивает подбородок учительница. – Но молодой человек прогуляется до Казармы. Пусть там решают, можно ли вас допускать до учебы, учитывая ваше, – она неуютно кривится, – состояние.
Под аккомпанемент одобрительных выкриков одноклассников и распевных попыток учительницы угомонить их я послушно выхожу. Куда идти, мне, если честно, все равно, поэтому безропотно бреду в сторону Казармы. Пока иду, сонливость душноватого класса понемногу рассеивается, и голова проясняется. К мрачной клетке военного рая Майора я подбираюсь вполне живым. Бегающие по плацу ученики сразу обращают на меня внимание. Я ищу и не нахожу среди них Пуделя, зато вижу Нумеролога. Вид у него недовольный и уставший, но, как ни странно, выглядит он бодрее, чем вчера.
От Майора не ускользает, что его полубездыханные солдаты отвлеклись, и он поворачивается в мою сторону.
– Отдыхаем десять минут! – подняв руку, командует он.
Я замираю, не веря своим глазам, не в силах отделаться от самодовольной мысли, что именно мое появление заставило Майора пощадить учеников. Пока тренер направляется ко мне, остальные без стеснения меня разглядывают, и я все сильнее чувствую себя чем-то вроде местной достопримечательности. Чувство… странное, не менее тяжеловесное, чем моя новая кличка.
– Какими судьбами? – вырывает меня из раздумий голос Майора. На бородатом лице тень улыбки. – Пришел вызволять из моих лап соседа по комнате, чтобы оправдать прозвище?
Я неуютно морщусь.
– Знаете про него?
– Про соседа или про прозвище? – усмехается Майор.
– Про прозвище, – терпеливо уточняю и не удерживаюсь от колкости: – Я думал, учителя здесь запоминают учеников только по номеру места за партой.
– Ну, у нас, обездоленных тренеров, как видишь, ни парт, ни стульев, – скалится Майор. – Приходится запоминать ваши прозвища и вникать.
Я жмусь, понимая, что моя колкость выглядела глупо. Майор тем временем продолжает:
– А про твое вообще странно было бы не знать. Ты теперь знаменитость, в школе только и разговоров, что о тебе. Да и прозвища здесь не у всех такие громогласные. – Он качает головой и немного хмурится. – Так какими судьбами, Спасатель?
Я прочищаю горло.
– С урока выгнали, – честно отвечаю. – Сказали идти к вам.
– Дисциплинарное взыскание? – бровь Майора испытующе выгибается.
Пожимаю плечами.
– Я так и не понял. Но направили сюда, и я пришел.
Майор снисходительно улыбается.
– Надо будет потолковать с учительницей, которая тебя выгнала. Что она с тобой сделала, что ты стал такой покладистый?
У меня начинают полыхать уши, и я буравлю этого мерзкого типа глазами, жалея, что убийственные взгляды и не могут убивать по-настоящему. С него же моя ненависть стекает, как с гуся вода.
– Судя по твоему виду, ты на уроке носом клевал. Стало быть, тебя направили на инспекцию, – говорит он. То ли объясняет мне, то ли просто рассуждает вслух. – Жалобы есть?
Я нехорошо улыбаюсь.
– Есть. Целый список. А, что, в школе есть книга жалоб и предложений?
На этот раз Майор не горит желанием перебрасываться колючками. Он недовольно морщит лоб.
– Что беспокоит: боли, упадок сил, головокружения?
– Это критерии, по которым отправляют на плац? – шиплю я.
– Тебя туда за одно твое красноречие стоит отправить, – парирует Майор. – Поговорю с директором, внесу это в список критериев. Но пока пройдемся по старому набору. Итак, жалобы?
Я скриплю зубами и выцеживаю:
– Никак нет.
– Что ж, тогда свободен. – Он вздыхает с явным облегчением. Видимо, ему кажется, что на плацу от меня больше проблем, чем толку, и это почему-то льстит.
Уже готовлюсь возвращаться в ученический корпус, когда Майор заговаривает снова:
– Или могу предложить пройти в лазарет и поспать пару часов. Под мою ответственность.
У меня чуть челюсть не падает от этого приступа невиданной щедрости. Удивительное рядом, но я вдруг понимаю, что, несмотря на наши перепалки, Майор, кажется, меня совсем не ненавидит. Готов дать руку на отсечение, что беспокоился он искренне, когда спрашивал про самочувствие. И сейчас от него веет не угрозой, а дружелюбием. Я этого раньше не замечал, или Майор поменял тактику?
Ожидание растягивается, а из меня не выдавливается ни звука. Недоверчиво таращусь на Майора и пытаюсь найти в его поведении подвох. Несмотря на то, с каким пиететом относится к этому типу Старшая, у меня не получается перестать ждать от него подлости. Майор – очень себе на уме, и меня не покидает ощущение, что он хранит какой-то мрачный секрет, который может повлиять на всё и на всех в школе. Впрочем, когда я формулирую эту мысль в голове, она кажется мне безумной, и меня тянет сделать себе шапочку из фольги.
– Все понятно, – заключает Майор, видя мое промедление. – Иди в лазарет. Думаю, помнишь, где это. Там заходи в любую открытую палату, падай и спи. Не повредит.
– Но мне не…
– Это не обсуждается. Шагом марш, боец! – громогласно заявляет он и возвращается к ученикам, уверенный, что я выполню его приказ. Будь я хоть немного бодрее, честное слово, ушел бы восвояси. Но что-то мне подсказывает, что, будь я хоть немного бодрее, Майор бы и не предложил мне отдохнуть в лазарете.
А в итоге он предлагает (или приказывает?), а я подчиняюсь.
Глава 13. О разбитых тарелках, хитрости и сестрах милосердия
Как ни противно это признавать, Майор оказывается прав в двух вещах: я прекрасно помню, где лазарет, а на полпути к нему понимаю, что сон мне действительно нужен. По дороге меня посещает мысль зайти проведать Пуделя, но я отбрасываю ее. Если он все еще спит, – а такое вполне может быть при условии, что его держат под успокоительными, – то делать мне у него нечего. Если же он проснулся, мне потребуется быть с ним внимательным и осторожным, чтобы не спровоцировать его на новую глупость. А я слишком устал и слишком не в форме, чтобы быть начеку.
Ноги приводят меня в свободную палату, я шатко заваливаюсь туда, падаю на кровать и проваливаюсь во тьму.
Будит меня чей-то резкий вскрик и сопровождающий его звон жести и посуды. От неожиданности тоже вскрикиваю и подскакиваю – кажется, подлетаю на полметра от кровати, судя по тому, как больно ударяюсь копчиком при приземлении.
– Что там? Что случилось? – хриплю неокрепшим спросонья голосом.
Каково же мое удивление, когда в дверях, в окружении руин тарелок и стакана я вижу Старшую. Она стоит, вытаращившись на меня так, будто увидела призрак, и туповато моргает. Перед ней растекается река компота меж пюрешно-осколочных берегов и пирожковых скал. Я встаю, борясь с желанием потереть ушибленный копчик.
– Старшая? Ты… чего?
В голову приходит мысль, что сейчас она впала передо мной в достаточно «идиотическое состояние», чтобы отвесить ей хорошенькую оплеуху в отместку, но почему-то я даже представлять такое не хочу.
– Ты? – с шипящим придыханием восклицает Старшая. Явно злится. А я стою, беспомощно озираясь, и пытаюсь понять, что такого мог натворить во сне. Неужели разговаривал и называл ее дурой?
– Ты кого-то другого здесь рассчитывала увидеть? – нервно усмехаюсь я. – Может, палаты перепутала?
Старшая досадливо смотрит на поднос и осколки тарелок.