Глава 15. О тайнах, темноте и ответственности
Есть мнение, что темнота дружественна к тайнам.
Как только она опускается, множество тайн выползает наружу, как червяки после дождя. Тайнам без света не страшно – без света они думают, что их не видно.
Разговоры, начинающиеся в темноте, почти всегда полны секретов, которые нужно спрятать от чужих глаз. И я жду этого, разговаривая с директором, изредка поглядывая в окно. Сегодня ночью главная одиночка снова патрулирует территорию. И с первыми лучами солнца опять побежит, я это знаю. У нее своя Казарма, гораздо жестче моей. Она сама установила в ней правила, сама их соблюдает и никому не позволяет встрять между собой и выполнением этой ежедневной задачи. Мне кажется, кличка «Старшая», которой ее кто-то так любезно наградил, для нее тяжеловата. Я иногда называю ее «боец», но, похоже, это мало помогает. Она наделяет это слово другим значением, воспринимает его почти синонимом к своей кличке. Никто из тех, кого я так называл до нее, о таком не помыслил бы. Там, откуда я, это слово означало только то, что означало, не больше и не меньше.
Директор продолжает говорить. Рассуждает о делах школы, планирует улучшения. Я не силен в этом, но директор настроен разговаривать именно со мной. Как будто весь остальной педагогический состав подходит для этого меньше.
Зачем мы здесь? Я слышал это тысячу раз. Здесь, в этом месте, где каждый новый день похож на предыдущий, мы никогда не уходили дальше разговоров, во время которых я чувствую себя нерадивым учеником на нелюбимом предмете.
– … и окна, – стрекочет директор. Сейчас в нем угадывается еще больше сходства со сверчком, чем обычно. Может, его и не зря так прозвали?
– Наши воспитанники уже не первый раз отмечают, что ночи холодные. Нужно что-то придумать с окнами.
Директор смотрит на меня с беспомощным ожиданием. Будто я в самом деле могу что-то придумать с окнами в ученическом корпусе.
– Разве что заклеить, – предлагаю я. – Поменять здесь рамы мы не в состоянии, это же прекрасно известно.
– Да-да, – едва слышным торопливым шепотом отзывается директор. Не уверен, что он действительно меня слышал и осмыслил то, что я сказал. Тем временем он тоже подходит к окну и рассеянно смотрит в темноту. В сероватом мраке кабинета он похож на еще один призрак этого места. Не удивлюсь, если он иногда бродит по коридорам административного корпуса и ищет неспящих собеседников, которые к нему не выйдут.
– Тут стало холодать, ты замечаешь? Как перед зимой. Или мне кажется?
Мне не нравится то, что он говорит. Точнее, то, как говорит.
– Дела в школе уже обсудили. Теперь погоду? Мне осталось в общих чертах рассказать, как прошел мой день, и у нас получится классический семейный ужин.
Директор улыбается.
– Необычно у вас, – скрипит он. – У меня в семье погоду никогда не обсуждали. Мы не любили дежурных разговоров.
– Дежурных?
– Тех, которые ведешь, когда не о чем говорить, – улыбается старик. – У нас, если не хотели говорить, просто молчали. А вы, значит, говорили о погоде?
Чем дольше длится эта беседа, тем меньше я понимаю ее смысл. Когда тебя просят прийти ночью, чтобы поговорить, невольно ждешь, что разговор будет важным и не предназначенным для чужих ушей. Но то, что обсуждаем мы, можно выносить на всеобщее собрание учителей и воспитателей. Тогда зачем эта таинственность? Старику либо слишком скучно, либо он страдает бессонницей, либо то, ради чего он позвал меня, так и не прозвучало.
– Зачем вы попросили меня прийти, директор?
Он не поворачивается ко мне, хотя я этого ожидаю. С моей стороны то, что я сказал – провокация, на которую он всегда ведется: слишком не любит, когда я «говорю этим тоном». Там, откуда я, на это бы не обратили внимания. Здесь – обращают.
После моего вопроса директор долго молчит.
– Я устал, – наконец говорит он.
Признаться, я не сразу понимаю смысл его слов. Но когда понимаю, то ощущаю резкое похолодание.
Ненавижу разговоры, которые ведутся в темноте.
– Плохо, – отвечаю я, не желая впитывать ту многозначительность, которую директор вкладывает в свои слова. – Надо больше отдыхать.
Он улыбается, и у него выходит печально.
– У тебя скверно получается косить под дурака, майор.
Слова директора бьют прямо в яблочко, при этом голос звучит так, будто он хочет меня успокоить. Удивительная черта, которую я никогда не пойму в нем. Но насторожиться заставляет даже не это, а то, что он назвал меня «майор». Он никогда так не поступает, ему больше нравится говорить мне просто «ты» или свое излюбленное «молодой человек», как ученикам. И я прекрасно понимаю, что он – не назвал меня по кличке, которую мне подарили сообразительные ученики, он сказал иначе. С каких-то пор я научился это различать.
– Когда я уйду, ты тут пригляди за школой, пока мне не найдется замена, – спокойно говорит он, будто рассуждает о пустяках. – Знаю, ты этого не любишь, молодой человек, и упрекнуть мне тебя не в чем. В конце концов, я часто вешаю на тебя не полагающиеся тебе задачи. Но что же может поделать старый дурак, который нашел себе одно доверенное лицо во всей школе?
Теперь я хмурюсь. Мне совсем не нравится то, что я слышу, и оттого я никак не могу перестать «говорить этим тоном».
– Директор?
– У тебя странная манера. Ты как будто задаешь вопрос.
По правде говоря, именно это я и делаю. Обращаюсь к нему так, будто спрашиваю, в себе ли он. Это должно дать ему возможность объяснить то, что он от меня хочет, но директор никогда так не реагирует, нарочно заставляя меня конкретизировать, что именно я хочу переспросить. Я пытаюсь дать ему свободу выбирать, что именно пояснять, а он хочет, чтобы я спросил конкретно. Не понимаю этого человека. Никогда не понимал. Но отчего-то сейчас, слыша его «я устал», я чувствую ужас.
– Ты легко просыпаешься по утрам, майор?
Снова это слово. От него становится… нет, не холодно. Жарко, как в пустыне.
– Как обычно, – отвечаю хрипло.
Втягиваю воздух так сильно, что в груди начинает болеть. Несколько таких вздохов возвращают меня в звенящий момент, зависший между «только не сейчас» и «больше никогда». Думал, у меня давно атрофировался страх услышать плохие вести. Нет, жив и трепыхается.
Директор не спешит облегчать мне задачу, ничего не говорит. Он просто стоит, не глядя на меня, и рассматривает ночь, серея во мраке кабинета. Ждет, что я спрошу у него что-то, а я совсем не хочу спрашивать. Но должен. Знаю, что должен.
– Ты… нет? – с трудом выдавливаю я, заставляя себя говорить по-другому, так, как научился говорить только здесь, в этом чокнутом месте.
Директор улыбается жуткой смиренной улыбкой смертника.
– Пока меня на это хватает, – отвечает он с явным намерением подсластить пилюлю. Снова успокаивает, сумасшедший старый дурак. – Но скоро не будет.
– Это можно исправить, – напоминаю я.
– Собрался гонять меня по Казарме, молодой человек? – Он смотрит снисходительно, как на нашкодившего ученика, до последнего надеющегося, что его не поймали на шалости.
Я чувствую в горле знакомый, хоть и давно забытый комок, от присутствия которого вышколенное лицо каменеет и перестает выражать что-либо. Старик не заслужил моей невнятной мины. От меня он заслужил гораздо больше, чем кто бы то ни было, а я смотрю на него взглядом надзирателя и ничего не могу с собой поделать.
– Этот метод работает, – напоминаю отстраненно.
– Мы понятия не имеем, работает он или нет. Может быть, для некоторых… А может, это просто ряд случайностей.
– Мы определили эту стратегию и множество раз ее проверяли.
– Осечки были.
– Ты так говоришь, только потому что теперь это касается тебя, – холодно заявляю я. Мне совсем не хочется говорить жестоких вещей этому человеку, но его необходимо отрезвить. – Если сдашься, не сработает ни одна стратегия. И, когда дело касается учеников, ты это хорошо помнишь.
Он смотрит устало.
– Ты же понимаешь, что я не смогу выйти на плац с учениками? Я не хочу их волновать, а это не останется незамеченным. Они запаникуют.
Я выпрямляюсь.
– Переодевайся.
Директор весь вытягивается, глаза кажутся огромными на осунувшемся лице. Он ожидал от меня долгих убеждений и бесед, но это ему может дать кто угодно другой. Не я.
– Разумеется, я подожду снаружи, – киваю.
– Сейчас? – все еще не веря, спрашивает директор.
– Лучшего времени не найти, – не уступаю. – Ученики спят, сюда никто из них ночью не сунется, они и днем-то не большие любители сюда ходить.
Директор выглядит беспомощно. Я понимаю, что он хочет переспросить: «Сюда? Не в Казарму?», и киваю ему.
– Плац нам без надобности. Хочешь оставить его только для учеников, дело твое. Но здесь тоже пространства достаточно. – Пока он неосмысленным взглядом смотрит мимо меня, я поворачиваюсь к двери его кабинета.
Оклик директора настигает меня у самого выхода.
– Во что же мне… переодеваться? В пижаму? У меня нет спортивного костюма.
Очень глупая попытка. Я не удерживаюсь от усмешки и снова «говорю этим тоном»:
– Поищите получше, директор. Я жду снаружи.
Закрываю за собой дверь и борюсь с желанием закурить. Меня вряд ли кто-то упрекнет за курение прямо в этом коридоре, и все-таки надо знать меру. Ситуация еще не безвыходная, чтобы терять контроль над собой. Я вытащу этого старика, чего бы мне это ни стоило.
Глава 16. О принцессах, принцах и драконах
Белка идет по дорожке, Сухарь шагает по мокрой траве рядом с ней. На улице моросит мелкий дождь, небо затянуто плотными облаками, вот-вот обещая затяжной ливень. Сухаря это не заботит: его кеды уже давно промокли. Он смотрит на Белку и слушает ее болтовню, не особенно вникая в смысл ее слов. Белка красивая: высокая, стройная, смуглая с янтарно-карими глазами и темно-рыжими волос