слишком красивая, как яркая светловолосая куколка для таких же миленьких родительских любимиц. Она – олицетворение того, что называют «хорошей девочкой». Тихая, правильная, нежная… как цветок, который хочется поставить в безопасное место и просто не трогать. Принцесса из тех девушек, с которыми интересными могут показаться только неоднозначные перемигивания и романтичные переписки, тянущиеся месяцами. Даже объятия и поцелуи кажутся в отношении нее каким-то… варварством, я уж молчу про все остальное! О ней просто не получается думать в этом ключе. Понятия не имею, почему.
Мне кажется, до этого момента я бы даже не заметил, если б она села рядом со мной, как однажды это сделала Старшая, и положила мне руку на колено. Теперь – замечу. И понимаю, что захочу сбежать.
– Ну? – кивает Хозяюшка. – Ты, что в таком шоке?
– Не то слово… – выдыхаю я.
Хозяюшка тяжело хлопает меня по плечу.
– Скоро вам должны устроить встречу. Вроде как, случайную. Но ты уж будь к ней готов, не теряйся, касатик.
«Касатик». Откуда она только выискивает эти словечки?
Пока я над этим думаю, Хозяюшка уходит, оставляя меня стоять в нише возле женского туалета в полной растерянности.
Принцесса идет по коридору третьего этажа, страшась, что не успеет вернуться в свою комнату до выключения света в ученическом корпусе. Она боится темноты, а в особенности одиночества в темноте. Ей никогда не верилось, что она сможет преодолеть страх ради кого-то другого, но вот она здесь. Одна в коридоре, в котором в любой момент могут выключить свет, крадется по третьему этажу, робко смотря в сторону далекой белой двери с номером «36». Она словно сияет золотом, эта дверь. Принцесса видит это почти наяву, хотя, разумеется, обшарпанный вход в тридцать шестую даже не думает сиять для кого бы то ни было.
Он часто выходит в коридор по вечерам, – вспоминает Принцесса слова Белки. Они придают ей сил, когда уверенность выливается из ее души, словно из решета. А ей нужно сохранить хотя бы немного, пока не доберется до Спасателя и не поговорит с ним.
Принцесса с первого дня пребывания здесь не может преодолеть свою застенчивость. Как будто что-то пробралось к ней в душу вместе с болотистым воздухом интерната, влетев через окно черной машины, и навесило на часть ее характера тяжелый амбарный замок. Кличка «Принцесса» поставила на этот замок дополнительную восковую печать, окончательно залив замочную скважину. Теперь она в плену и не в плену – будто отрезанная от важной половины самой себя, которую толком не помнит. Принцесса ненавидела бы это, если б понимала, каково это – ненавидеть по-настоящему.
Ее соседки кривятся от зависти к красоте, а Принцесса видит это, но не может не то что поставить их на место, она даже обидеться по-человечески не в состоянии. Так и живет половинкой человека, которого хватает только на то, чтобы быть всеобщей безликой любимицей в школе. Она благодарна окружающим за заботу, которая поддерживает ее, но обуславливается это не повсеместной добротой, а тем, что рядом с Принцессой любой и каждый чувствует себя более целым.
Но все меняется при одном взгляде на Спасателя.
Он другой. Он от нее ничего не хочет, не пытается рассмотреть в себе целостность за ее счет. Каждый раз, когда Принцесса смотрит на него, ей кажется, что он может снять с нее и амбарный замок, и восковую печать, освободив то, что у нее кто-то отнял. И парадокс в том, что во всей школе Спасатель едва ли не единственный, кто не обращает на Принцессу никакого внимания. Непростительно живой, он будто плотнее всех остальных, а она для него слишком невидимая. Сувенирная статуэтка, которую можно закрыть под стеклянной дверью шкафа.
От этого Принцессе хочется плакать, и даже за такую возможность она благодарна.
Покажись сегодня! Дай мне понять, что я для тебя не невидимка. Можно я тоже почувствую себя целой рядом с кем-то, ну пожалуйста!
Слышишь?
Принцесса вздрагивает, замерев. Странный вопрос врывается в ее мысли, словно шепот из-за стены ученического корпуса. Непрошенный, похожий на шелест, но вполне явный, его нельзя так просто с чем-нибудь перепутать.
Приходи… возвращайся…
Принцесса ахает, прикрывает рот рукой и жалеет, что одна в этом коридоре. Будь здесь другие ученики, можно было бы уверить себя, что они над ней подшучивают, но никого нет. И все же кто-то говорит с ней, сплетая свои отрывистые слова в чуть более тугие косички воздуха, которые принимают форму призыва и проникают Принцессе в уши. Она не хочет этого слышать. Ее пугает тот, кто с нею говорит.
– Кто это? – тихо шепчет она.
Слышишь?
Принцесса издает испуганный писк и закрывает уши руками, невольно отвечая на вопрос неизвестного призрака. Она даже не знает, один этот призрак, или их несколько, но она боится этих шепотков, боится этих вопросов и хочет, чтобы они оставили ее в покое.
Пожалуйста… ты слышишь?
Даже если б Принцесса могла выполнить долетавшие до нее обрывки просьбы, она понятия не имеет, о чем ее просят. И это пугает еще больше. Почему она это слышит? Кто с ней разговаривает и зачем?
Перед глазами Принцессы все мутнеет. Она чувствует, что начинает задыхаться, что-то будто утягивает ее в болото, из которого ей никогда больше не выбраться.
– Помогите! – Она хочет кричать, но из горла вырывается только хриплый полушепот.
В коридоре никого нет. Золотистое сияние двери тридцать шестой беспощадно гаснет. Принцесса чувствует, что падает в объятия страшных неизвестных голосов, от которых ее никогда никто не спасет.
Старшая выходит в коридор аккурат перед выключением света в ученическом корпусе. Ей невыносимо сидеть в сорок седьмой и каждую секунду обращать внимание на отсутствие Принцессы. Соседки только об этом и говорят: рисуют в своих фантазиях ее «сказку», предполагают варианты развития «самого красивого романа в школе». Старшую бесит, что никто даже не допускает неудачи! Как будто варианта, при котором Спасатель откажет Принцессе, просто не существует.
Предполагать такой вариант сама Старшая не хочет. Соседки и так уловили ее безучастность в вопросе сводничества и трактовали его по-своему. Если они еще и подшучивать над ней начнут, Старшей захочется провалиться сквозь землю.
Поэтому она улучает первую же возможность выбраться на ночное дежурство. Подслушать чьи-нибудь сны, проверить обстановку в корпусе малышей, отвлечься. Бег приводит мысли в порядок, а Старшей это сейчас нужно, как никому другому.
Она старается не думать о том, куда поведут ее ноги – отдает им на откуп то, каким будет сегодняшнее дежурство. Она знает, что, если возьмет себя в руки, ей обязательно удастся обойти коридор третьего этажа и не пройти мимо тридцать шестой. Но если ноги сами поведут ее туда, она будет в этом не виновата.
Ей очень не хочется чувствовать себя виноватой в том, что она пройдет рядом с этой комнатой. Она убеждает себя, что так ее несут ноги, потому что прежде она всегда «змейкой» оббегала все коридоры. Просто номера комнат для нее были неважны.
С каждым шагом по коридору третьего этажа я замечаю, что начинаю идти медленнее. Скоро придется повернуть к нашей комнате и вернуться к соседям – давать еще один круг по ученическому корпусу будет глупо, учитывая, что свет в коридоре вот-вот погасят. А мне страшно не хочется возвращаться в комнату.
Ловить себя на этой мысли странно. В тридцать шестой нет ничего плохого. Скорее всего, Далай-Лама все еще сидит и читает книжку, а Стриж и Сухарь продолжают увлеченно резаться в карточную игру под тихие напевы шепелявого магнитофона. Так почему же мне так не хочется туда приходить?
Как только вернусь, соседи встретят меня радушно, самым неуютным может быть только очередной глубокомысленный вопрос от Далай-Ламы. Например, перед тем как я ушел, он назвал мои прогулки путешествиями и спросил: «О чем они для тебя?». Вопрос поставил меня в тупик – я понятия не имею, что тут можно ответить. Но на протяжении уже не первого круга почета по ученическому корпусу слова Далай-Ламы не дают мне покоя.
Эти прогулки, о чем они для меня?
Самый простой ответ – об одиночестве. Собственно, так я Далай-Ламе и ответил, но он не согласился.
– Зная тебя, в это с трудом верится. Подумай получше.
Сухарь в ответ на это одарил меня сочувствующим взглядом, дескать, Лама не даст тебе подсказок, смирись, и вернулся к игре со Стрижом.
Я недолюбливаю Далай-Ламу вот уже около часа за этот вопрос. Волей-неволей приходится задумываться об этом, прислушиваться к своим мыслям. А там такое непроглядное болото, что мне совсем не хочется туда смотреть. Но любопытство давит, и я все-таки смотрю.
О чем могут быть эти прогулки, кроме одиночества? О чем-то противоположном? О желании кого-то встретить? Встретить на этих прогулках я могу, разве что Старшую – по крайней мере, она первая приходит мне на ум, когда я об этом думаю. Но надо быть мазохистом, чтобы хотеть ее встретить! Если Старшая не в настроении, она обязательно отпустит порцию колкостей, и это еще в лучшем случае. Тем не менее, я ловлю себя на том, что улыбаюсь, когда об этом думаю. Чувствую, что надо бы одернуть себя и перестать, но я почему-то не одергиваю и не перестаю. В конце концов, здесь и сейчас никто не станет спрашивать, «о чем я улыбаюсь», здесь и сейчас я могу никем не притворяться.
Мысль поражает меня. Так эти прогулки – об искренности? О том, что, когда я не один, я всегда стараюсь быть кем-то другим? Быть Спасателем?
Хмурюсь и стараюсь переключить мысли на что-то другое. Об этом я точно не хочу думать.
Идти по коридору медленнее уже попросту не получается, а маршрут подходит к концу. Приходится смириться с необходимостью вернуться к соседям. Поворачиваю к тридцать шестой, минуя лестницу рядом с переходом в учебное крыло… и замираю.