– Тебе не кажется, что…
– Я вам скажу, что мне кажется! – перебиваю и продолжаю повышать голос я. – Что она зря таскается за вами! Хорошему вам ее нечему научить! Она с вами становится только большим психом, чем изначально была! Не знаю, что за игру вы ведете, но она отвратительная! И вы со Старшей оба чокнутые! Отвалите от меня!
Майор молчит.
Эхо моей тирады разносится по коридору, темнота губкой впитывает ее и теперь уже никогда не отпустит. Я заливаюсь краской с головы до пят. Жалею о каждом слове, но назад ничего не воротишь. Мне кажется, что стены коридора вокруг меня просыпаются, начинают дышать и поворачивают к нам с Майором свои многочисленные уши. Еще секунда, и все сказанное мною проникнет в каждую трещинку в штукатурке, в каждую вентиляционную щель, достигнет каждой кровати, каждой душевой или туалетной комнаты. Все будут знать о моем отношении к Старшей. И, возможно, мое мнение кто-то разделил бы, но я не хочу, чтобы оно долетало до всех в таком виде. Я вообще не хочу, чтобы оно до всех долетало.
Потому что это неправда.
То есть, правда, конечно, но, похоже, что не вся.
Майор внимательно смотрит на меня, я это чувствую. Его взгляд прожигает во мне дыру, мне почти нечем дышать от паники, хотя внешне это никак не проявляется.
Тяжелая рука ложится на плечо. Я слышу глубокий вздох, зажмуриваюсь, жду удара, способного снести мне полчелюсти, но вместо этого рука просто снимается с моего плеча, а Майор покидает зону раскаленного воздуха вокруг меня.
– Вы… разве… ничего со мной не сделаете? – зачем-то спрашиваю я.
Глупо? Пожалуй. Но вряд ли я когда-либо смогу выглядеть в чьих-то глазах хуже, чем выгляжу сейчас в собственных.
Майор оборачивается ко мне через плечо.
– Возвращайся в комнату, малыш. Тебе бы отдохнуть.
И уходит. Через несколько секунд затихает даже едва-слышное эхо его шагов, и чернильная тьма коридора смыкается надо мной глухим куполом. Я стою посреди нее, и у меня, кажется, все дрожит. Выходит, я предположил неверно: можно выглядеть еще хуже, если сейчас расплакаться. А мне этого страшно хочется.
Почему-то опять начинает ныть правая нога, и я в сердцах пинаю ей стену. Не знаю, чего я от этого жду: что стена образумится и не станет разносить по корпусу сплетни? Вряд ли мой пинок способен ей помешать. Скорее всего, я заработаю только больше боли в ноге.
Но боль, как ни странно, уходит, как будто вместе с ударом ее получилось выпустить. Не знаю, хотел ли я этого. Не уверен, что такая мысль могла бы прийти мне в голову прежде, но здесь… здесь, как будто и не такое становится возможным. Я уже ничего не понимаю в этом чертовом месте, которое иногда прямо на моих глазах ломает физику!
Дверь тридцать шестой снова открывается, на этот раз изнутри, и за ней толпятся мои соседи. Сухарь первым выходит в коридор и втаскивает меня в комнату. Там я оказываюсь под прожекторами глаз своих соседей – то ли красный, как рак, то ли бледный, как известка, поди теперь разбери.
– Нехило ты… с Майором, – тоненьким голоском говорит Нумеролог, сокрушая ледяные пласты тишины, окружающие меня. – Я еще не видел никого, кто бы с ним так говорил.
– А он этим еще в первый день решил отличиться. Альфа-самцовые игры, – говорит ему Далай-Лама тоном наставника. – Нам, простым смертным, такое не понять.
– Лама, заткни пасть, а? – устало бросаю я.
Далай-Лама даже не возмущается: похоже, он от меня чего-то подобного и ждал. Может, разве что, еще угроз.
– Значит… Старшая… – отваживается начать Сухарь.
Я зажмуриваюсь, не желая видеть соседей. Отвечать на этот вопрос-невопрос тоже совсем не хочется. Больше всего сейчас мечтаю оказаться где угодно, но в одиночестве. И там – тихо загнуться в омуте собственного позора, который я ощущаю гирей на капризной правой ноге.
В душно-холодной тишине комнаты опять расцветает живой голосок Нумеролога.
– Слушай, только не смейся, – невинно начинает он, – но я погадать могу.
Открываю глаза и непонимающе гляжу на него. Лицо Нумеролога сияет самой добродушной и одновременно самой заговорщицкой улыбкой, что я когда-либо видел.
– Эти, – он кивает на Сухаря со Стрижом, – правда, колоду мою опять своими играми испоганили. Сто раз им говорил: на гадальных картах нельзя играть, они потом врать начнут. Но ни в какую! – Он качает головой, видя мой скептицизм и протягивает мне руку. – Мы так и не познакомились нормально. Я Нумеролог. А ты Спасатель, я знаю. Рад, что мы соседи.
Он говорит это так искренне и с такой энергией, что меня начинает понемногу отпускать, даже дрожь куда-то девается.
– Ты только не думай, что теперь ничего не получится, – заверяет меня Нумеролог. – Ну, из-за карт. Они по мне соскучились и по гаданиям тоже! Быстро заговорят, я их откалибрую.
Беспомощно киваю, не в силах выдавить ни слова.
– Извини, что спрашиваю, – делает новую попытку Сухарь, – но… а с Принцессой, получается… не получается?
Умоляюще смотрю на него, он с пониманием кивает и замолкает.
– Я когда утром проснулся на свой второй день, остальным тоже предложил погадать. Ну, чтобы разговор завязать, – продолжает рассказывать Нумеролог, уже утягивая меня вглубь комнаты. – Меня чуть Гадалкой не прозвали, но сжалились. А то вся школа смеялась бы. «Нумеролог» звучит посолиднее.
– Не гонись за солидностью, – посоветовал Далай-Лама, – не твое это.
– Да и без нее нормально, – успокаивает Нумеролога Стриж. – Ну… в смысле, можно жить и так. Без солидности… я про нее. – И смущается, как делает почти всегда, когда заговаривается.
Нумеролог с благодарностью кивает ему. Они с Сухарем, не сговариваясь, подходят с боков к своим кроватям и сдвигают их, чтобы устроить большой плацдарм, на котором будут растить карточное будущее для невинной жертвы предсказания, коей сегодня буду я.
Простая, до неприличия замызганная игральная колода на удивление ловко ложится в руки Нумеролога, и он долго тасует карты, не роняя при этом ни одной.
– А чего так долго? – интересуется Стриж.
– Тихо! – шипит на него Нумеролог. – Я настраиваюсь. Вы мне своей игрой все сбили, надо вернуть.
Я осторожно смотрю в сторону Сухаря, и тот примирительно поднимает руку, успокаивая меня. Хотя его вид, скорее, говорит, что деваться мне некуда.
– Итак, давай сначала посмотрим на кличку, – деловито говорит Нумеролог.
Он как-то хитро раскидывает колоду на несколько стопок, берет первую, раскладывает ее поверх остальных и повторяет эту операцию, пока стопок не остается две – ровно по полколоды.
– Так-так, – заинтересованно тянет он. – Начнем. Сначала карты скажут, есть ли у нее что-то к кому-то другому.
Нумеролог переворачивает одновременно две карты из разных стопок. Долго ничего не говорит, выкладывая разные пары карт, затем выпадают два туза, и Нумеролог хмурится.
– Тоскует она. – Его почти пугающе черные глаза обращаются ко мне. – Тоска у нее есть по кому-то.
– По кому это? – недоверчиво спрашивает Сухарь. – На нее не похоже.
– По Майору… что ли? – неуверенно предполагает Стриж.
– Тсс! – Нумеролог качает головой. – Не мешайте.
Я стараюсь на карты Нумеролога больше не смотреть. У меня внутри снова все начинает ворочаться. Жуткая смесь злости, тревоги, досады и вины поднимается выше, как болотный ил, и мне начинает казаться, что меня сейчас стошнит. Я отчаянно понимаю, что совсем не хочу знать, что дальше.
Как по заказу, в открытую форточку, под которой я недавно мерз, влетает сильный порыв ветра, раздувший карты в стороны. Нумеролог пытается поймать их, Стриж с Сухарем бросаются ему помогать, но только сильнее перемешивают карты между собой. Сеанс гадания можно официально считать проваленным.
Нумеролог вскакивает и всплескивает руками.
– Не хотят! – хмурится он секунду спустя и извиняющимся взглядом смотрит на меня. – Слушай, похоже, карты не хотят тебе рассказывать… такого просто раньше не бывало! Обычно они всегда…
Я киваю и улыбаюсь, мне трудно скрыть облегчение.
– Ничего. Все нормально.
– Карты, похоже, считают, что тебе не положено знать! – с оправдательным жаром сообщает Нумеролог.
– Ничего, – повторяю. – Не положено, так не положено. Как-нибудь обойдусь.
Больше всего сейчас тянет снова уйти, и я решаю не отказывать себе в этом желании. Вскакиваю с составной кровати, беру толстовку, все еще влажную и холодную после того, как в нее куталась вымокшая Старшая, и спешно направляюсь в коридор.
– Даже не пытайтесь, – тихо напутствует Далай-Лама остальных, когда они синхронно набирают в грудь воздуху, чтобы меня задержать.
Темнота коридора, привыкшая, что я то и дело нарушаю ее покой, смиренно принимает меня, и я бреду к лестнице, утопая в ней.
Глава 18. О прогулках после отбоя, чужой печали и неоправданной доброте
На улице моросит мелкий дождь, колкий и холодный. Пробившаяся сквозь плитку трава поскрипывает под ногами, когда я выхожу на старую плиточную дорожку, тянущуюся через весь интернат. Холод поначалу пробирает до костей, но через некоторое время это проходит. Я успеваю окончательно привыкнуть к темноте и брожу по территории интерната, избавившись от оков ученического корпуса и начав, наконец, дышать полной грудью.
Путешествие по дорожке мне быстро наскучивает, так что я схожу с нее и огибаю ученический корпус с задней, самой темной стороны. Там почти везде густо растут деревья, и мало кто туда наведывается. Туда ходить некому и незачем. Именно поэтому я решаю, что это место сейчас подходит мне больше всего.
Пробираюсь сквозь назойливые колючие ветки и паутину, несколько раз чуть не оскальзываюсь на мокрых корягах и, наконец, выбираюсь на небольшую… я бы даже не назвал это полянкой – скорее, проплешиной посреди густых зарослей. Здесь почти непроглядно темно, свет долетает только из столовой: кухня по ночам работает. Почти у самых окон на первом этаже ученического корпуса (судя по расположению, это комната одного из комендантов), лежит старое замшелое бревно. Кое-как добираюсь до него и устало опускаюсь на влажный мох.