Тишина оглушающе обнимает меня. В зарослях тихо: ни птичьего пересвиста, ни шуршания веток, ни мяуканья бродячих кошек. Внешне место выглядит почти заброшенным, но пока я сижу на мшистой подстилке, у меня создается отчетливое впечатление, что на эту микроскопическую полянку наведывается кто-то помимо меня. В темноте я не нахожу этому никаких подтверждений, но предчувствие такое явное, что мне трудно с ним спорить. Это место пронизано тихой тоской и какой-то обреченной печалью. Некоторое время я утопаю в незримой чужой грусти, затем начинаю чувствовать себя непрошеным гостем и поднимаюсь. Холод ночи тут же напоминает мне о себе, заставляя поежиться.
Вернусь сюда как-нибудь днем, – решаю для себя. Очень уж интересно найти следы чужого пребывания и, возможно, встретить родственную душу, которой тоже иногда не терпится ото всех сбежать.
Пока выбираюсь из подпирающего ученический корпус леса, окончательно перестаю зябнуть и даже радуюсь возможности остановиться на дорожке, где осенние ветра снова открывают мне свои объятия. Забываясь, раскидываю руки им навстречу и запрокидываю голову к моросящему дождем небу, как вдруг ночь перечеркивает серп голоса:
– Вообще-то ученикам не положено разгуливать по улице после отбоя.
Мои руки падают по швам.
Майор.
Опять он.
Успеваю ощутить привычное раздражение – похоже, оно уже превратилось в рефлекс. В следующий миг у меня в ушах звучит эхо моей коридорной тирады, и по телу прокатывается волна стыдливого жара. Волна настигает меня примерно посередине воинственного разворота в сторону Майора, поэтому двигаюсь в итоге дергано и нервно.
– И какое за это полагается наказание? Сорок отжиманий? – вылетает у меня изо рта раньше, чем я успеваю сдержаться.
Майор вздыхает. Кажется, он уже порядком устал от меня и моих постоянных дерзостей. Я и сам удивляюсь, как он еще не поставил меня на место или не отметелил хорошенько. Уверен, у него уже не раз кулаки чесались так поступить.
– Что ты здесь делаешь? – спокойно спрашивает Майор. – Идешь жаловаться на мои интриги директору? В такой час не советую. Лучше обратись к нему утром. Хотя и это не лучшая идея.
Если честно, у меня не было мысли пожаловаться на Майора Сверчку, но она появилась, стоило ему попытаться меня от этого отговорить.
– Почему? – усмехаюсь я и складываю руки на груди. – Потому что вы меня уже опередили и настроили директора против всего, что я скажу?
Майор смотрит на меня, как на последнего идиота, до уровня которого явно не стоит опускаться. Он молча достает сигарету и закуривает. Лишь выдохнув пару клубов дыма, он снова заговаривает со мной. Голос у него измотанный:
– Я ничего не говорил о тебе директору.
От его слов мне почему-то становится не по себе, и чувство безнаказанности куда-то улетучивается, хотя должно быть наоборот.
– Почему? – тупо спрашиваю я.
– Не счел нужным.
Слова – три удара кузнечным молотом по наковальне – тяжелые и увесистые. У меня вдруг промелькивает мысль, что Майор – настоящий военный, а не тренер по физподготовке. В таком случае терпимость и деликатность, которую он проявляет ко мне, просто феноменальная.
– Так что ты здесь делаешь?
Опускаю голову и притихаю. В мыслях верится всего одна просьба, но озвучить ее очень сложно. Бомбардировать Майора обвинительными речами гораздо легче, чем чего-то просить.
– Открою тебе тайну, малыш, просьбы даются гораздо проще, когда огрызаешься чуть меньше, – снисходительно говорит он.
– Может, уже хватит называть меня «малыш»? – не выдерживаю я.
Майор тихо смеется. Странно, но его смех звучит… грустно. Интересно, с чего?
– Я перестану, как только ты закончишь считать себя центром мира.
Поджимаю губы. В самый неподходящий момент красноречие решило меня покинуть и вместо того, чтобы продолжить щетиниться, я теперь тушуюсь. Майор выдыхает очередной клуб дыма, стряхивает последний уголек сигареты в мокрую траву и убирает бычок в карман камуфляжных штанов.
– Так о чем ты хотел попросить? – спрашивает он.
– С чего вы вообще взяли, что у меня есть просьба?
Особенно после того, что я наговорил, – добавляю уже про себя. Надо быть последним наглецом, чтобы после такого обращаться к человеку с просьбой. Видимо, таковым он меня и считает. Что ж, у него есть повод так обо мне думать, и не один.
– Шутишь, что ли? – хмыкает Майор. – От тебя за милю несет желанием о чем-то попросить. Можно даже не принюхиваться.
Не в бровь, а в глаз, крыть нечем.
– Я, скорее, хочу спросить, – выдавливаю с трудом. – Что… что вы будете делать с тем, что услышали от меня в коридоре?
Майор внимательно смотрит на меня.
– О чем ты? – уточняет он. Я морщусь, понимая, что он хочет заставить меня по-человечески повиниться и озвучить свою просьбу. Уже готовлюсь вновь пережить свой позор, но Майор договаривает и на корню меняет мое представление о происходящем: – Я ничего не слышал.
Гляжу на него недоверчиво, его слова меня окончательно обезоруживают.
– Но я же…
– Не сделал ничего, что следует обсуждать.
– Но…
– Послушай, – Майор задумчиво кивает, – кому я, по-твоему, улучшу жизнь, если поступлю так, как ты обо мне думаешь? – Он замолкает, ждет моих комментариев, которых не поступает, и улыбается. – Вот и мне так кажется. Так что еще раз повторяю: я ничего не слышал.
Слова застревают в горле, я просто не могу вытолкнуть их наружу. Чувствую себя почти голым, хочется где-нибудь скрыться. Сейчас Майор может просто растерзать меня, если захочет, а я столько раз давал ему повод. Так мерзко от самого себя мне, наверное, еще никогда не было.
Вместо того Майор делает ленивый жест в сторону ученического корпуса.
– Возвращайся в комнату, – говорит он то же самое, что сказал в коридоре. – Отдохни, успокойся. Каждый может сорваться, ничего в этом страшного нет.
Ну все, больше не могу.
В горле давит, подбородок дрожит. Какого черта он ко мне такой неоправданно добрый?! Я вел с ним себя, как скотина! Я не заслужил его понимания, так зачем он его выражает?
Не удерживаюсь и вытираю слезящиеся глаза рукавом толстовки. Падать ниже уже некуда, но я, кажется, упорствую.
– Иди, – подталкивает Майор.
И вдруг ему на нос падает снежинка.
Лично я бы не обратил на такое внимание поздней осенью, но Майор выглядит так, будто для него снег – нечто небывалое. Даже лицо у него вытягивается и становится растерянным. Он поднимает голову к небу, откуда на нас неспешно летят снежинки – первые в этом году.
– Снег… – глухо констатирует Майор.
Я пожимаю плечами.
– Зима скоро.
Он окидывает меня каким-то странным оценивающим взглядом, задумчиво кивает и говорит:
– Возвращайся в корпус. Вредно на холоде в одной толстовке стоять.
Сам он при этом в футболке, но мне не хочется спорить, да и незачем.
– Я… пойду, – бурчу, не в силах выдавить из себя «спасибо» или «доброй ночи». Но Майору это от меня, похоже, не нужно. Он молча разворачивается и шагает в сторону Казармы.
Странно. Что за отношение у него такое к снегу?..
На улице стремительно холодает, и в корпус я возвращаюсь, громко стуча зубами. Когда поднимаюсь на третий этаж, чувствую себя согревшимся, но измотанным.
Тридцать шестая встречает меня приветственными кивками без замечаний. Соседи уже в кроватях и засыпают. На меня тоже стремительно накатывает сонливость, будто разговор с Майором вытянул из меня последние жилы. Прохожу к своей кровати и падаю на нее прямо в одежде. Перед тем, как провалиться в сон, бросаю взгляд на удачно отказавшуюся со мной говорить колоду игральных карт Нумеролога. Что ж, в одном я с ней полностью согласен: мне совершенно не хочется сейчас знать, что будет дальше.
Глава 19. О тактичной глухоте, неловкости и неправильных рыцарях
Следующий день можно назвать одним из самых неловких за время моего пребывания в интернате. Во взглядах одноклассников я постоянно ищу осуждение: слышали ли они мой скандал с Майором? Как отреагировали?
Обитатели интерната то ли не слышали, то ли решили изобразить глухоту.
В столовой толком не могу есть: верчусь, постоянно оглядываясь в поисках Старшей. Но ее, как назло, нигде нет. Школа будто перестроила свои коридоры так, чтобы мы со Старшей в них сегодня не пересеклись. Почему-то мне больше нравится перекладывать эту ответственность на школу, а не на саму Старшую, которая, очевидно, избегает меня.
Зато со мной все время ищет встречи одна из ее соседок.
Что я только ни делаю, чтобы уйти от разговора с Принцессой: и пересаживаюсь за другую парту, находящуюся вне ее поля зрения, и прячусь в туалете все перемены, и скрываюсь за спинами своих приятелей в столовой.
Только соседство Принцессы и Старшей весь день останавливает меня от того, чтобы вломиться в сорок седьмую и прекратить эту игру в прятки. Наверное, всегда хочется так поступить, когда прячешься не ты, а от тебя.
На последней перемене я не успеваю вовремя скрыться в туалете. Принцесса подходит, пока я разговариваю с одним из подмастерьев, с Шелухой, обитателем тридцатой комнаты. Он один из самых шустрых: обеспечивает сигаретами почти всех курильщиков третьего этажа.
Заметив, кто к нам приближается, Шелуха быстро соображает, что к чему, и отваливается.
– Привет, – робко говорит Принцесса.
– Привет, – нехотя отвечаю я, жалея, что бежать теперь поздно.
– Я хотела с тобой поговорить, но все не удавалось, – улыбается она.
Меня передергивает. Ее тихий голосок, осторожная манера, милая застенчивость – все это прекрасно, но меня Принцесса почему-то отталкивает.
Тебя сожрут, если ты будешь такой! – вопит мой внутренний голос. – Ты добрая и хорошая девочка, но… ты обуза. Фарфоровая кукла, хрупкая статуэтка. За тебя нужно постоянно бояться, тебя надо от всего ограждать и защищать. Тот, кто за это возьмется, должен стать твоей Башней, твоим Драконом, твоим Рыцарем и твоим Миром одновременно. Я не такой! У меня не получится воплотить твою сказку, хотя ты такая несчастная без нее, что хочется поселить тебя в ней, лишь бы ты… отстала.