– Вы… издеваетесь?
– Ничуть. Просто хочу услышать твою версию. Создается впечатление, что говоришь ты всерьез, и я хочу понять, насколько все запущено. Так что излагай.
От меня ускользают все доступные слова, а ноги начинают дрожать – на этот раз не от слабости, а от страха перед этим жутким человеком.
– Может, присядешь? Ты, кажется, сейчас упадешь.
Он кладет мне руку на плечо и направляет к скамейке в коридоре, как самый настоящий заботливый воспитатель. В его искренность вполне верится. Сейчас он совсем не похож на мучителя, который явился ко мне ночью. Я безвольно следую за ним, глаза смотрят в никуда, я чувствую себя растерянным и беззащитным.
– Мне это… приснилось, да?
– Что – приснилось? – терпеливо спрашивает Майор. – Что я тебя убиваю? Я, если ты помнишь, несколько раз не позволял тебе самому успешно справиться с этой задачей. Прости, но так ты отсюда не уйдешь. Я за тебя отвечаю.
От услышанного я хочу вскочить, как безумный, но останавливаюсь. Поворачиваюсь к Майору и смотрю на него.
– Как – «так»?
– Через болото, – спокойно отвечает он. – Или какие там у тебя еще способы? – Он качает головой и устало улыбается. – Извини, парень, но такой дорогой я тебя отсюда не выпущу. Отсюда только нормальной дорогой можно уйти, по-человечески.
Я вытаращиваю на него глаза.
– Это какой?
– Обычной, – нервно усмехается Майор. – С асфальтом и обочинами… – Он хмурится. – Да что с тобой? Слушай, мне на секунду показалось, что ты пошел на поправку. Но я начинаю в этом сомневаться.
В ответ я энергично мотаю головой.
– Нет, я… пошел! Я… кажется, понял.
– Что ты понял?
Майор говорит буднично, и я убеждаю себя, что многозначительность в его словах мне просто мерещится. Толку ноль от моих убеждений, все равно мне кажется, что мой сон был вовсе не сном, а теперешние слова Майора – подсказка, которой нужно воспользоваться.
– Что мне… пора прекращать… ходить на болото, – осторожно лепечу я.
Майор улыбается.
– Приятно слышать. Это место не тюрьма, парень. – Он хлопает меня по плечу. – И то, что ты втемяшил себе в голову желание утопиться, чтобы сбежать – ненормально. Ничего у тебя в мою смену не получится, уяснил?
Сглатываю и киваю.
– Хорошо, если так, – говорит Майор и тяжко вздыхает. – Понаблюдаем за тобой еще несколько дней. Потом, если поверю, что ты больше не будешь чудить, вернешься на свободу. Ясно?
Опять киваю.
– Надо же! – Майор издает нервный смешок. – Что ж тебе все-таки ночью привиделось, что ты стал такой сговорчивый? Прямо глоток свежего воздуха.
– Как-как? – встрепенувшись, переспрашиваю.
Майор склоняет голову набок и прищуривается.
– Сговорчивый, но непонятливый, – заключает он. – Через пару часов зайду за тобой, пройдешься. Кажется, засиделся ты в палате, тебе воздух нужен… У тебя, что, тик начался? Что ты дергаешься все время?
– Н-ничего. Это у меня остаточное. После сна! – выпаливаю скороговоркой. Майор подозрительно прищуривается, но, кажется, верит. Или делает вид.
– Иди, приведи себя в порядок.
Он удаляется прочь, а я закрываю глаза и слушаю его шаги – ровные, как марш.
Глава 22. О фантазии, страхе и талантах рассказчиков
В женском крыле на пятом этаже раньше была комната. Она и сейчас есть, только в ней больше никто не живет. Это плохая комната: все, кто туда селился, рано или поздно пропадали. Вещи исчезнувших девочек находили на всей территории школы: то в траве покажется чья-то туфелька, то мокрую тетрадку найдут утром посреди перелеска. Но больше всего вещей находили в камышах у болота.
Только вещи. Больше ничего.
Говорят, в директорском кабинете лежит папка, набитая делами пропавших девочек. Она уже такая распухшая, что не может закрыться. Все ученицы жили в той, плохой комнате и пропадали всегда по одной. Говорят, сначала они становились все более нелюдимыми и часто заунывно плакали ночью в коридорах корпуса. Потом начинали убегать с уроков, и никто не мог найти их, пока сами не возвращались. Отлучки учащались, в комнате они бывали все реже, а в какой-то момент просто не приходили назад.
Среди учеников начали ходить легенды про плохую комнату. Мальчишкам и девчонкам нравилось пугать друг друга рассказами о таинственных пропажах.
Но эти истории почему-то никогда не рассказывали у болота.
Совсем никогда.
Однажды во время страшилок у костра мальчишки заключили пари: никто не должен был кричать или прерывать рассказчика, даже если станет совсем страшно. А первый кто закричит, исполнит задание. Одному из них во время истории упал на голову паук, и он закричал. Потом оправдывался, отнекивался, но делать нечего, спор проигран. Ему предложили провести эксперимент: две недели жить в плохой комнате и записывать в дневник все, что будет происходить.
Поначалу все шло хорошо. Комната и комната, ничего особенного. Только страницы дневника сразу начали выглядеть странно: как будто кто-то уронил его в воду, а потом высушил на батарее.
Тот мальчик исправно все записывал. Он писал, что по ночам в коридоре ему слышится чей-то плач. Сначала тихий, потом все громче и ближе к двери. Он толком не мог спать: баррикадировался по ночам и трясся от страха. Боялся, что «нечто из коридора» войдет в комнату и заберет его с собой. Он не знал, куда заберет, но, когда писал об этом в дневнике, почерк становился неразборчивым, как будто у него рука ходуном ходила от дрожи!
Другим мальчишкам стало совестно, и они предложили ему закончить задание раньше срока, но тот ничего не ответил и в свою прежнюю комнату не вернулся. Он стал сторониться друзей и других учеников. Стал прогуливать уроки. Дневник – единственный, с кем он разговаривал. Там он писал, что в комнате плохо и сыро, что ему очень одиноко и часто хочется плакать, но он не может, потому что слышит чужой, очень заунывный вой, который сводит его с ума. Он писал, что очень хочет уйти из плохой комнаты, но не может этого сделать: ему не позволяет кто-то… или что-то.
В один дождливый день этот мальчик тоже пропал. Вся школа долго искала его, но без толку. Найти удалось только дневник. В камышах на болоте. Весь мокрый. Последнюю запись с трудом смогли разобрать: «Она жила в этой комнате и грустила, но никто ее не слышал. Теперь те, кто слышит ее плач, уходят вместе с ней».
Старожилы школы вспомнили, что одной из жительниц плохой комнаты давным-давно была девочка, с которой никто не дружил. Эту историю не рассказывали ученикам, но она утопилась в озере на территории школы. Ее тоска была настолько сильной, что отравила воду и превратила озеро в болото. Теперь все, кто хоть раз загрустит в плохой комнате, уходят в болото вслед за ней. Говорят, болотница растет от каждого утопленника, которого забирает к себе. За годы она утопила уже стольких, что теперь ей даже не нужна комната, чтобы похищать детей.
Может быть, она и сейчас смотрит за теми, кто вышел из корпуса в поздний час? Подбирает себе новую жертву?
Может, она уже пришла…
– ЗА ТОБОЙ! – громко вскрикивает Нумеролог и опускает руку на плечо Стрижу.
Стриж верещит и вскакивает. Сухарь предусмотрительно оттесняет его, чтобы тот не угодил в наш костерок. Мы с Далай-Ламой прыскаем со смеху, хотя Нумеролог, пожалуй, переборщил с шуткой. Еще немного, и у Стрижа бы сердце остановилось.
– Тихо ты! Всю округу перебудишь, – посмеиваясь, говорит Сухарь, хлопая Стрижа по спине. Тот пыхтит и отдувается, приложив руку к груди.
– Разве можно… так пугать?
– Ну прости, – тянет Нумеролог, приподнимая руки. – Ты ближе всех сидел, я не думал, что ты так испугаешься. Ты же эту историю знаешь.
Стриж надувает губы.
– Все равно страшно.
Надо признать, я понимаю Стрижа. Нумеролог оказался крайне талантливым рассказчиком. Его истории передаются не только через голос и интонации, но и через все тело. Он то обхватит себя за плечи, то картинно прищурится, то вдруг начнет шептать с запавшими глазами затравленного зверя.
– По тебе театр плачет, честное слово, – говорю ему.
Он сияет, ему приятно. Я стараюсь концентрироваться именно на этом, а не на том, что «грустящая девочка» из истории невольно ассоциируется у меня с Принцессой, а тему утопленников после моего первого дня здесь мне вообще не очень хочется поднимать.
Но раз уж пришел сюда, надо терпеть.
Вздыхаю и стараюсь отвлечься от неприятных мыслей. В конце концов, соседи так долго распинались, насколько важны ночи страшилок, что у меня просто не было шанса свести эти разговоры на нет. Как, впрочем, нет и шанса сейчас киснуть. В этом захолустье придают до ужаса много значения традициям! Ночь страшилок считается настоящим обрядом посвящения новичка, а со мной мои соседи этот момент упустили. Почему-то об этом никто не вспомнил до возвращения Нумеролога из Казармы. Но с его приходом многое изменилось, хотя Нумеролог не то чтобы постоянно диктует свои порядки – просто с ним тридцать шестая будто обрела еще один оттенок, который до этого потеряла.
Ночь страшилок – незыблемая часть этого оттенка.
– Может, перерыв сделаем? – бубнит Стриж. Сухарь молча протягивает ему бутылку с какой-то бормотухой. Представить боюсь, откуда он ее достал или на чем настаивал. Не спрашиваю: от знаний мне вряд ли полегчает, а пить все равно заставят.
Бутылка с мутной красноватой жижей доходит до меня. Пью осторожно и удивляюсь. На вкус не так плохо, как я думал: что-то кисловато-вишневое, сладко медовое и слегка горячительное. Самое то, чтобы не замерзнуть ночью в перелеске между ученическим корпусом и столовой, недалеко от нашего со Старшей общего (теперь – общего) потайного места, куда больше никто не ходит.
– Ну какой перерыв? – возмущенно тянет Нумеролог. – По традиции три истории должно быть, и надо, чтобы одну из них точно рассказал Спасатель!