Вид Пуделя вдруг делается снисходительно блаженным, и я холодею от страха при столь резкой трансформации.
– Как раз, чтобы показать мне выход. Он сказал, что отпустит меня, если мне действительно полегчало. На самом деле он хотел, чтобы я понял его намеки и, если мне так невмоготу здесь, то ушел по-человечески.
Я строю нарочито скептичную гримасу. Трудно представить, чтобы великий узурпатор Казармы такое сказал, но в картину мира Пуделя это, видимо, вполне вписывается.
– Майор явно поторопился тебя из лазарета выпускать! Как, скажи на милость, ты решил сваливать на этот раз?
– По-человечески, – улыбается Пудель. – По дороге.
– По какой? По грунтовой, что ли? – нервно усмехаюсь я.
– Она здесь всего одна, – кивает Пудель.
– А дальше-то куда? Куда здесь уходить, здесь же не живет никто, болото кругом и пустошь! Сколько ты по ней идти собрался? Сорок лет?
Пудель остается серьезным и решительным, а меня почему-то дико злит, что среди нас двоих идиотом он считает меня. Потому что я, видите ли, не достиг просветления.
– Не знаю. Но я ухожу прямо сейчас. Если хочешь, ты можешь пойти со мной и вырваться из этого жуткого места. Майор дал понять – отсюда только одна дорога, и я ее найду.
Меня начинает подташнивать от этого бреда, и даже шелестящий ветер в ветвях деревьев кажется мне похожим на мистический шепоток.
Все, хватит. Так и мне до сумасшествия недалеко. Пора заканчивать этот цирк.
– Слушай, не думал, что скажу это кому-нибудь, но вернись в Казарму, а? Тебе бы еще в лазарете полежать, а то ты бы слышал, какую чушь несешь!
Пудель вздыхает.
– Значит, ты решил здесь гнить?
Внутри меня что-то вспыхивает, и я сжимаю кулак, готовясь ему врезать, но вовремя заставляю себя остановиться. Нельзя поддаваться на провокации этого психа. Похоже, зря я не верил Майору и Сверчку насчет него. Он реально сумасшедший.
– Ага. Лучшее осознанное решение в моей жизни, – цежу я.
– Но ведь это не жизнь, – жалобно тянет Пудель.
– Для тебя, может, и нет. Двинутым, говорят, вообще жить тяжело.
– Если попробуешь задушить кого-то подушкой, у тебя ничего не получится, и ты поймешь, о чем я говорю, – назидательно сообщает мне Пудель.
Я не устаю удивляться: Майор, что, так растерял хватку? Как он мог выпустить такого ополоумевшего придурка из-под надзора? По нему же смирительная рубашка плачет!
От того, чтобы пулей броситься в Казарму и пожаловаться, меня останавливает только одно: опасность этого с виду неприметного парня.
Нет, он не буйный и даже не злобный, но его слова, произнесенные так буднично, пугают, если в них вдуматься. Вдруг он решит проверить свою теорию с удушением на практике, чтобы заручиться доказательствами? Он-то сон и явь уже не различает и не понимает, что может причинить кому-то вред. А вот объект его доказательства этот опыт явно не переживет – и это уже будет на самом деле.
Я бы понадеялся на бдительность Майора, но один раз он Пуделя уже выпустил. Может и второй раз допустить такую промашку.
Возможно, стоит махнуть рукой, и пусть Пудель валит на все четыре стороны? В конце концов, захочет есть, вернется? Как бродячий пес…
Как ты можешь так рассуждать? Ему же помощь нужна, – шепчет мне внутренний голос, готовя пики укора. Мне самому не нравится ход моих мыслей, но ставить под угрозу кого-то из школы из-за сбрендившего фанатика, который пока что готов мирно уйти, я не хочу.
Да, я буду винить себя, если с Пуделем что-то случится в дороге. Но его уход, по сути, вина Майора. А смерть кого-то из учеников от руки Пуделя, которого я здесь удержу, может лечь грузом уже на мои плечи.
Я злюсь. Злюсь на то, что мне приходится стоять перед таким выбором. Злюсь на то, что Майор в этом косвенно поучаствовал. Злюсь на Пуделя, который посвятил меня в свое безумие. Злюсь на себя за то, что у меня не хватает духу быть тем, кем меня прозвали. И злюсь на то, что хочу и пытаюсь им быть.
– Знаешь, что? Иди, куда хочешь, – говорю я. – Спасибо, конечно, что предложил мне эту безумную идею, но я воздержусь. Фокус с подушкой опробую чуть позже, когда окончательно свихнусь и буду готов «уходить по-человечески».
Пудель смотрит на меня с жалостью.
– Лучше раньше, чем позже, – вздыхает он.
– Удачной дороги! – желчно кричу я, уже возвращаясь в столовую. От запахов еды, правда, теперь воротит.
Возвращаюсь за стол к Старшей, плюхаюсь на скамью и зарываюсь лицом в собственные ладони. Старшая не спешит задавать вопросы – ждет, пока я расскажу сам.
– Не думал, что скажу такое, но Майор был прав насчет него, – бубню, не отнимая рук от лица.
– Расскажешь, чего он хотел?
Кратко пересказываю те куски бреда, которые запомнил. Старшая лениво ковыряет котлету вилкой, даже не пытаясь изобразить, что ей интересно.
– Если скучно, зачем спрашивала?
– Да не скучно мне, – говорит она. – Грустно, скорее. Жалко парня. И что, ты его просто так отпустил?
– А что мне было делать?! – взрываюсь я, но вовремя притихаю и яростно шепчу: – Удерживать, чтобы он потом на ком-нибудь свой фокус с подушкой попробовал?
– Ладно, не кипятись, – примирительно просит Старшая. – Ты прав, может, так оно и безопаснее. По крайней мере, для остальных учеников. Пусть проверит дорогу, если ему так хочется. В конце концов, он всегда может повернуть обратно.
Она буквально озвучивает мои мысли, но от ее слов внутри меня снова взвивается тревога.
– Я… только боюсь, что с ним там что-нибудь случится.
– Спасатель, – она вдруг берет меня за руку и буквально просвечивает взглядом мое лицо, – ты не можешь за это отвечать. Не ушел бы он сейчас – сделал бы это потом. Сумасшедшие – они ведь упрямые. Если что-то себе придумали, не успокоятся, пока не сделают. Оставь это. Это не твоя проблема. Вот увидишь, все будет хорошо.
Устало киваю, пересаживаюсь на ее скамью и кладу голову ей на плечо. Неудобно. Плечо острое и давит на висок, но я не убираю голову. Старшая напрягается, не понимая, что ей со мной делать.
– Не знаешь, как быть, просто возьми за руку, – усмехаюсь я.
– И этого хватит, чтобы ты понял, что мне не все равно?
– Я уже понял, – говорю я. – Так мне просто будет чуть приятнее.
Она больше ничего не спрашивает и берет меня за руку.
Мы сидим так, пока пустеет столовая. Сидим, остывая после обжигающих взглядов змей из сорок седьмой. Сидим, как будто здесь никого нет и никогда не было, а столовая принадлежит только нам двоим.
И я готов еще очень долго так просидеть.
Часть третьяВыпускник
Глава 25. Трещины и шепот стен
Жизнь в интернате напоминает Принцессе разбитую вазу, склеенную из множества осколков и вновь водруженную на полку. В ней уже нет прежней эстетики, да и ценность ее под вопросом, но выбросить – не поднимается рука. Выбросить – значит отречься, перечеркнуть, а это слишком решительный шаг, до него не все вызревают. Проще сделать из такой вазы декоративный элемент, оставить пустой хрупкой поделкой, призраком памяти, шепотом прошлого, данью ушедшему…
Принцесса не знает, откуда внутри нее эта уверенность, но ей хорошо известно, что за решительные шаги могут наказывать. Она чувствует себя так, будто здесь, в интернате, кто-то делает с нею именно это: не разрешает ей жить и быть целой. Только Принцесса понятия не имеет, когда успела прогневать этого «кого-то» и чем навлекла на себя столь жесткое наказание.
Отказ Спасателя ранил Принцессу, но одновременно наполнил ее настоящим переживанием, в истинности которого не возникало сомнений. Это дало ей возможность вздохнуть полной грудью, ощутить нечто утраченное, и сердце Принцессы чуть не разорвалось от самобытности этого чувства. Она понятия не имела, как с ним жить, для нее оно было промозглым и печальным, но она никому на свете не отдала бы его, не продала бы ни за какую цену!
Она посмела поверить, что так теперь будет всегда. Что из горького семечка настоящей печали постепенно прорастут и другие чувства. И пусть Спасатель подарил ей совсем не то, на что она надеялась, Принцесса была готова благодарить его даже за эту печаль и эту горечь.
Но в ночь, когда он постучал в дверь сорок седьмой и попросил Старшую выйти к нему, что-то изменилось. Принцесса ждала, что он посмотрит на нее. Он не посмотрел. Тогда ей захотелось дотянуться до своей горечи и услышать внутри отчаянный крик, но ничего не вышло. Принцесса не сдалась и попыталась разбудить в себе злость на Старшую. Разум находил аргументы, обвиняющие Старшую в отказе Спасателя, но там, где должно было вспыхнуть яростное пламя злости или хотя бы обиды, не зажглось даже жалкой искорки.
Смотреть на закрывающуюся дверь сорок седьмой было бессмысленно: Принцесса знала, что склеенную вазу не наполнишь водой и не поставишь туда цветы с надеждой, что они пустят корни. Глупо было позволять себе забыть об этом.
Теперь все идет, как обычно. Полужизнь, полуличность, полудружба, полужелания и получувства. Все это – в трещинах, которые наполняют мысли Принцессы.
Соседки жалеют ее, и в этом кроется самая большая ирония. Они думают, что чувства настолько переполняют Принцессу, что она закрывается ото всех и переживает свои страдания в одиночестве. Они жадно хотят, чтобы Принцесса поделилась своим сокровищем, не подозревая, что никакого сокровища нет. Чувства, которые придумали девчонки сорок седьмой, распаляют их самих, заставляют их обсуждать Старшую и злиться на нее. Принцесса даже не может объяснить им, что все не так, как они думают – все равно не поверят. У них уже есть своя разрушенная сказка, а Принцесса в ней – просто картинка, которую они не увидят по-другому, что бы ни происходило.
Единственная, кто способен посмотреть на все непредвзято – Старшая. Она комментирует меньше всех, но видит и смотрит гораздо глубже. Принцесса хочет поговорить с ней, но не может найти возможность сделать это наедине.