Директор смотрит на него с недоверчиво распахнутыми глазами. Ему очень трудно поверить в эту историю, но по тону Майора становится понятно: в этом рассказе нет ни слова лжи.
– Я тщательно готовился. Смотрел фильмы, анализировал нужные типажи людей и персонажей, подготавливал себя ко всевозможным тестам. В армию я действительно попал и даже отправки в зону боевых действий добился. Не буду рассказывать, как: это долго и скучно. Лучше скажу, что, попав туда, я твердо знал, что меня не испугает смерть врага. И что рука не дрогнет, тоже знал. Представь себе: при этом я спокойно спал по ночам. Враги даже не были для меня людьми, я видел их… как объекты, как цели, которые нужно устранить. И я устранял. Ни кошмары, ни совесть – ничего меня не мучило. Я убедился, что был прав на свой счет, и обрадовался, что нашел себе самое верное применение.
Директор поджимает губы. Ему становится неуютно и хочется уйти, но он заставляет себя остаться.
– Знаешь, когда я понял, что ошибся? – Майор прикрывает глаза и напрягается, чтобы унять дрожь. – Когда принял командование.
– Послушай, не обязательно про это… – шепчет директор.
Майор на его милосердие не реагирует.
– Мой холодный рассудок предопределил мою карьеру, и я начал по ней подниматься. – Он качает головой и невесело посмеивается. – Иронично, правда? Я никогда не боялся собственной смерти и был готов к ней в любой момент. А судьба распорядилась так, чтобы я отсылал к ней в лапы других. Они уходили, и некоторые из них не возвращались. А я знал этих людей, многих из них считал своими друзьями… – Майор сжимает кулак и мрачнеет еще сильнее. – Когда принесли первые несколько тел, и я посмотрел на них, во мне как будто что-то сломалось. Не знаю, как мне удалось не потерять лицо прямо там, при своих бойцах. Я позволил себе это, только когда остался один и удостоверился, что никто не придет. Лучше не буду рассказывать, как я себя повел: потеряешь ко мне всякое уважение.
Он делает паузу, раздумывает, не закурить ли снова, но сигарету не достает.
– Я понять не мог, почему то, из-за отсутствия чего я причислил себя к психопатам, вдруг проявилось именно в ту минуту. Почему не до этого… почему их не было никогда прежде до этого? Ведь люди и раньше гибли – в том числе те, кого я знал. Но потом я понял: никогда никто не умирал из-за меня. Прежде я был таким же, как эти парни, и смерть могла зацепить меня так же, как и их. Просто мне везло, а кому-то нет. Я считал, что дело в этом, и жил спокойно. Но когда я принял командование, начался мой личный ад. После этого я жалел обо всем: о своих выводах, о своем выборе, о своих решениях. Жалел, что посчитал себя психопатом и что в итоге им не оказался. Или перестал им быть. Ну а потом…
Он обрывается и качает головой.
Одна рука машинально ложится на ногу, вторая перемещается на живот – на призраки ранений, которые могут горестно завопить даже от простых слов.
– Не надо, – умоляет директор, прекрасно понимая, к какой части истории он подбирается. – Не хочу слушать.
Майор мучительно усмехается и вопрошающе кивает, переводя взгляд на старика.
– Серьезно? Не думал, что ты такое скажешь. У вас, вроде, не принято.
– Много ты понимаешь, – устало бросает директор. – Послушай, ты не психопат, – качает головой он. – И не был им никогда. Тебе не обязательно винить себя в каждой смерти, чтобы доказать это. Ты уже все доказал, я не раз это видел. Совести у тебя побольше, чем у многих. Прими это, пожалуйста, как данность. Если хочешь, это приказ.
Майор прерывисто вздыхает.
– Есть… – надтреснуто отвечает он.
Директор опирается на его плечо и помогает себе подняться. Суставы хрустят, нехотя принимая новое положение, и старик морщится. Майор подскакивает и готовится помогать ему сохранить равновесие, но это не требуется.
– Нужно заканчивать эти разговоры. От такого у кого хочешь душа разболится. Я, видно, очень неосторожно выражался, раз ты решил мне так знатно отомстить.
Майор качает головой.
– У меня и в мыслях не было мстить. Я…
– … просто грамотно поставил меня на место, – перебивает директор. – Я понял и уяснил. Был неправ, друг, прости. И спасибо тебе за участие. – Он примирительно улыбается и твердо говорит: – До комнаты сам дойду, не провожай. Лучше спустись по этой лестнице.
– Это еще зачем? – готовится протестовать Майор.
– Окурки свой подберешь, – ворчит директор.
Больше ничего он не говорит. Ему тяжело дается каждый шаг, Майор это видит. Понимает он и то, что директор храбрится, чтобы дать ему надежду. Был бы один, шел бы, опираясь на стены.
Майор провожает его глазами и не догоняет из уважения к его моральной выдержке. После того, как фигура директора исчезает из вида за поворотом коридора, он закрывает глаза и сам тяжело наваливается на перила. Его трясет от бессилия, ему больно и страшно. Он не соврал: он рад был бы оправдать свои подозрения и оказаться психопатом, но он – не психопат. И никогда им не был.
Подождав в тишине несколько минут, Майор послушно отправляется искать в темноте потухшие окурки. Ворча, находит их и убирает в карман.
Сквозь ночные коридоры административного корпуса старый паркет ведет его к выходу. Вскоре Майор оказывается на крыльце и видит трещину, через которую – он уверен – рано или поздно пробьется сорная трава.
Ноги теряют силы, и Майор садится на крыльцо, вновь решаясь закурить.
Глаза щиплет, и он поднимает их к небу.
Это просто едкий дым виноват, – говорит он себе, не обращая внимания на застрявший в горле комок. – Просто едкий дым.
Глава 27. Ускользнувшие воспоминания
Несмотря на заверения Старшей, меня не покидает чувство ответственности за поступок Пуделя. Весь день я хожу в мрачном ожидании его возвращения, но не дожидаюсь. Остается три варианта развития событий: либо Пудель не сумасшедший и действительно нашел некое место своего предназначения (что вряд ли), либо он действительно очень целеустремленный и готов преодолеть ради своей идеи хоть все шоссе (что тоже маловероятно), либо он в беде (что выглядит реалистичнее всего).
В конце дня я решаюсь пуститься на его поиски, но Старшая меня отговаривает.
– Нет! – кричит она, и я удивляюсь, когда слышу в ее голосе неподдельный страх. – Послушай, уже почти стемнело! Пудель наверняка нашел себе место для ночлега! Ты вряд ли сможешь его догнать и сам не угодить в неприятности! Если хочешь идти, иди утром!
Она говорит это с таким жаром, что мне приходится согласиться.
Старшая делает вид, что успокоилась, хотя выглядит напряженной до самой ночи. На дежурство она меня не зовет и сама не уходит. Даже соглашается остаться ночью в нашей комнате и ложится на одну из свободных кроватей. Я уверен: это для того, чтобы приглядывать за мной, поэтому всю ночь скрываю накатившую на меня бессонницу.
Под утро мне все-таки удается ненадолго провалиться в сон. Звонок побудки заставляет меня подскочить, и я первым делом обнаруживаю, что Старшей в комнате нет.
– Сказала, что пойдет и возьмет вещи для уроков, – сообщает мне Далай-Лама, уловив мой немой вопрос.
– Тогда передай ей, что меня не будет в столовой, – говорю, начиная сборы. – Пока не найду Пуделя, не вернусь.
Последовавший за этим вопрос Нумеролога пригвождает меня к полу и заставляет уронить вещи, которые я собирался взять с собой.
– Пудель? Ты собачку, что ли, потерял?
Оборачиваюсь, обвожу взглядом всех вытаращившихся на меня соседей и напрягаюсь. Их выжидающее молчание мне не нравится.
– Вы его, что, не знаете? – осторожно спрашиваю я. – Да быть такого не может! Вы сейчас шутите?
– О ком речь? – качает головой Нумеролог.
– Да о Пуделе! Я же вчера с ним выходил, неужели не заметили?
– Мы и не знали, что у тебя был пес. А где ты его умудрялся прятать все это время? И почему не показал? – улыбается Сухарь.
Если б это сказал кто угодно другой с менее дружественной интонацией, я бы врезал ему за эти слова и счел бы их оскорбительными даже для такого психа, как Пудель. Но Сухарь искренен, как и всегда. И подразумевает он ровно то, что говорит. Он уверен, что Пудель – собака.
– Спасатель? – обращается Стриж, глядя на меня с большой настороженностью. – Ты как себя чувствуешь?
Тру лицо, надеясь, что это просто сон. Когда опускаю руки, взгляды друзей становятся только более обеспокоенными. Еще немного, и меня, кажется, скрутят и понесут заматывать в смирительную рубашку. Было бы почти смешно, если б это не маячило передо мной реальной перспективой.
– Слушайте, я… просто не проснулся еще, – выпаливаю ложь, хромающую на обе ноги. – Мне сон приснился… про собаку. И я не сразу сообразил, что никакой собаки у меня нет. – Нервно хихикаю, что начисто лишает мои слова остатков правдоподобности. Чувствую, как предательски дрожит голос и западают глаза.
Несмотря на все мои попытки отыграть назад, для соседей я сейчас выгляжу, как тот, кому не помешала бы Казарма, и они этого не скрывают.
– Ребят, мне что-то нехорошо, – опережаю их. – Я до лазарета прогуляюсь, ладно? Старшую только не беспокойте. Если не вернусь до обеда, тогда уже скажете, что я в плену у Майора. Идет?
Соседи неуверенно кивают, а я пулей вылетаю из комнаты.
Взъерошенный, растрепанный, с болтающимися шнурками кроссовок и в наизнанку надетой футболке, я влетаю в тридцать третью комнату и застаю врасплох ее обитателей – любителей Казарменного отдыха. Все, как на подбор, качки и спортсмены с соответствующими кличками: Рыцарь, Горец, Тигр, Рикошет и Сторожевой. Я по сравнению с ними настоящий задохлик и выгляжу комично со своим прозвищем. А я, конечно, не терминатор, но все-таки покрепче Пуделя. Представляю, насколько ему было неуютно в этой комнате.
Прочищаю горло и собираюсь с силами.
– Парни, ваш сосед не возвращался?
От моего странного появления первым в себя приходит Горец – черноволосый верзила, которому на вид можно дать все двадцать пять. Он качает головой и басит: