– Какой сосед?
Я тушуюсь, воспоминания о встрече с Пуделем на болоте проносятся мимо моих глаз дергающимися слайдами, и я торможу именно тот, в котором он называет мне номер своей комнаты. Тридцать третья, все верно. Я еще тогда сделал для себя мысленную зарубку, что здесь живут любители отдавать людей Майору на растерзание. Ошибки быть не может, комната правильная. Тогда что же Горец? Издевается или действительно не в курсе?
– У вас разве нет еще одного соседа? – упорствую я. – Курчавый такой, худенький… по кличке Пудель.
Горец непонятливо пожимает плечами и крепко задумывается, будто ищет в моих словах какой-то злой розыгрыш. Рыцарь переглядывается с Тигром и усмехается.
– Такого бы мы тут запомнили, – говорит он, – если б он не испугался к нам подселиться. Это новенький какой-то, или как?
Чувствую, что холодею. Как назло, начинает неистово ныть правая нога, а в ушах что-то шуршит – нечто среднее между шепотом и шелестом листьев. Промаргиваюсь и перевожу дух, стараясь не завалиться от боли в ноге. Хватаюсь одной рукой за дверь, другой за ее косяк, чтобы не потерять равновесие.
– Ясно, – выдавливаю, – перепутал, значит…
– Ты сам как, нормально? – щурится Рыцарь. – Выглядишь не очень.
Хороший парень, вообще-то. Участливый. Вот, в кого надо было Принцессе влюбляться вместо меня.
– Тебе бы в Казарму, – кивает Сторожевой.
– Туда и собираюсь, – скриплю я.
– Проводить? – предлагает Рыцарь.
– Спасибо, я сам.
Закрываю дверь раньше, чем качки тридцать третьей закидывают меня новыми предложениями помощи. Изо рта сквозь стиснутые зубы вырывается тихий стон: чертова нога! Что с ней происходит и почему так не вовремя?
Хромаю до первого этажа, миную Горгону с ее замызганными книжонками. Ее безмятежное лицо и безумная прическа вселяют в меня призрак стабильности, и я немного успокаиваюсь. Капризная нога тоже перестает ныть, и до Казармы я добираюсь уже без хромоты.
На плацу в этот раз пусто: похоже, я попал в перерыв.
Уже отчаиваюсь, что придется искать Майора в недрах главной темницы интерната, когда он в своем неизменном камуфляже исторгается из пасти Казармы и закуривает у ее входа. Меня он замечает сразу же и приветственно кивает.
– Какие люди! Чем обязан?
Подхожу, тоже киваю в знак приветствия и даже воздерживаюсь от колкостей. Нет, со мной точно что-то не так…
– Здравствуйте. У меня к вам вопрос. Можно?
Майор склоняет голову и смотрит на меня почти обеспокоенно.
– Хорошо, – серьезно отвечает он. – Задавай.
– Кто-нибудь в последнее время возвращался из лазарета?
Майор одаривает меня снисходительной усмешкой.
– Лазарет не тюрьма и не бермудский треугольник, малыш. Оттуда каждый день кто-нибудь да возвращается. А в чем дело? К чему такой вопрос? Ищешь кого-то?
Что ж, начало не такое плохое, как могло быть. Я испытываю удачу:
– А мальчишку примерно моего возраста… тощенького такого, смуглого с растрепанными волосами вы не выпускали? Буквально вчера.
Майор хмурится… и качает головой.
– Никого с таким описанием не припоминаю.
У меня внутри все опускается и, кажется, начинает застывать.
– Вы помните, почему у нас с вами такие натянутые отношения? – отчаиваюсь я.
– Ты меня с первого дня записал в тираны, – снисходительно отвечает Майор. – Вроде как, конфликт только с твоей стороны. У меня к тебе претензий нет.
Меня начинает трясти. Майор подается вперед и оказывается подле меня, будто готов ловить, если я начну падать.
– Ты в порядке, малыш? Что с тобой такое?
Этого не может быть! Я бы еще мог заподозрить Майора в злом умысле, но почему тогда ни мои соседи, ни даже соседи самого Пуделя его не помнят? Или это очередная традиция школы – вычеркивать тех, кто ушел? Но ведь про побег Пуделя знал только я… если Пудель вообще существует.
От собственных мыслей мне становится так страшно, что тянет зарыдать.
– А меня… психиатр какой-нибудь может осмотреть? – жалобно скулю я, сжимая пальцами виски. – У меня, кажется, галлюцинации… или с воспоминаниями что-то… не знаю…
Майор стискивает мое плечо почти до боли и заставляет посмотреть ему в глаза.
– Так, соберись, пожалуйста, и расскажи, как себя чувствуешь, – чеканит он.
– Иногда болит нога, понятия не имею, почему, – всхлипываю я. – Я почти не спал… кажется, не только сегодня. У меня мысли путаются, я помню человека, которого больше никто не видел… я схожу с ума?
Майор качает головой и ведет меня в пасть Казармы.
– Все будет хорошо, малыш – говорит он. – Идем.
Я послушно плетусь за ним и хнычу, плохо соображая и почти не анализируя происходящее. Меня заводят в палату, медсестра заходит, переговаривается с Майором и что-то вкалывает мне в плечо. После этого я уже ничего не помню.
Просыпаюсь в палате. За окном ранние сумерки, вокруг тишина. На стуле рядом со мной горбится Старшая, вид у нее напряженный, взгляд следит за мной так пристально, что это почти пугает.
У меня ватная голова, и я с трудом приподнимаюсь, пытаясь взять в толк, почему чувствую себя таким разбитым.
– Ты как? – сухо спрашивает Старшая, мрачно заглядывая мне в глаза.
– И тебе привет, – хриплю я. – Пить хочется.
Старшая встает и выходит из палаты. Возвращается со стаканом воды, протягивает его мне и стоит надо мной, как надзиратель. Я осушаю стакан залпом, с трудом не поперхнувшись, и перевожу дух. Сил, как ни странно, прибавляется.
– Ты кричал во сне, – констатирует Старшая. – Помнишь, что снилось?
Качаю головой. Какие-то обрывки сна еще витают в памяти, но ухватиться за них не получается. Может, оно и хорошо. Если кричал, вряд ли мне снилось что-то приятное.
– Ясно, – кивает Старшая. – Я уже думала звать кого-нибудь, но ты проснулся. – Она замолкает и ждет от меня объяснений, но я молчу. Боюсь ее напугать. Старшая вздыхает и садится на мою кровать. – Слушай… я хочу тебе сказать кое-что, но тебе это не понравится.
Опускаю взгляд.
– Я готов, – говорю обреченно. – Ты говорила с врачами? Они считают меня сумасшедшим, да?
– Нет. Ты не сошел с ума, и никакой психиатр тебе не нужен, – отвечает она. Я готов подорваться, но она удерживает меня, находя мою руку и накрывая ее своей. – Я знаю, кого ты искал. Я его помню.
Таращусь на нее, как на мессию.
– Что?! Но…
– Тихо, – цыкает на меня она и начинает шептать: – Зря я тебя не послушала. Когда начался твой утренний переполох, я тоже стала вызнавать о Пуделе.
– А как ты узнала, что я…
– Со Сторожевым говорила, – предвосхищает мой вопрос и тут же отвечает Старшая. – Мы в одном классе. Так вот, Пуделя никто не помнит, но это ты уже и без меня знаешь. Похоже, до него добрался Холод. Поэтому все забыли.
Я впадаю в ступор. Весть о том, что я не тронулся умом, сняла с меня огромный груз. Следующая новость водрузила новый.
– Но он же был… он не казался обессиленным, он был…
– А ты думаешь, сумасшествие – не слабость перед Холодом? – Старшая недовольна тем, что приходится объяснять мне такую «банальщину», но по какой-то причине решает потерпеть мою несообразительность. – Он был восприимчивым не телом, а разумом. И его забрали. Мне… мне жаль, Спасатель. Если б мы пошли за ним, может, удалось бы оттянуть… – Она обрывается на полуслове и качает головой. Меня настораживает это «оттянуть» вместо «спасти».
– Ты говоришь так, будто встреча Пуделя с Холодом была неизбежна и произошла бы рано или поздно, что бы мы ни делали, – озвучиваю ей свое предположение.
Она вздыхает.
– С нездоровым рассудком иногда все даже сложнее, чем с больным телом. В каком-то смысле тело даже проще стабилизировать.
От этого заявления меня пропитывает такая безнадега, что в ответ почти мгновенно рождается протест.
– И это значит, что не надо было даже пытаться…
Я осекаюсь. В моем голосе укор, который поздно прятать, но Старшая выдерживает его стоически, глядя мне прямо в глаза.
– Может, и надо было, – отвечает она. Ее речь начисто лишена всяких оттенков. – Но как бы ты это делал? Подставился бы вместо него? – Она невесело усмехается, заметив, как я протестующе надуваю щеки. – И не надо говорить, что я утрирую: у тебя же подставиться вместо кого-то – любимый способ помощи. Ты сначала заграждаешь другого собой, а уже потом думаешь – и то, если повезет, – как будто для тебя не существует последствий!
И хочется поспорить, но не берусь. Крыть-то нечем, Старшая права. Это – то немногое, чем она попрекает меня за дело.
Пока я думаю над собственным поведением, она снова берет меня за руку, которую я сам не заметил, как освободил.
– Ты, наверное, меня винишь теперь в том, что случилось, – подавленно говорит она. – Может… не знаю, может, я действительно виновата. – Полумесяц ее губ устремляет рожки вниз, и я понимаю, каких усилий ей стоит произнести эти слова. Старшая очень не любит признавать вину, даже если сама верит в нее. – Но я испугалась за тебя и решила убедить тебя не рисковать, хотя догадывалась, что может случиться. Хреновый из меня, видимо, напарник. Нечестный.
Выпрямляюсь. Слова Старшей кажутся отрезвляющей пощечиной, и чувство вины магическим образом перекидывается на меня.
– Не надо так говорить. Ты ни в чем не виновата. Эту проблему должен был решать я, а не ты. У меня ведь с первого дня чувство, что я Пуделю… вроде как, должен. А я, получается, отпустил его в лапы Холода и ничего не сделал, чтобы его спасти. Хотя я тоже подозревал что-то нехорошее. Совру, если скажу, что это не так. Надо было предпринять что-то, а я… просто не стал.
Противные мерзкие слизняки самоуничижения наползают на меня, готовые облепить полностью. Я апатично сижу и не сопротивляюсь. Рассекающий меч серьезных слов сбрасывает с меня целую кучу этих слизняков, прорубая дорогу в реальность.
– И как бы ты себя чувствовал, если б спас, а потом вынужден был постоянно за ним следить? – спрашивает Старшая.