Шурх. Шурх.
Проснись.
Незнакомый шепот заставляет меня вздрогнуть.
– Чего? – тихо спрашиваю я, пытаясь распознать, кто из соседей меня зовет.
Никто не отзывается. Мне почему-то становится не по себе, и я нарочно пытаюсь нагнать на себя недовольство – злиться проще, чем бояться. Упорно убеждаю себя, что кто-то из соседей (скорее всего, Сухарь) просто пытается напугать меня, чтобы я пошел на контакт. Дешевая манипуляция, на которую я не собираюсь вестись.
Но это «шурх-шурх» одеяла раздается снова, и я напрягаюсь против воли. Приподнимаю подушку и стараюсь тихо сесть на кровати. Собственные ноги сопротивляются так, будто их что-то удерживает, и я едва не вскрикиваю. Что может мешать? Или… или кто?
Задерживаю дыхание и прислушиваюсь.
Если шорох прекратится, наверняка дело в соседях, – убеждаю себя, – иначе и быть не может.
Думать об альтернативах мне совсем не хочется. Необъяснимый страх бушует не на шутку, хотя я сдерживаю его, что есть сил.
– Эй! – шепчу в темноту. – Кто звал? Что у вас там?
И снова никто не отзывается. Только…
Шурх. Шурх. Шурх.
Шорох становится громче и настойчивее, и теперь я понимаю, что звук доносится совсем близко – с моей собственной кровати.
Осторожно берусь за край одеяла двумя руками и медленно, очень медленно приподнимаю его. Под ним только черная пустота, в которой не видно даже моих ног. У меня учащается дыхание, руки начинают дрожать заметнее, и внешнего холода я уже не замечаю – слишком сильно меня начинает терзать внутренний.
Удар сердца – и новый шорох.
– Эй… – снова шепчу я.
Лысая, гротескно детская и одновременно взрослая голова выныривает из пододеяльной пустоты и нависает надо мной, разнеся вдребезги тишину тридцать шестой. Не понимаю, каким образом, но мне удается слизнем выскользнуть на пол. Мой вопль вздергивает с кроватей всех соседей, и их растерянное бормотание сплетается со звуком моего удара о пол.
Я все еще пялюсь на неизвестное существо, чьи лапы – кажущиеся недоразвито детскими, но с плотными острыми когтями, – высовываются из-под моего одеяла. Темные провалы раскрытого рта и глаз гипнотизируют меня, и мои губы еще раз размыкаются в перепуганном крике, пока я беспомощно отползаю от кровати.
– Холодный ребенок! – взвизгивает Стриж, зачем-то с ногами вскакивая на свою кровать и вжимаясь в стену. – Холодный ребенок!
С тихим шорохом отвратительное существо снова уползает в темноту под моим одеялом, и пропадает из виду, будто его и не было. Но это был не кошмар – я точно знаю, что не сплю! И минуту назад тоже не спал.
– Спасатель!
– Ты как? Ты живой?
Нумеролог и Сухарь оказываются рядом со мной.
Кто-то щелкает выключателем. Это Далай-Лама с непривычно бледным, перепуганным лицом.
– Этого не может быть, – шепчу я, не в силах отвести взгляда от своей кровати. – Это невозможно!
– Тихо, тихо, – заботливо говорит Сухарь, беря меня под руки и помогая подняться. – Давай-ка. Во-от так. Вставай.
Я оказываюсь на ногах, но колени предательски ходят ходуном, а сердце колотится о ребра, будто хочет проломить мне грудь изнутри. Миг спустя я срываюсь с места и яростно отбрасываю одеяло с кровати, готовый наброситься на посетившую меня тварь, но на простыне – никого. Я прикасаюсь к ней: она оказывается жутко холодной и слегка помятой на месте, где находились мои ступни, пока я спал, но никаких признаков Холодного ребенка нет.
– Вы… его видели? – с ошалевшими от ужаса глазами сиплю я.
– Видели, – мрачно отвечает Нумеролог.
– Значит, это не галлюцинация?
– Это был Холодный ребенок… – щебечет Стриж, испуганно прижимаясь к стенке. – Ты бродил по ночам, и он забрался в твою кровать.
На последних словах он начинает хныкать.
– Это не может быть Холодный ребенок! – протестую я. – Я выдумал его, Стриж! Выдумал в ночь страшилок! Он не мог появиться в нашей комнате, ясно тебе?!
Соседи не возражают мне, но и не поддакивают. Вид у них снисходительно мрачный, как у врача, у которого неизлечимо больной пытается выторговать лишний год.
Я обвожу их взглядом и понимаю: похоже, каждый из них искренне верит, что плод моей фантазии мог вырваться на свободу и напасть на меня. Будто это нормально, когда так происходит.
В моей голове в противовес всем логическим доводам звучит то, что когда-то сказала мне Старшая.
Дети интерната рассказывали друг другу страшилки у костра целыми поколениями: про Холод, про болотницу. Были и другие страшилки, но эти почему-то рассказывали чаще всего. Когда в какое-то явление верит разом слишком много людей, это может сделать его реальным.
По всему выходит, что в теории Холодный ребенок может быть таким же настоящим, как Холод, с которым я сам сталкивался уже дважды?
Безумно, немыслимо… полный идиотизм!
Но отрицать столкновения с Холодом, который когда-то был детской страшилкой, я не могу. Как не могу отрицать таинственным образом исчезающий классный журнал или пустые ящики в кабинете директора.
– Так… – вздыхаю, потирая виски. – Значит, я больше не должен здесь спать, правильно? Стриж! – отчаянно смотрю на него. – Ты лучше всех запомнил эту историю. Я ведь говорил, как от него избавиться?
Стриж надувает губы, как ребенок, боящийся, что его накажут за неправильный ответ.
– Надо поменять кровать, чтобы он уполз обратно в темноту.
Я беспомощно оглядываю оставшиеся кровати и понимаю, что, даже если я перелягу, мне не будет комфортно спать, если обиталище Холодного ребенка все еще будет стоять в нашей комнате.
– У меня есть идея, – неуверенно говорит Нумеролог, будто прочитав мои мысли. – Мы можем попробовать выкатить твою кровать в коридор. А ты займешь другую. Мне кажется, так всем будет спокойнее.
Стриж энергично кивает, продолжая жаться к стенке.
– Только давайте сделаем это ближе к утру? – предлагает Сухарь. – Не знаю, как вы, а я после такого вряд ли усну. Я и следующие пару ночей готов спать при свете.
– У нас где-то ночник был, – говорит Нумеролог.
До самого утра мы не спим, а задаем однотипные вопросы потрепанным игральным картам. Те щадят нас и каждый раз отвечают, что затея наша должна сработать.
С первыми лучами солнца моя кровать со всем бельем общими усилиями выкатывается в коридор и остается у окон, на нейтральной территории. Я в процессе чувствую, как это странное происшествие растапливает лед между мной и моими соседями.
Мы возвращаемся в тридцать шестую, спрятав топор войны. Я про себя думаю, что за такую услугу Холодный ребенок – если только он не был коллективной галлюцинацией – заслужил собственную кровать здесь, в коридоре, где ему, возможно, будет тепло.
Старшая старательно разжевывает пересушенную котлету, слушая меня. Я невольно улыбаюсь: кажется, что если она не будет концентрироваться на движениях челюстями, то просто забудет, что надо прожевывать еду, и начнет заглатывать ее целиком. Старшая бывает очень милой в своей нелепости, когда дело касается бытовых банальностей, вроде еды или необходимости одеться по погоде. Я, разумеется, стараюсь ей на это не указывать – толку не будет, а вот ее взрывной характер себя покажет.
– Никогда не думала, что в интернате меня сможет что-то удивить, – качает головой Старшая. – Мне кажется, я знаю все его страшилки наизусть, но про Холодного ребенка ни разу не слышала.
Пожимаю плечами. Я почти не удивлен, что мое нереальное злоключение не встретило скепсиса со стороны Старшей. Когда дело касается нашего интерната, ей куда больше не по душе мой прагматизм, чем мое погружение в мистику этого места. Более того, мое доверие к этой истории вызывает у Старшей явное одобрение, она не может скрыть его даже за старательным перемалыванием обеда.
– Понимаешь, – чешу в затылке я, – тут начинается самое интересное. Дело в том, что это и не интернатская страшилка. Ну, то есть… черт, как бы это сказать?
Старшая хмурится.
– Скажи, как есть. В чем дело?
– Понимаешь, в ночь страшилок я должен был что-то рассказать. Что-то непременно новое, но чтобы оно касалось интерната.
Глаза Старшей становятся похожими на большие блюдца.
– Ты же не хочешь сказать…
– Боюсь, что хочу, – качаю головой. – Да. Именно я придумал эту страшилку в ту ночь. Мне ничего не приходило в голову, и я… вроде как, попросил у интерната помощи, если это можно так назвать. Дальше начал рассказывать, не задумываясь, и получилась вот эта история.
– Пересказать можешь?
– Я уже и детали-то плохо помню. Мне кажется, у нас эту историю лучше всех Стриж запомнил, очень уж его впечатлило.
– Перескажи, как помнишь.
Сбивчиво вываливаю перед Старшей обломки спонтанной страшилки про Холодного ребенка. Она слушает внимательно и не перебивает. В конце истории хмыкает и трет подбородок. Недоеденная еда обиженно остывает в тарелке.
– Концовка вполне в духе интернатских страшилок, – заключает она.
– Да, просто я думал, чтобы легенда ожила, в нее должно верить много людей в течение долгого времени. Да и это не гарант, с болотницей ведь не сработало. Ты, вроде, так говорила.
Старшая неуверенно передергивает плечами.
– Я от своих слов не отказываюсь. До сегодняшнего дня я думала, что так и есть. Выходит, все сложнее.
– Тогда, получается, ночи страшилок опасны, – встревоженно шепчу я, наклоняясь к ней через стол.
Старшая улыбается мне, как наивному дурачку.
– Видимо, все, в чем участвуешь ты, сопряжено с опасностью, – нервно хихикает она. Взгляд у нее многозначительный, и я смотрю ей в глаза, пытаясь вызвать в себе проницательность, какая иногда посещает меня и позволяет читать людей, как открытые книги. Со Старшей этот фокус сейчас не работает. Несмотря на то, что с ней я провожу больше всего времени в интернате, она остается для меня многослойной, многоуровневой загадкой, в которой невозможно разобраться – ч