я хотя бы в одной такой истории. Как будто через нее смогу вспомнить свою.
– Папа неплохой человек, но он оказался не такой удачливый, как мама, в бизнесе, – продолжает Старшая свой рассказ. – Она его пилила, не прекращая. «Неудачник», «на тебя нельзя положиться», «кто будет зарабатывать, если не я», «я с тобой вообще не отдыхаю» – и прочее дерьмо в таком духе. Отец начал выпивать. Сначала редко и немного, потом чаще. Когда это перешло в зависимость, мать терпеть не стала и развелась. Нового муженька она нашла быстро – себе под стать, только гулящего. Она была очень занята своей драмой с ним, поэтому милосердно позволяла нам с папой видеться.
Старшая брезгливо морщится. У меня отчего-то создается стойкое впечатление, что отвращение у нее в этой истории вызывает не отец-алкоголик, а мать.
– Шофер привозил меня в начале выходных и забирал в конце. Минута в минуту, как по расписанию. Мать всегда говорила, что, если отец будет «вести себя неподобающе», – Старшая изображает кавычки и кривляется, – чтобы я сразу звонила шоферу и просила забрать меня раньше. – Усмешка, то и дело возникающая на ее лице, снова становится горькой. – А я никогда не звонила, даже если папа напивался. – Она отводит взгляд, погружаясь в воспоминания. – Он курил много. Окурки мог разбросать где попало, и я все время переживала, что он когда-нибудь устроит пожар. Ни разу не устраивал, ему везло. Но я всегда ходила и собирала по всем углам окурки, чтобы знать, куда они обычно попадают. Ставила в эти места прозрачные блюдца, чтобы предотвратить несчастный случай. Не знаю, сработало бы это или нет, но лучше перестраховаться…
Она замолкает, понимая, что углубилась в историю слишком сильно, и качает головой. Мне хочется больше услышать о ее семье и ее реальной жизни. Никогда бы не подумал, что вне этого места жизнь Старшей была, по сути, расколота надвое. С одной стороны она была дочерью состоятельной бизнес-леди, с другой у нее был любящий, но пьющий отец, о котором она заботилась. Это, должно быть, очень непросто. Я хочу расспросить ее об этом или помочь, но она переключается на тот роковой день.
– Это был выходной. Вечер. Шел дождь. В аварию тогда много машин попало, мы даже не заметили, как все случилось. Я помню удар, переворот, мешанину из скрежетов, криков и стуков… и помню боль. – По ее телу пробегает волна дрожи, но ей каким-то образом удается взять себя в руки. – Я была в сознании, когда поняла, что ног больше нет. Знаешь, у меня тогда даже сил ужаснуться или закричать не хватило. Я просто закрыла глаза… и попала сюда. – Лицо ее снова кривится. – Как будто очень надолго моргнула. Открыла глаза и увидела пустое шоссе. В первый момент я подумала, что предвижу аварию, и захотела попросить шофера остановить машину, но тут же поняла, что дорога не та и водитель не тот. – Она с трудом заставляет свое лицо принять более-менее бесстрастное выражение. – Я затаилась и решила посмотреть, куда мы приедем. Мы приехали сюда, и водитель меня спросил: «Выходить будешь?». Я задала вопрос, что будет, если я не выйду, и он ответил, что просто отвезет меня обратно. Я спросила, куда, и он ничего не сказал, просто молча начал заводить двигатель. Я понятия не имела, что будет дальше, просто выскочила из машины, потому что так у меня был хотя бы шанс остаться целой. А там, куда он меня собирался отвезти, я знала, что целой уже никогда не буду.
Она останавливается и прерывисто дышит, будто пережидает приступ паники. Я не тороплю и не подталкиваю – не имею права.
– Я уникальна, – обреченно улыбается Старшая. – Знала, кто я и что со мной произошло, с самого первого дня в интернате. Поначалу я была нелюдимой и просто ждала, когда моя «отсрочка» – так я это тогда называла – закончится. Просыпалась с криком и отбрасывала одеяло. Боялась, что ног не будет, когда я проснусь, но они были. Мне становилось спокойнее, я даже начала думать, что все случившееся – просто страшный сон, но иногда… Иногда ноги начинали болеть и напоминали об аварии.
Старшая морщится, и я вспоминаю собственную ногу. Вот, откуда эти странные боли! Я понимаю, что у меня с ней тоже могло произойти что-то страшное, вплоть до ампутации, но по-настоящему испугаться не могу. Мысль остается далекой и будто бы не моей. Мне трудно представить себя без правой ноги или без ее части здесь и сейчас, когда я смотрю на нее и вполне могу ей шевелить.
– Но время шло, а «отсрочка» не заканчивалась. Потом я начала видеть в стенах трещины и слышать в них голос матери. Она звала меня, просила прощения, винила во всем отца и просила вернуться. Обещала обеспечить мне все самое лучшее. Хотя что «лучшее» можно обеспечить девчонке-калеке? Лучшую инвалидную коляску? – Старшая качает головой. – Отец не приходил. Не знаю, почему, но его я ни разу не слышала. – Маленькая искорка злости в ее глазах быстро сменяется тлеющей усталостью. – Маму тоже захотела перестать слышать. Она призналась, что снова беременна от нового муженька, и «когда я очнусь, у меня будет братик или сестричка». А еще мама обещала всегда ждать меня и отдавать сколько угодно средств, чтобы поддерживать меня, пока я не очнусь.
В этой части рассказа на губах Старшей появляется нехорошая улыбка.
– Я затаилась. Решила проверить, действительно ли мать не врет, – продолжает она. – Время шло, и со мной ничего не случалось. Трещины в стенах умолкли и Холод за мной не приходил, хотя я быстро просекла, что такое здесь случается. Стала выбираться на свои ночные дежурства. Видела тех, у кого начинался трудный период, и замечала, что за такими приходит Майор. Я боялась его поначалу, как огня. – Старшая усмехается. – Ловила его внимательные взгляды, когда проходила мимо. Он наблюдал долго, изучал меня, но не заговаривал и не пытался затолкать в Казарму. А потом поймал на одной из моих ночных вылазок, припер к стенке и расспросил. И я все рассказала. Истерика у меня была бешеная, а он помог справиться и пережить. Мы стали часто говорить об этом и даже, можно сказать, сотрудничать.
Старшая всхлипывает и небрежно утирает нос рукавом куртки. Глаза ее делаются решительными, лицо вспыхивает сопротивлением.
– Я полюбила эту жизнь, – воинственно понижает голос она. – Такую как есть, со всеми странностями. Я приняла ее и все правила этого места, потому что знаю, что будет, если я уйду.
Меня захлестывает понимающее сочувствие, и я выдерживаю ее взгляд, в котором чувствую злость на себя – негодяя, посмевшего разбередить незаживающую рану. Здесь, в этом мире без смерти и увечий, я нашел боль Старшей и вытащил ее на поверхность.
– Я очнусь калекой! – Старшая снова плачет. – Никому не нужным инвалидом, неспособным себя обслужить! И плевать, что у меня богатая мать, которая будет меня обхаживать, как капризное растение! Я буду немощной и я заранее это ненавижу!
Мне и самому сдавливает горло. Слова Старшей отрезвляют меня, и я как будто снова прохожу через все этапы: отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие. Только молча.
– Поэтому я прошу тебя о другом, – Старшая с напором делает ко мне шаг и берет меня за руку, пробуждая от моих мыслей. – Давай останемся здесь! – Глаза ее горят жадным огнем фанатизма. – Мы можем остаться и жить полноценной жизнью. Как минимум, у нас будут ноги. – Она косится на мою правую. – Твою-то тебе, скорее всего, тоже отрезали, раз она болит.
Отдергиваю руку и шагаю назад, хмурясь.
– У нас будут ноги, – соглашаюсь надтреснуто, – но будет и риск, что в какой-то момент родители устанут поддерживать наше жизнеобеспечение. Мы будем жить, зная, что зависим от их решения отключить нас от аппаратов. – Качаю головой. – Я не знаю, кто мои родители и что случилось со мной, но у меня нет уверенности, что меня в какой-то момент не отключат.
Старшая опускает взгляд, но не неловко, а чуть ли ни с ненавистью. Ей противно каждое слово, сказанное мною, хотя она, вопреки своему обыкновению, пытается это скрыть.
– Здесь время течет иначе, а ты умеешь им управлять. Ты проживешь здесь столько, сколько захочешь. И будешь нормальным, – цедит она.
– Я и так буду нормальным, – не соглашаюсь я. – И ты тоже.
– Без ног?! – вскидывается Старшая.
– С этим можно жить, – качаю головой я. – Наверное, тяжелее, чем многим другим, но это уж точно лучше, чем быть замкнутым в петле одного года и полностью зависеть от чужого решения.
Старшая со злостью сдвигает брови.
– И кому ты будешь нужен, когда вернешься?! Даже простой неудачник в бизнесе может оказаться на краю, потому что его не приняли! А если уж ты неполноценный… – Она обрывается на полуслове и протестующе мотает головой. – Нет. Я отказываюсь! Лучше умереть здесь от прикосновения Холода, чем жить никому ненужной обузой!
Хватаю ее за руку, чувствуя, что иначе она сбежит.
– Ты мне нужна, Старшая! У тебя я есть. Я знаю тебя и хочу быть с тобой, даже если придется искать тебя на другом конце земного шара и учиться говорить на твоем языке! – Невольно улыбаюсь. – И ты не станешь для меня обузой. Я докажу тебе, что ты неправа.
Она буравит меня глазами, и в них столько насмешливой снисходительности, что этот яд отравляет мои слова.
– Если вспомнишь, – произносит она, и в моей реальности появляется прореха.
Мое лицо вытягивается, я недоверчиво хмурюсь.
– Что ты имеешь в виду?
– А ты сам подумай, – нарочито елейно говорит она. – Все, кто прибыл сюда, ничего не помнят о прошлом. За редким исключением. И, будучи этим самым исключением, скажу следующее: в реальности нет кучи рассказов о том, что происходит в коме. Скорее всего, люди просто забывают то, что там произошло, как здесь забывают о своей реальной жизни. А если ты очнешься, и рядом с тобой будут друзья и любимая девушка, – она морщится на этих словах, – тебе и вспоминать не захочется свой коматозный роман!
– Старшая, зачем ты так? – съеживаюсь я.
– Когда проснешься, перестанешь быть Спасателем и станешь собой настоящим, тебе все еще будет нужна неизвестная калека, которая,