а занятиях, ни в столовой. В проклятой комнате я на самообеспечении. Я, можно сказать, сделал все, чтобы не оставлять следов, но… почему никому не приходит в голову меня поискать? Почему никто не поднимается сюда? Особенно Старшая.
Ночью слышал чей-то плач. Выглядывал в коридор и даже кого-то видел, но этот кто-то быстро сбежал. Я, наверное, помешанный, но уверен, что это была Старшая. Ее приход странно воодушевляет, хотя назвать мое настроение приподнятым не получается, даже если притягивать за уши.
По крайней мере, я теперь уверен, что ей тоже не все равно.
После трех дней общения с дневником (которое происходит куда менее регулярно, чем я рассчитывал) решаю передохнуть от записей. Жду ночи с удивительной терпеливостью: стараюсь не торопить ее и не призывать, потому что интернат уже достаточно натерпелся от моих манипуляций.
Я решаю вернуть все на круги своя и прошу снег уйти из царства вечной осени. Он тает и сходит за один день. Теперь на дворе снова что-то похожее на сентябрь. В мутное окно своей изоляционной капсулы я наблюдаю обитателей интерната, гуляющих без курток и без шапок. Для них выкрутасы погоды как будто не существуют.
Подсознание упорно добавляет: как не существую и я сам, повышая градус внутреннего драматизма. Стараюсь отмахнуться от него и убедить себя, что отсутствие интереса со стороны обитателей интерната – это хорошо, а не плохо. Мне нужно побыть невидимкой какое-то время.
Рациональный умный мозг соглашается.
Нерациональное глупое сердце заворачивается в серую вуаль обиды и скребется брошенным котенком в груди.
Как я, черт побери, устал это чувствовать!
Когда ночь наконец наступает, я тихо выбираюсь из ученического корпуса и уверенно иду в сторону Казармы.
– Спасатель! – вдруг доносится до меня.
Мгновенно чувствую тоску, потому что узнаю голос Сухаря. Он бежит ко мне от ученического корпуса, запыхавшись: похоже, заметил меня из окна комнаты и сразу бросился в погоню, боясь отстать.
Останавливаюсь, вздыхаю. Разговор, наверное, будет не из легких.
– Привет, Сухарь.
Он упирает руки в колени и пытается отдышаться. По его телосложению не скажешь, что бег дается ему тяжело, но, похоже, спортивность – штука тренируемая, а не врожденная.
– Привет? – возмущается он. – Это все, что ты можешь сказать?
– А что еще принято говорить, когда здороваешься с человеком? – необычайно безучастно спрашиваю я.
Сухарь изучает меня взглядом с головы до пят: не похудел ли, не выгляжу ли больным, все ли со мной хорошо. Даже когда злится, он думает о чужом благополучии. Удивительный человек.
– Мы места себе не находим, – серьезно говорит он, стараясь восстановить дыхание. Делает усилие и распрямляется. Смотрит на меня очень пронзительно, как разочарованный старший брат на нерадивого младшего. – Ты просто исчез! Мы всей комнатой тебя разыскивали, даже попытались расспросить Старшую, но она ощетинилась, как зверь. Напугала Стрижа. – Сухарь морщится и качает головой. – Куда ты делся? Почему ушел? Вы, что, расстались?
Должен признать, я впечатлен. Такая длинная речь для Сухаря совершенно нетипична. Обычно он говорит мало и по делу, а здесь разродился целой тирадой.
Киваю, жестом прошу его притормозить.
– Я понимаю, что вы волновались. Мне жаль, что доставил вам столько хлопот, правда. И простите за Старшую. Она не из-за вас звереет, а из-за меня.
Сухарь некоторое время продолжает взглядом сообщать мне, что я очень расстраиваю его своим поведением. Затем глаза добреют и глядят сочувственно.
– Ладно, все поправимо, – ободряюще улыбается он. – Возвращайся в комнату. С остальным как-нибудь разберемся. Нам тебя не хватает.
Последняя фраза у него выходит угловатой и неловкой. Видимо, он не привык говорить о таких вещах. Я кладу руку ему на плечо и улыбаюсь, заранее догадываясь, что выйдет у меня печально.
– Мне вас тоже, – честно говорю я. – Ты бы знал, насколько.
Потому что в отличие от вас я уже понимаю, что мы друг друга потеряли.
Стараюсь заставить внутренний голос умолкнуть, иначе вот-вот не удержусь и разревусь. Такое я себе могу позволить только наедине с собой. А ведь здесь, если это кто-то увидит, его даже убить не получится по заветам старых шпионских фильмов. Криво улыбаюсь собственной шутке, хотя чувствую на языке ее горечь.
Сухарь расщедривается на объятие и тепло хлопает меня по спине.
– Зачем бы ты нас ни бойкотировал, давай забудем это все, – усмехается он, отстраняясь. – Дико как-то без тебя в комнате. Пусто. Возвращайся.
Поджимаю губы и качаю головой.
– Спасибо на добром слове, – смотрю ему прямо в глаза, чтобы не подумал, что отнекиваюсь или вру. – Мне бы этого, наверное, больше всего на свете хотелось. Но я не могу.
Впалые щеки Сухаря втягиваются еще сильнее, а глаза делаются большими от недоумения. Моя логика до него не доходит, да и как она, спрашивается, могла бы до него дойти?
– Почему?
– Сказать тоже не могу, – отвечаю обреченно.
Теперь я, как никто, понимаю Старшую: почему она уходила от моих вопросов, почему моя дотошность и желание во всем разобраться вызывали у нее либо апатию, либо бешенство… всё понимаю. А как еще реагировать, если ты знаешь, что ограждаешь какого-то наивного глупца от того, что может разрушить его нежный маленький мирок, а он, неблагодарный, стоит и требует от тебя правды?
– Спасатель, какого хрена… – начинает закипать Сухарь.
– Знаешь, я был на твоем месте, – обрываю я поток его назревающих возмущений. – Так что прекрасно представляю, каково тебе сейчас. Если скажу, что стараюсь для твоего же блага, ты мне не поверишь и сочтешь меня последней скотиной. А если расскажу о причинах своего поведения, это сломает жизнь тебе и, как эпидемия, прорастет в комнату. – Пронзительно на него смотрю. – Ты можешь желать этой правды так же страстно, как когда-то желал я. Но готов ли ты гарантировать, что остальные хотят того же? Готов принести в комнату то, что разрушит миры остальных? Стрижа, Нумеролога… даже на вид вечно умиротворенного Ламы.
Сухарь напряженно молчит, глаза у него подозрительные и испуганные, лицо вытянутое. Ухмыляюсь: понимаю, что нащупал верный рычаг воздействия.
– Посмотри на меня, – продолжаю я. В собственном голосе слышу вкрадчивого маньяка, дающего жертве последний шанс убежать. – Ты видишь, что во мне что-то поменялось. Не можешь сообразить, что именно, но тебе это не нравится. Ты уже сейчас ломаешь голову, как привести меня в норму. Отвечу тебе: никак. Это необратимый процесс – то, что со мной происходит. Так что лучше трижды подумай, хочешь ли ты, чтобы чем-то таким же неприятным фонило от тебя и остальных.
Сухарь громко сглатывает и глубоко вздыхает. Его руки непроизвольно сжимаются, теперь он смотрит на меня затравленно, как если бы я поставил его перед тяжким выбором. А я, по сути, и поставил – просто раньше, чем Старшая сделала то же самое со мной.
Киваю.
– Я облегчу тебе задачу. Уходи, я с тобой в комнату не вернусь. Если тебе от этого легче, можешь злиться. Я могу даже сказать, что ни ты, ни остальные мне не нужны и мне на вас плевать. – От этих слов что-то у меня в груди рвется, но я стараюсь не подавать виду. – И пока ты будешь жить в тридцать шестой и хотеть, чтобы такая жизнь продолжалась, лучше просто не вспоминай обо мне.
Наверное, жестоко оставлять его так?
Я бы счел это жестоким. Спасаю я его или обрекаю на опасность попасться Холоду? Не знаю. Ни черта я не знаю! Поэтому принимаю решение, которое кажется мне единственно верным, и обращаюсь к территории интерната, которая по какой-то причине решила меня слушаться.
Это послание я хочу приготовить для Сухаря на случай, если он пожелает уйти. Обещай, что если он вознамерится сбежать, ты его отпустишь. Пусть услышит плач болотницы и поймет, где искать мою подсказку. Если его не остановит страх, значит желание будет настоящим. Пусть тогда он вспомнит обо мне и об этом разговоре. Ты сделаешь это для меня?
Ни осенний лес, ни старые корпуса мне не отвечают, поэтому я не могу понять, согласилась ли со мной территория. Но проверить я уже не смогу. Я принял решение, которого не изменю – похоже, я знал это еще до начала своей изоляции, просто не был готов озвучить.
Сухарь пятится от меня, я явно кажусь ему больным на голову.
– Я знаю, что вопросы будут продолжать тебя мучить, – киваю ему, – если только ты не предпочтешь обо всем забыть. Здесь ведь это модно. – Невольно ядовито усмехаюсь. – Но я напишу тебе кое-что и оставлю там, где я сейчас бываю.
Сухарь останавливается и всматривается в меня в поисках подвоха.
– И где это?
– Ты поймешь, когда придет время. Если придет.
Он качает головой.
– Каким образом?
– Если вдруг ощутишь непреодолимое желание уйти отсюда, ты поймешь.
– Уйти? Куда? Здесь же вокруг ничего нет…
– Я же говорил: когда придет время и если придет, – улыбаюсь ему. Мысленно передаю привет Пуделю и желаю ему счастливой жизни изо всех сил. Вот уж не думал, что так легко смогу выглядеть сумасшедшим в чужих глазах! А оказывается, это плевое дело.
– Уходи, Сухарь. Когда услышишь мою подсказку, она будет очень характерной. Ты не ошибешься.
Не дожидаюсь его реакции, поворачиваюсь к нему спиной и возобновляю путь в сторону Казармы. Некоторое время Сухарь не двигается, а потом делает несколько неуверенных шагов. По звуку я понимаю, что они удаляются, закрываю глаза и иду вслепую. Надеюсь, что слезы успеют высохнуть к тому моменту, как я дойду до Казармы.
Самый устрашающий корпус интерната мрачен, каким ему и полагается быть. У выдвинутой челюсти крыльца стоит одинокая фигура в камуфляже и пускает вверх призрачные облачка дыма. Обычно Майор замечает меня задолго до того, как я приближусь, но в этот раз то ли слишком занят своими мыслями, то ли я окончательно его достал, и обращать на меня внимание он не хочет.