т прямо в глаза.
– Пошел ты! Если возомнил, что знаешь меня, ты еще больший дурак, чем кажешься!
– Так проще, – не обращаю на нее внимания. – Оставаться здесь проще. Не сталкиваться с тем, что тебя ждет там, в реальном мире. Считать, что это место – такое же настоящее, как твоя прошлая жизнь. Можно ведь просто закрывать глаза на то, что большая часть происходящего здесь – декорация. Можно не думать о тех, кто тебя ждет и регулярно спрашивает докторов о твоем состоянии. А упиваться виной матери – это вообще отдельное удовольствие! Можно еще периодически включать радио из трещин в стенах, чтобы послушать ее исповеди, так впечатления будут медленнее стираться.
Старшая начинает дрожать, в глубине ее глаз загораются два уголька злости, на которых шипят и испаряются слезы.
– Заткнись, – качает головой она.
– А каково в какой-то момент будет включить это радио и услышать тишину? – Я и не думаю щадить ее иллюзии. – Каково в какой-то момент будет понять, что твое существование здесь – оно ни для чего? Кем ты можешь тут стать? Максимум, вторым Майором, когда от аппаратов отключат его. Если только тебя не решат отключить раньше. Может, твоя мать в какой-то момент решит, что ей проще пережить смерть дочери, чем вечно ждать ее возвращения.
– Замолчи! – вскрикивает Старшая.
– Ты же знаешь, что это когда-нибудь произойдет! – кричу в ответ. – И меня, и тебя, и его обязательно отключат от аппаратов, если мы не будем приходить в себя! Могут пройти годы, да, но это произойдет. Когда у твоих родных не останется средств на поддержание твоей жизни или с ними самими что-то случится, решать будут те, кому на тебя плевать! Консилиум докторов или кто-то в этом роде. В какой-то момент Холод просто возникнет за твоей спиной, коснется твоего плеча, и ты исчезнешь! Такого конца своей истории ты хочешь?
Старшая закрывает лицо руками, сгибается и страдальчески стонет.
– Я тебя ненавижу! Сволочь! – прорывается сквозь ладони. – Почему ты не можешь просто заткнуться?!
– Я тебя люблю, поэтому и говорю все это.
Старшая отнимает руки от раскрасневшегося лица, по щекам бегут ручейки слез.
– Жестокая у тебя любовь. – Ее голос дрожит, и я больше читаю по губам, чем слышу ее срывающийся шепоток.
– А у тебя жестокая жизнь, – говорю, приближаясь к ней. – То, что с тобой произошло, ужасно. То, в какой обстановке тебе придется жить, тоже сулит много страшных вещей. Заботу, которую ты будешь ненавидеть. Зависть и обиду, с которыми тебе придется постоянно бороться. Ты станешь грозой психологов, к которым тебя будет насильно водить мать. Вы будете много скандалить – возможно, не один год. Ты будешь много тосковать по отцу, с которым запросто могло что-то случиться, пока ты здесь.
– Тебе так нравится меня изводить? Ты мне мстишь?
Если б Старшая могла убить меня здесь, она бы сделала это, не задумываясь. Наверное, только псих стал бы добровольно приближаться к человеку, который настроен к нему так радикально. Но Старшая когда-то была права на мой счет, у меня проблемы с инстинктом самосохранения, поэтому я делаю к ней шаг.
– А еще у тебя будет будущее, которое создашь ты сама, – смягчаю голос. – Люди, которые будут с тобой и которые тебя никогда не забудут. Скорее всего, какая-то общественная активность, у тебя же активная гражданская позиция на лице написана. – Невольно улыбаюсь. – Возглавишь общество инвалидов, будешь воинственно мотивировать их быть сильными, хотя сама будешь реветь ночами в подушку. Свои слезы ты покажешь только тому, кто будет достаточно отбитым, чтобы не испугаться твоей резкости.
Старшая настороженно поднимает на меня глаза и следит за каждым моим шагом, а я медленно, очень медленно двигаюсь в ее сторону.
– Ты будешь ставить себе цели и достигать их с таким запалом, что другие будут на тебя равняться. И я говорю о тех, кого ты будешь презирать: о здоровых людях, которые позволят себе при тебе ныть. Тебе будет больно, но ты научишься даже этим гордиться и долго не захочешь это отпускать. Ты будешь продолжать блюсти образ одиночки, пока не появится кто-то, кто разгадает, что ты не такая. Возможно, годам к тридцати пяти у тебя будет свой успешный бизнес, и ты утрешь нос матери, с которой формально помиришься. Хотя, мне кажется, для нее ты навсегда останешься недоступной.
– Что за жизнь ты описываешь? – осторожно спрашивает Старшая. – Откуда ты можешь знать?
– Просто я знаю тебя. И описываю, какой будет твоя жизнь без меня. Без гарантий, которых ты требовала. Путь, который я описываю, сложный. Но, согласись, он лучше, чем этот учебный год без начала и конца. В тебе ведь столько энергии! Никогда не поверю, что тебе действительно хочется здесь застревать! Когда ты переделаешь все дела и закончишь здесь все задачи, эта петля начнет душить тебя. Ты думаешь, она нужна тебе, чтобы оставаться полноценной, но ты ошибаешься, Старшая, здесь ты застрянешь и застоишься! Ты будешь полноценной, только если продолжить развиваться в реальной жизни. Даже если мы с тобой по каким-то причинам не отыщем или не вспомним друг друга.
Старшая замирает, слезы перестают течь по ее щекам.
– А если… ты тоже… там будешь? – боязливо спрашивает она.
Я приближаюсь достаточно, чтобы взять ее за руку.
– Тогда бизнес будет годам к двадцати пяти, – говорю с уверенностью. – Мы сможем пропустить все годы, которые уйдут на скандалы с мамой и на бесконечных психологов.
Старшая несколько секунд тупо моргает, затем смеется, как смертельно больной, получивший надежду на исцеление.
– И ты действительно меня любишь? Вот… такую? – спрашивает она.
– Ты же сама говорила, что у меня проблемы с инстинктом самосохранения, – смеюсь я, и она тоже хихикает сквозь периодически возвращающиеся слезы.
Я целую ее и крепко обнимаю. И пока она медленно сбрасывает свои дикобразьи иголки в моих объятьях, говорю:
– Только для всей этой страшноватой сказки, которую я описал, нужно кое-что сделать. Нужно очнуться.
Старшая отстраняется и смотрит на меня. В ней бушует страх, не надо быть экстрасенсом, чтобы это почувствовать. Но что-то еще начинает зарождаться в глубине ее глаз, и я сжимаю ее руки, чтобы не дать этому погаснуть.
– Старшая, я ухожу сегодня ночью, – с трепетом, за которым прячу собственный ужас, говорю я. – И, если хочешь, это будет наш выпускной. Завершенная задача. Ты же больше обожаешь завершать задачи, правильно? После того, как погасят свет, я прожду тебя у ворот ровно полчаса. У тебя есть время подумать до этого момента. Я собираюсь очнуться в любом случае, но все еще прошу: давай сделаем это вместе. Если тебе хоть на минуту показалось интересным то, что я описал; если тебе хоть на одно мгновение захотелось вырваться из петли, которая замыкается здесь, я обещаю, что поддержу тебя в этом. Не знаю, как, но я это сделаю. Может, реальность меня тоже хоть немножечко слушается?
Старшая утыкается мне в грудь, ее плечи изредка содрогаются от слез.
– Послушай, я не знаю, смогу ли вспомнить тебя – по крайней мере сразу. Но попрошу: если решишься и найдешь меня, пожалуйста, прояви упорство. Заинтересуй меня своими недоговорками, как сделала это здесь. Я же знаю, ты это умеешь! Просто не надо сразу делать вид, что тебе ничего не нужно. И тогда у тебя появится твоя гарантия, в этом я уверен.
Я понятия не имею, уйдет она со мной или нет. На этот вопрос ответит погасший коридорный свет.
Темнота опускается на территорию интерната незаметно, но очень стремительно. В царстве осени сумерки скоротечны и очень быстро сменяются темнотой цвета протекшей шариковой ручки. Под ночным небом интернат будто раздваивается и наполовину становится похожим на территорию Холода, которая является во снах-бродунах.
Я помню, что время здесь течет по-своему для каждого обитателя, поэтому мысленно прошу интернат подсказать мне, когда пройдет полчаса после отбоя для Старшей, с помощью громко треснувшей ветки.
Ожидание в неизвестности – пожалуй, самое страшное, что я могу вообразить. Оно обезоруживает, скручивает, подвешивает, и оставляет тебя в страхе сделать шаг. Не знаю, чья нервная система способна долго это выдерживать.
Слышу треск ветки и понимаю: время пришло. Но я не хочу уходить без Старшей. Может, отыскать ее и снова попытаться уговорить? На нашей полянке мне казалось, что она почти поддалась.
Останавливаю эти мысли. Я не имею права так поступать. Если Старшая решила, что не хочет уходить, это ее выбор, и я должен уважать его, как бы этот выбор не разрывал мне сердце.
Поворачиваюсь спиной к убегающей вдаль плиточной дорожке и закрываю глаза, мысленно отсекая себя от интерната. Он невидимыми нитями столь же невидимого кукловода тянет меня назад, но я делаю огромное усилие и выхожу за ворота. На какой-то миг мне кажется, что вся территория интерната исчезнет, как только я выйду на грунтовую дорогу, поэтому даже оборачиваюсь.
По дороге ко мне знакомой пружинящей походкой приближается девчачья фигура. Во мне что-то ёкает, и я готов бежать навстречу, потому что Старшая идет непростительно медленно и далеко не с той самоуверенностью, с какой шла в день нашей первой встречи. Борюсь с желанием поторопить ее и дожидаясь, едва не постукивая ногой по гравию. По мне разливается пьянящее ощущение силы, и я вспоминаю, что уже не раз его переживал. Почти каждый раз это было связано с мыслью вырваться отсюда. Теперь, когда все эти знаки стали такими очевидными, мне трудно понять, как я мог раньше их не замечать.
Старшая морщится от скрипа ворот, когда выходит за них. При ней ни сумки, ни куртки – только она сама. Впрочем, было бы странно, если б Старшая решила взять с собой вещи. Она ведь не Пудель, ей известно, что ничего из вещей она отсюда не унесет.
– Ты пришла… – выдыхаю я.
– Если заставишь меня пожалеть об этом, я превращу твою реальную жизнь в ад, – бурчит она. Храбрится, хотя вид запуганный.