На такие случаи у матери была приготовлена керосиновая лампа со стеклянной колбой, походившей на тюльпан, и пяток стеариновых свечей (а отец стругал и запаливал вдобавок лучину), она поправляла фитиль, чиркала спичкой, и комната наполнялась блуждающим светом, терпким запахом керосина и – постепенно – разогретого металла лампы. Горка не признавался, конечно, но ему это все нравилось – этот неровный свет, и гулявшие по углам тени, когда кто-то вставал из-за стола, и запахи… А особенно чудесно, сказочно их конюшня выглядела в такие вечера с улицы: Горка выбегал специально, чтобы посмотреть, и воображал, что там, внутри, за мутным оконным стеклом, живут не они с отцом и мамой, а какие-то другие, таинственные люди. А может, даже и не люди, а волшебники. Или тролли.
Ну и вот они сидели при свечах – и лампе – за столом, ели-пили, слушали патефон (радиола-то без электричества не играла), Горка пшикал на свечи корками мандаринов, свечи трещали, над столом поднимались снопы искр, как вдруг отец сказал, глядя на эти бенгальские огни: «Казань у нас теперь – порт пяти морей, ГЭС пустили, линию от нее тянут, так что скоро без керосинок обходиться будем».
Горка так и уставился на отца: как это – Казань и пять морей, откуда взялись? Отец засмеялся, отошел к этажерке, взял оттуда какой-то журнал и протянул сыну – читай!
«Чаян», значилось на обложке, а ниже, на фоне картинки с белым кремлем, ярко-алым было написано: «Казань – порт пяти морей!» Горка открыл журнал, полистал – там были короткие тексты, карикатуры…
– Пап, это что? – спросил он, не найдя подтверждения написанному на обложке. – что такое «чаян»?
– «Скорпион» с татарского, – ответил отец, – жалит, высмеивает… – он покосился на жену, – отдельные недостатки.
– Угу, – мрачно подтвердила мать, – пьянство, например, ворюг – и всё шутя.
Горка знал, что такое юмор, но что журнал юмористический, совсем сбило его с толку.
– Так это они пошутили, да? – спросил снова.
– Да нет, – ответил отец, – тут они серьезно, шутка ли – пять морей!
Тут он поперхнулся и, не сдержавшись, засмеялся, мать тоже прыснула. Но Горке было не до смеха, он пристал с расспросами, и отец, посерьезнев, принялся объяснять.
Вышло путано.
– На Волге, – говорил отец, – ниже Казани, возле Куйбышева, сделали огромную плотину, река разлилась, образовалось настоящее море. – Он помедлил и загнул палец. – в Волгу впадает речка Казанка, но теперь не она в Волгу течет, а Волга в нее, – (Горка таращился, не понимая), – и Казанка тоже разлилась, прямо под кремль. А Волга, – продолжал отец, загнув еще один палец, – впадает в Каспийское море, а через Волго-Донской канал, Дон тоже река, в Черное море. – Загнулся еще один палец. – а Черное море – в Средиземное…
На этом месте Горку сморило. Ему чудилось, что он плывет на спине по волнам куда-то очень далеко и легко.
Но наутро он почувствовал какое-то беспокойство: рассказ отца не шел из головы, причем не про моря, подступившие к Казани, а про завод. Горке казалось, что он остановится без генератора, умрет.
Позавтракав, Горка попросился погулять и пошел через овраг. Завод был чем-то похож на их школу – такое же краснокирпичное здание, только куда больше и трехэтажное, стрельчатые окна (Горка подумал, что, может, тут раньше был не завод, а чей-то замок?), железные, крашенные густо-зеленым ворота возле проходной, будка призаводского магазинчика… Здание стояло перед ним, огромное, мрачное, и пыхтело. Пыхтело что-то внутри, парили приоткрытые окна верхнего этажа, пар сгущался под стрехой в сосульки – некоторые были такие здоровенные, что походили на сталактиты из пещеры, в которой заблудились Том и Бекки, – сосульки свисали и сочились; людей не было. Хотя нет: присмотревшись, Горка заметил с пяток пацанов, валявшихся в снегу. Они о чем-то болтали меж собой, Горка не разобрал, потом один встал и принялся кидать осколками кирпичей в сосульки. Он раз десять, наверное, кинул, наконец попал, сосулька треснула и свалилась. Пацаны метнулись к ней – Горка подходил все ближе и уже хорошо различал и слышал их, – разбили каменьями на мелкие куски и принялись их сосать, хохоча и матерясь. Горка остановился озадаченный, тут они увидели его и насторожились.
– Ты чё там, шкет?! – крикнул один, по виду старшеклассник (там и остальные были заметно старше, чем Горка). – тоже кайфануть хочешь? Иди, не бойся.
Горка потоптался, повернулся и пошел назад. Он не знал, что такое кайфануть, но слово ему не понравилось, да и пацаны тоже, – какие-то они были… как пьяные.
– Так они и есть пьяные, – сказала мать, выслушав Горкин рассказ, – сосульки-то сквозь проспиртованные, их уж сколько шугали, эту шпану поселковую!
Не сразу, но до Горки дошло: пар из заводского цеха был водочный, значит и сосульки хмельные. Его уроки органической химии были еще впереди, и он не представлял себе, может ли так быть, но матери поверил, и это было для него как маленькое научное открытие. «Надо же, – думал Горка, – как все устроено – водоворот в природе!» Но червячок сомнения все же глодал его, и пару дней спустя, улучив момент, он пробрался к заводу (никаких пацанов не было видно) и, не надеясь докинуть до сосулек камнем, долго шаркал валенками по снегу в поисках упавшей. Наконец нашел осколок, поколебался, но все же сунул его в рот и принялся сосать. Вкус и запах были… ну, вода и вода, может, самую малость спиртным отдавало. Разочарованный, Горка сплюнул и пошел за салазками – покататься по склону оврага. Неожиданно трезво он решил, что те пацаны, первого января, просто где-то бражки перехватили. Или водки – шпана же.
За приключением с сосульками беспокойство по поводу заводского генератора как-то отошло у Горки на задний план, тем более что, вопреки предсказаниям отца, ничего не изменилось: генератор по-прежнему деловито постукивал (вечерами его было особенно отчетливо слышно), заводской гудок по-прежнему ревел в семь утра, к началу первой смены, и в два часа дня, когда Горка уже был дома после школы, – к началу второй, и в девять вечера, извещая о конце рабочего дня; завод давал свои декалитры «красноголовой» и «белоголовой», на радость трудовому народу, все шло как заведено.
Но однажды вечером, когда семья села ужинать, вдруг стало совсем тихо. Сначала никто – ни родители, ни Горка – ничего не заметил, а потом сообразили: не слышно генератора, опять встал! Но свет-то горел, даже, показалось, ярче, чем обычно! Они переглянулись, послушали еще, а потом отец сказал со значением: «Порт пяти морей, сынок, порт пяти морей…»
Это было очень необычно – тишина и яркий свет лампочки под матерчатым красным абажуром. Но тишина продлилась недолго. через форточку издали, словно из леса, стал доноситься какой-то заунывный звук – будто запел кто хором. Или застонал. Они молча слушали, силясь понять, потом мать нервно встала и захлопнула форточку.
«Быстро чистить зубы и спать!» – скомандовала Горке, тот поплелся в сени, а следом, на ходу накинув полушубок, вышел отец.
– Ты еще куда собрался на ночь глядя? – крикнула мать, но отец лишь отмахнулся и ушел.
Какое-то время спустя Горка проснулся от приглушенного бубнения родителей: мать о чем-то выспрашивала, отец отвечал, будто оправдываясь.
– Зэки, – донеслось до Горки отцово, – зэки выли.
– Бунт, что ли? – уточняла мать.
Отец что-то ответил, Горка разобрал только «прессанули».
Мало-помалу улеглись спать и родители, а к Горке сон долго не шел: он все пытался понять, отчего вдруг разом завыли в своих камерах зэки. Может, что-то их напугало? Свет не дошел от общей сети, когда остановился генератор? Темнота – это ведь страшно. И что значит «прессанули»? Догадки блуждали в его голове, путаные, неясные, без ответов, а уже проваливаясь в сон, Горка вдруг подумал о монашках, которые до революции жили в своих кельях, ставших потом камерами: у них же вообще не было электричества, они тоже выли?
Утром он вспомнил об этом предположении, но уточнять у родителей не стал, – утром вопрос показался каким-то глупым.
Барабанщица Сильва
Случай с ночным воем в тюрьме получил продолжение неделю спустя. Был вечер, Горка делал уроки, краем уха слушая концерт по заявкам трудящихся, когда в дверь постучали. Мать открыла и крикнула в комнату: «Егор, Витя пришел!» Но Витька Дурдин пришел в этот раз не к Горке, а к родителям. Он встал в сенях чуть не по стойке смирно и продекламировал:
– Наталья Илларионовна, папа и начальник тюрьмы приглашают вас с Прохором Семеновичем… – он перевел дух, заодно вспоминая чужое слово, – на премьеру в театр.
– В театр? – удивленно переспросила мать.
– Ну… в наш клуб, – уточнил Витька, – там вертухаи… – он запнулся и поправился: – там надзиратели сгоношились с зэка. – Он опять сконфузился, Горка засмеялся. – короче, спектакль они поставили и приглашают всех.
– Всех? – продолжала допытываться мать. – В каком смысле всех?
– Ваш двор, – пояснил Витька, – всех конюшенных.
Мать покривилась на «конюшенных» и задумалась, сказала рассеянно:
– Зайдешь? Почаевничаете с Горкой.
– Не, – заявил Витька, – мне еще других оповестить надо. – И ушел. А мать так и осталась в неясной задумчивости.
Вечером она рассказала о визите младшего Дурдина вернувшемуся с работы мужу.
– Весь двор, говоришь, приглашают на спектакль? – проговорил отец, тоже впадая в задумчивость. – то есть всех, кто мог слышать?
– Ага, – сказала мать некультурное слово, – всех, кто мог.
Горка, послушав родителей, тоже задумался: почему вдруг спектакль и почему на нем тюремное начальство хотело видеть тех, кто мог слышать. Что слышать? Тут до него дошло, что речь о том ночном вое, и Горке тоже стало как-то не по себе.
Однако, когда назначенный день настал, они все пошли – и Горкина семья, и соседи. Это стало видно, когда публика собралась в зале клуба, скромном, мест на тридцать-сорок, но с настоящей сценой, рампой и кумачовым занавесом. Горка, сидя в начале второго ряда, вертел головой и не узнавал соседей: мужчины были в пиджаках и белых рубашках, женщины – в выходных платьях, некоторое даже с брошками, все такие чистенькие, как будто помытые. Это бросалось в глаза, потому что их, сидевших кучкой в средних рядах, окружали люди в синем и в сером – в гимнастерках и кителях, но все равно одинаковые, не дворовые – казарменные.