А следующий день оказался последним в гостях у Сергея, и Горка расстроился: только начал осваиваться здесь – и опять в дорогу. С утра мужчины (и Горка в их числе) сходили на речку, вроде как порыбачить, но, просидев битых два часа с удочками, так ничего и не поймали; речка – узкая, совсем как Бугульминка, только быстрее, журчала себе среди каменьев на удивление прозрачной водой, поблескивала на солнце, но никакой рыбы не было видно, одни стрекозы летали. Да взрослые, заподозрил Горка, ни на какой улов и не рассчитывали: не успели усесться на берегу, как откуда-то из кустарника появились два хмурых кавказца, примерно сергеевых лет, поздоровались, и у них завязался какой-то непонятный разговор – про овчину, транспорт, про то, кто сколько дает… скучно было, короче говоря, и Горка даже обрадовался, когда разговоры эти закончились и они пошли домой.
Обед тем не менее случился рыбный, – точнее, главным блюдом оказалась рыба (после того, как все похлебали холодного свекольника), которую Айша подала в глиняных продолговатых мисках еще скворчащей сквозь сметанный припуск. Горка осторожно поковырял тушку вилкой, посмотрел на отца – карп? Мать часто тушила карпа в сметане, и у Горки были проблемы с рыбьими костями, то и дело занозами заседали в глотке. «Да нет», – с сомнением ответил отец, а Айша пояснила: «кумжа, наша, каспийская, совсем не костлявая, угощайтесь!» Название им ничего не сказало, но рыба была такая нежная, такая вкусная, что Горка и думать забыл о костях и не сумел отказаться, когда Айша предложила съесть еще одну. Ну, они не такие уж и большие были, эти рыбы, примерно с отцову ладонь, так что Горка за милую душу умял и добавку.
После обеда стали собираться, в пять надо было уже быть на вокзале, и тут Сергей с Айшей их огорошили, да так, что отец с Горкой потеряли дар речи.
Сначала досталось отцу. Улучив момент, когда тот перестал возиться с чемоданом и пристроился за столом покурить, Сергей нырнул в дом и вышел на веранду, неся на руках – точь-в-точь как когда полотенце подавал к отцову умыванию – что-то блестяще-черное, вроде плаща.
– Вот, Прохор Семенович, – торжественно начал Сергей, – у нас на Кавказе лучшему другу, – он сбился, крутнул головой, – в общем, прими бурку от души! Свидимся не свидимся, а у меня от тебя вечная память будет, а у тебя пусть от меня.
– Сережа, – протянула Айша с укоризной, но и со смехом, – ну что ты говоришь!
– Да я не в том смысле, – спохватился Сергей, – мы еще повоюем, повоюем, вот – просто!
Отец тем временем приложил бурку к груди, посмотрел на Горку – как, мол, – и Горка увидел, что его глаза повлажнели. Но он тут же собрался, обнял друга, и они расцеловались.
Потом Сергей обернулся к Горке, оценивающе окинул его взглядом и сказал нарочито строго:
– Завидно стало? Думаешь, все только отцу? Нет, брат, и ты джигитом будешь!
Айша с улыбкой подала мужу еще что-то похожее на плащ, тоже черное, только на белой подкладке и с рукавами, Сергей накинул одеяние на Горкины плечи, и Горка сообразил, что это точно такой наряд, как у молодых горцев на базаре, – черкеска! С газырями! Теперь уже Горка гордо глянул на отца, тот улыбнулся, показав большой палец, а Айша, сняв с Горки черкеску, подала ему белоснежную рубашку.
– Вот это, – сказала, – надо под нее надевать, это от меня.
Горка стоял растерянный, растроганный и не знал, что делать, – не обнимать же Айшу!
Она сама его обняла, притиснула к себе, поцеловала в щеку и шепнула: «Расти, мальчик! Пусть все у тебя будет хорошо!»
Простились скомканно, смущенные друг другом. Сергей проводил их на вокзал, они сели в поезд и уехали в ночь, в Москву.
Поезд, в котором они ехали в столицу Родины, оказался пахучим и неторопливым. У них был купейный вагон, но в вагон-ресторан надо было проходить в том числе и через плацкартные, в которых кучно сидели и вповалку лежали разные мужчины, женщины и дети – и от всех них пахло по́том, луком, волглой одеждой, чем-то еще да так сильно, что в первый раз Горка инстинктивно зажал нос и чуть не побежал по коридору. А в их вагоне почти не пахло, точнее – пахло вкусно: углем от титана в конце вагона, пряным парфюмом от женщины, почти постоянно стоявшей у окна, возле своего купе, кожей портупей и сапог военных, куривших и галдевших в тамбуре, и, соответственно, табачным дымом. Но и мочой попахивало, однако, – из туалета, хотя там был примерно такой же металлический унитаз, как и на их пароходе, исправно все смывавший.
К запахам Горка притерпелся довольно быстро, а вот то, что поезд останавливался едва ли не на каждом полустанке, к исходу первых суток поездки начало его злить. Но других пассажиров это, на удивление, скорее радовало: не успевал состав затормозить, как гроздья людей принимались ссыпаться с подножек к стоявшим рядами на перроне торговкам и запасаться фруктами, пирожками и всякой другой снедью, а на относительно солидных станциях – еще и кипятком из здоровенных титанов. Тут дешево все, пояснил отец, поближе к Москве такого уже не будет, вот они и… Но про кипяток объяснить не мог: в каждом вагоне же стояли титаны – чего с чайниками по перронам прыгать?
Он попробовал узнать это у попутчиков по купе – супружеской пары примерно отцова возраста, может, чуть помоложе, но они отмолчались. Они вообще всю дорогу молчали. Единственное, что удалось узнать отцу, что у них сын учится где-то в Москве («в нефтчи институт», – сказал мужчина) и что-то там с ним случилось. «Нехороший люд попал», – добавила женщина. Видно было, что им трудно подыскивать русские слова и что они удручены, не очень, возможно, понимая, чем и как они могут сыну помочь. Но ехали.
В первый вечер в дороге они, поев лепешек с чаем, улеглись спать, хотя не было еще и восьми, – она на верхней полке, он внизу, а утром, когда Горка продрал глаза на своей верхней полке, мужчина сидел у окна, время от времени трогая седую щетину на щеках и о чем-то раздумывая, а женщина по-прежнему спала. То есть не спала, это как-то было видно, а просто лежала, отвернувшись к стенке. Так они, эта пара, и провели почти двое суток.
Отец, кстати, тоже почти всю дорогу пролежал, иногда впадая в дремоту, а после выходя на перекур; вагон хоть и болтало иногда с железным скрежетом, а все же мерный перестук колес по стыкам убаюкивал, это Горка даже по себе почувствовал. За все время пути у них случился всего один разговор (не то что на пароходе!) – в первый обед в вагоне-ресторане: Горка заметил, как внимательно отец изучает меню, и вспомнил про деньги, про «прорву» денег, о которой сокрушалась мама.
– Пап, – тихо спросил он, – у нас… хватает денег?
– А? – переспросил отец, отрываясь от меню. – Ты о чем?
– Ну… – замялся Горка (он боялся обидеть отца, но и не спросить не мог), – вот такси, там ресторан, тут ресторан, билеты, подарки…
Отец внимательно посмотрел на него, усмехнулся:
– Деньги, конечно, счет любят, хорошо, что понимаешь, ну, так я и считаю, – не дрейфь, все в порядке.
Горка кивнул, но тем не менее заказал что подешевле – сосиски с картофельным пюре, а когда они принялись за еду, решился на еще один вопрос о деньгах.
– А вот дядя Сергей, – сказал Горка, – он кем работает, у них хватает денег?
На удивление, отец смутился и принялся отирать салфеткой рот.
– Знаешь, – наконец заговорил он, – я этот вопрос тоже себе задавал. Себе. А ему – не смог: мы гости, нас приняли как полагается, со всей кавказской, так сказать, широтой, – что выведывать, как? Кем он работает… Он, вообще-то, механик-водитель, такие везде нужны, так что…
Он помолчал, бултыхая ложкой в стакане с чаем, вздохнул и продолжил:
– Ты умный парень, Егор, скажи, как думаешь, – вот те два мужика на речке случайно оказались, когда мы рыбачить пошли?
– Я знаю, что нет, – твердо ответил Горка, – я же слышал ваш разговор… – тут он тоже смутился. – правда, не очень понял про овчину.
– Видишь! – обрадовался отец. – Вот я – директор предприятия, где шьют и скорняжат, вот они – дети гор, пастухи-чабаны, у них этого добра завались, допустим, а у меня фондов нет…
Горка слегка опешил от отцовой горячности и уточнил:
– Фонды – это что? У вас на комбинате овчины нет?
– Точно! – еще больше воодушевился отец. – Все ты схватываешь, – фонды проклятые, а шить-то надо, спрос есть!
Тут он осекся и как-то сразу погрустнел.
– Ладно, – сказал, – это уж лишнее. Я тебе хочу сказать, что фиг их разберешь, этих грузин – и кто там еще, – вроде и не работают, только в потолок поплевывают, а все у них есть. Нам, суконным, далеко.
«Ага, – подумал Горка, – Сталин был грузин, отец прав».
На следующее утро, сбегав в туалет и наскоро попив чая с бутербродом, Горка полез на свою полку поглазеть, что там открывалось за окном: отец предупредил, что к вечеру они уже будут в Москве, так что надо было успеть кое-что проверить.
Утро выдалось хмурое, поезд основательно разогнался (после южных краев они уже редко где останавливались), пейзажи за окном сменяли друг друга довольно резво и в сером свете выглядели как-то печально: туманные поля, домишки и будки, пустынные полустанки, полосы леса, линии электропередачи с ныряющими и вздымающимися проводами и да, танцующие деревья: торопливо пляшущие вблизи и неспешно вальсирующие поодаль; всё точно так, как видел Гек и описал Аркадий Гайдар. Только Гек с Чуком ехали в поезде из Москвы в Сибирь, а они с отцом в Москву и не из Сибири, а как раз наоборот.
Москва… Москва – это был какой-то другой мир, огромный, странный и немного пугающий. Начать с того, что они приехали на Павелецкий вокзал, и отец тут же, в зале ожидания, принялся что-то высматривать на табло и выспрашивать, как перебраться на Казанский, чтобы там оставить вещи и гулять налегке: оказалось, что в Москве не один, а чуть ли не десяток вокзалов. Потом они спустились в метро, чтобы добраться до гостиницы, и Горка буквально задохнулся в шаркающей, сопящей, куда-то спешащей толпе, в этих переходах, на этих эскалаторах («следи за ногами, – откуда-то сзади сказал отец, – а то полетишь») и оглох, когда из тоннеля с разбойным свистом вылетел состав, из которого в следующее мгновение повалил народ, а навстречу выходящим начали втискиваться входящие; на мрамор, сверкающие своды и лепнину Горка обратил внимание уже на следующий день, когда они ехали на вокзал, – чуток п