На следующий день Горка поехал в кинотеатр на велике. Вообще-то, от его дома до «Мира» он и пешком добегал за двадцать минут и «Орленок», подаренный отцом на Горкино восьмилетие, не очень ему нравился, – тяжелый был, черт, и тугой на ходу, замучаешься педали жать, но они с Равилем и Гусманом договорились показать друг другу, какие у них в Бугульме любимые места, и тут уж без велика было не обойтись, конечно.
Пацаны подъехали, как и накануне, когда Горка тер на колонке очередную афишу, и, увидев их, Горка засмеялся в голос: оба вооружились щетками и были полны, кажется, решимости показать, как на самом деле делаются дела. Сцена один в один была как в «Томе Сойере» с той только разницей, что тут не надо было красить забор и Горке не пришлось хитрить, чтобы переложить свою работу на других.
– Чё ты ржешь? – спросил Равиль, отодвигая Горку от холста. – дай-ка я тебе покажу, как надо.
И они с Гусманом в четыре руки оттерли афишу за считаные минуты, даже не особо изгваздавшись.
Бари изрядно удивился скорости, с которой Горка управился с работой, но, увидев его спутников, рассмеялся и только махнул рукой: «айда, малайлар, гуляй давай!» И, присмотревшись, спросил Равиля и Гусмана:
– Сез татарлар, малайлар?
Они дружно кивнули, Бари тоже кивнул и, обращаясь почему-то к Горке, сказал свое любимое:
– Биг якши!
– Ну, якши так якши, – усмехнулся Равиль, и они покатили на водоем.
Горка слышал о нем, – о том, что кому-то из начальства пришла в голову мысль заполнить водой песчано-глиняный карьер на окраине Бугульмы, как раз возле СУ-2, этот карьер и разработавшего, но смысла ездить к черту на кулички, чтобы искупаться, когда у тебя рядом с домом отличный пруд, а строго говоря – три, целый каскад… Но пацаны расхвалили, и он решил посмотреть.
Водоем оказался довольно большим эллипсовидным озером, метров триста, наверное, в длину и вполовину меньше в ширину. Он открылся внезапно, едва пацаны преодолели небольшой подъем, прыгая на кое-как уложенных бетонных плитах, означавших дорогу, – большой, плоский и пустой. Солнце клонилось к закату, но зацепиться его лучам было не за что, вокруг водоема была бурая пустошь; лишь присмотревшись, Горка заметил на одном берегу пару отдельно торчавших в песке кустиков. Зато тут была прыжковая вышка, трехъярусная! И было довольно много народу, хотя была суббота и рабочий день еще не закончился. Это было удивительно.
Выбрав местечко на берегу, пацаны повалили велики, разделись и пошли в воду: Равиль – впереди, по-хозяйски, поднимая волну, Гусман и Горка – следом, ощупывая ногами дно. Дно оказалось не илистым, вход – пологим, вода – как парное молоко, и вскоре они уже плыли к другому берегу, к той самой вышке, с которой можно было сигануть.
Горка плавал хорошо, он научился в восемь лет, легко и просто, когда копошился в воде на мелководье пруда под присмотром матери с другими такими же, поскользнулся в какой-то момент, потерял дно и автоматически принялся подгребать под себя руками. Мать, встрепенувшись было, все поняла и крикнула: «молодец, Горка, давай, не бойся!» Он и не стал бояться, а уже через пару недель купаний уверенно выгребал саженками, подражая старшим пацанам, и даже попытался сделать «белую березу», как делали они, но тут у него не вышло: при нырке вода попала в нос, и Горке стало больно; он решил, что с этим трюком надо повременить. А трюк пользовался успехом, неизменно заставляя визжать и притворно ругаться наблюдавших за ним девчонок. Он заключался в том, что надо было поглубже нырнуть, сдернуть под водой трусишки и вынырнуть расставленными ногами, демонстрируя миру причиндалы. Это не у каждого получалось.
Вот и тут – Горка плыл неспешным брассом, поглядывая по сторонам, – ничего похожего не наблюдалось, хотя купальщиков было много, как и девчонок, и взрослых девушек на берегу. Зато с вышки народ сыпался как горох, кто с нижней площадки – «солдатиком», а то и кувырком, кто со средней – некоторые красиво, «ласточкой», – только самая верхняя пустовала. Выбравшись на берег, Горка задрал голову, прикинул: да, с трех, а то и с четырехэтажный дом высотой была площадка, страшно сигать с такой верхотуры. Тут он заметил, что его новые дружки еще только выбираются на берег, и немножко погордился: он-то, выходит, и на большой воде пловец что надо – в отличие от некоторых сухопутных.
Гордость его сменилась стыдом буквально через пять минут: отряхнувшись, Равиль деловито предложил «испытать вышку», они поднялись для начала на нижнюю площадку. Равиль, разбежавшись, прыгнул, болтая в воздухе ногами, следом полетел – строго вертикально, с прижатыми к груди руками, Гусман, а Горка… Он подошел к краю площадки, посмотрел вниз (до воды было метра три от силы), и вдруг ему стало страшно: он представил, как врезается в эту толщу, уходит под воду фиг знает на сколько метров, как вода рвет болью его нос, а надо сдерживать дыхание и выныривать, выныривать… Он отошел (мимо с гиканьем пронеслись и рухнули в воду парень с девчонкой), снова подошел к краю и – не смог, спустился, не глядя на развалившихся на песке дружков.
Они, однако, ничего не заметили – или сделали вид, что не заметили, – только подняли на Горку глаза и кивнули, – айда, ложись, позагораем малость. Позагорали в самом деле самую малость: одежонка-то с великами осталась на другом берегу, мало ли что; поплыли. Горка не отрывался, держался рядом.
Никто у них ничего не стырил, к счастью, и пацаны настроились позагорать уже не спеша. Гусману, правда, не сиделось: для начала он встал на руки, походил туда-сюда, потом прошелся колесом, сделал заднее сальто и только после этого уселся, посматривая по сторонам и разглаживая песок.
– Не смотрит никто ни фига, Гус, – подколол его Равиль, – зря циркачил.
– Мне по фигу, – невозмутимо ответил Гусман, – я для себя упражняюсь. – И сплюнул для убедительности.
Горка, с интересом наблюдавший за кульбитами приятеля, уточнил:
– А с великом долго упражнялся?
– На колесо, что ли, встать? – переспросил Гусман. – Да не особо. В прошлом году цирк приезжал, как его… шапито, да? Я там на мотоциклиста посмотрел, прикинул, он же силу притяжения использовал и торможения. Я тоже решил попробовать.
Горка знал, о чем речь: трюк с мотоциклом, гонявшим по стенкам внутри огромной деревянной бочки, был самым впечатляющим в том цирке, как и сам мотоциклист, такой же, как Гусман, маленький и худой, только в танкистском шлеме, но про торможение не понял и переспросил:
– Там же скорость важнее всего была, он потому не падал.
Гусман посмотрел на него снисходительно:
– Ну а я о чем?
Горка решил не вникать и стал осматриваться.
На их берегу народу было поменьше, чем на том, с вышкой, и народ был явно повзрослее, а кроме того… Горка силился понять, что «кроме», и не находил слова. Вот прошла поодаль фигуристая девушка в раздельном купальнике, за ней потрусил, догоняя, парень в смешных узких брючках и цветастой рубахе, вот метрах в пяти сидят двое ровно и густо загоревших молодых мужчин, разговаривая и слушая музыку… откуда? Из лежащей перед ними книжки?! И что-то они еще делают со своими ногами – ногти, что ли, стригут? Нет, вроде пилят. Зачем?!
Не выдержав, Горка встал и пошел к тем двум. Они обернулись к нему, дружно улыбнулись, один сказал добродушно:
– Привет!
– Здрасте, – растерянно ответил Горка, – извините, я хотел… Вот это что у вас? – Он кивнул на певшую на песке книжку.
– А, – засмеялся тот, кто был к Горке поближе, – это транзистор.
– ?
– Транзисторный радиоприемник, без ламп, «Фестиваль».
– У нас тоже такой есть, – подал голос Равиль (они с Гусманом уже стояли рядом), – только называется «Дорожный».
– Ну вот видишь, и у вас есть, – легко согласился ближний.
– Это не у нас, – вступил Гусман, – это у его предков.
– Да я сам беру когда хочу, – гордо заявил Равиль, – подумаешь!
– И то правда, – опять легко согласился ближний, – не всё же предкам слушать.
Все замолчали, – разговор был вроде исчерпан, и тот, что сидел поодаль, снова склонился к своим ногам, принявшись пилить ноготь на большом пальце.
Пацаны уже собрались отойти, но Горка, увидев пилку, опять не выдержал.
– Извините, – совсем уж потерянным голосом спросил он, – а вот это, это же маникюрная пилка у вас?
Дальний оторвался от своего занятия, дунул на пилку, повертел ее в руках и пожал плечами:
– Можно сказать, что маникюрная, но, вообще-то, педикюрная. Тебя что удивляет, – спросил Горку, – что мы ногти точим? Так это потому, что мы бедные, на носках экономим.
Тут оба рассмеялись, а потом, видя, что мальчишки напряглись и, кажется, обиделись, коротенько, дополняя друг друга, рассказали про гигиену тела, про то, что запущенные ногти мало того что некрасивы и скапливают под собой всякую дрянь, так еще рвут носки, а они, нейлоновые, реально недешевы.
– Все рационально, – заключил ближний, похожий на Грегори Пека, как вдруг заметил Горка.
– Рационально, да, – эхом повторил Гусман, Горка глянул на него и понял, что не удивится, если завтра Гусман обзаведется пилкой для обточки ногтей и будет тренироваться, даже притом что носки у него хэбэшные, а не нейлоновые.
– Ладно, дуслар-ипташляр, – подвел итог Равиль, – айда уже, жрать охота.
Они распрощались с нечаянными лекторами (Гусман очень серьезно сказал «спасибо», Горка и Равиль согласно покивали), оделись и поехали в город.
Точнее, они собирались поехать на пруд – был Горкин черед показывать достопримечательность, но Равиль настоял, чтобы заехали к нему домой перекусить, а там видно будет.
Настойчивость Равиля прояснилась, едва они вошли в дом. Прокричав кому-то вглубь «Нажиба-апа, дай эчпочмаков нам, с утра не жрали», Равиль побежал в свою комнату и явился на кухню с ЕГО транзистором, с «Дорожным», тут же включил, пошуровал ручками настройки и поставил на краю стола: слушайте, наслаждайтесь, вот что у меня есть!
Горку, впрочем, куда больше поразил не транзистор, а сам дом Равиля. Начиная с тяжелых деревянных ворот и глухого забора по обе стороны (на калитке в воротах висела табличка «Осторожно, злая собака»), продолжая длинной бетонной дорожкой от ворот, вдоль которой действительно бегала, громыхая цепью, поджарая черная овчарка (Рекс, разумеется), цветниками и застекленной верандой, предварявшей вход в дом. Сразу за прихожей – с большим платяным шкафом, ростовым зеркалом и трюмо на столике в углу – шла кухня, точнее, столовая (кухня, судя по запахам, была справа), в центре которой стоял большой круглый стол с цветочной вазой, окруженный полудюжиной венских стульев.