Что такое «эмка», мальчишки знали, конечно, – эту легковушку часто показывали в кино о веселой предвоенной жизни, да и по улицам Бугульмы еще бегали две-три таких, не теряясь, к слову, среди «побед», но какое это могло иметь отношение к фехтованию? Гадать, впрочем, пришлось недолго: через пару дней Федор Харитонович явился с работы со свертком, в котором оказались два отражателя от фар той самой, как догадались ребята, разбитой «эмки».
У Равиля отношения с отцом были довольно прохладные, как Горка успел заметить, но тут он просто просиял. Однако нарочито посуровел и сказал только: «рахмат, ати». И – уже Горке, с прорвавшимся-таки радостным смехом: «прикинь, тут даже дырка посередке есть, ничего сверлить не надо!» – «Конечно, – деловито отозвался Федор Харитонович, – это отверстие для лампочки». И ушел к себе в комнату.
Отражатели подошли к клинкам идеально, можно сказать, разве что по паре клинышков пришлось забить, чтобы держались как следует, но тут Равиль с Горкой спохватились: отражателей было два, а рапир-то четыре! Выходило, что у них всё тип-топ, а у Гусмана с Фоатом (это был дальний Гусманов родственник, парой лет постарше, которому друзья отвели роль Арамиса), у них-то как? Выходило некрасиво.
Это и по Гусману стало понятно, когда он увидел рапиры друзей, – его лицо потемнело, и глаза стали уж совсем как две щелочки. Но сказать Гусман ничего не сказал – посмотрел, повертел рапиры в руках и кивнул сам себе.
– Попрошу отца, – прерывая неловкое молчание, заявил Равиль, – пусть еще найдет.
– Точно, – воодушевился Горка, – я своему тоже скажу, вдруг у них такая же «эмка» стоит где ненужная!
– Да ладно, пацаны, – примирительно сказал Гусман, будто он был в чем-то виноват, – решим задачку, не кисните!
Гусман умел не придавать большого значения мелочам. И то сказать: он был седьмым из двенадцати детей в семье – поневоле воспитаешься. Старшие братья как раз и выручили: не прошло и недели, как нашлись недостающие гарды, – хоздворов и пустырей с разным хламом в Бугульме хватало. Ну, не от «эмки», положим, а от каких-то мотоциклов, но приспособили.
Остаток июня и почти весь июль они без устали упражнялись на лужайке возле монастырской стены, входя в такой раж, что уже после первой недели разучивания атак и защит животы и груди у всех были испещрены разноцветными синяками.
Фехтовали, как правило, втроем, Фоат редко составлял им компанию. Он вообще был какой-то… вялый, что ли, – не грела его идея побыть мушкетером. Может, дело было в разнице в возрасте и Фоат смотрел на их затею как на малышковую возню. Но присоединялся, если Гусман просил.
И вот они клацали своими дюралевыми рапирами, тыкали друг друга с гиканьем, удачно проведя прием, а за ними наблюдали, оказывается, и в один прекрасный день наблюдатели явились внезапно, как гвардейцы кардинала, и возглавлявший их начальник тюрьмы полковник Максименко зычно крикнул: «Отставить!»
Они встали как вкопанные, отирая пот со лбов, а Максименко продолжал греметь:
– Это что такое? Холодное оружие? К бандитским вылазкам готовитесь?!
Старшина Косоуров, надзиратель Дурдин и пара солдат смотрели из-за плеча начальника с каменными лицами.
С минуту длилась немая сцена, а потом Максименко засмеялся и спросил будто с отеческой укоризной:
– Напугались? Мы что же – звери? Мы же понимаем, те же книжки читали… – (Косоуров кашлянул.) —…просто вот до этого не додумались. – И, посуровев, добавил: – Потому что не до этого было.
– Я в семь лет уже пахал, – буркнул себе под нос Горка, но Максименко услышал.
– Кто так говорит – отец твой? А он, Прохор Семеныч, и вправду пахал и сейчас пашет дай бог каждому! И я пахал, Горка.
Равиль с Гусманом покосились на Горку: вон как, оказывается, – такой полковник его знает!
Максименко между тем перешел на деловой тон:
– Короче, мальчики, мы тут понаблюдали, и возник вопрос: а чего вам просто так махать этими железками, надо сцену какую поставить по мотивам и с воспитательным, значит, смыслом. Может, даже спектакль. Вон, – он, не поворачиваясь, мотнул головой, – Дурдин у нас за худсамодеятельность отвечает, – поможет, подскажет.
Мальчишки смотрели на полковника во все глаза, не понимая, о чем он, – какая сцена, какой спектакль, они же просто так! Но тюремное начальство дело знало: Максименко за день дозвонился и до Горкиного отца, и до Равилькиного и как-то сумел им внушить, что, «пока не встали на скользкую дорожку, надо направить в нужное русло» (так отец пересказал Горке свой разговор с Максименко). И оба отца не то чтобы загорелись идеей, но отнеслись к предложенному серьезно. В итоге сошлись на том, что нужно сочинить какой-никакой сценарий, подумать насчет декораций, а также решить, где показать спектакль.
Само собой, писать сценарий выпало Горке, как самому большому книгочею и знатоку «Трех мушкетеров». Книгочей-то книгочей, а что такое сценарий, Горка понятия не имел. В библиотеке руками развели, нет у них сценариев, только пьесы. Так Горка узнал о существовании Дюма-сына (пролистав «Даму с камелиями»), а также и Чехова.
Прочитанное Горку не впечатлило, многого он просто не понял («люди, львы, орлы и куропатки» – о чем это, для чего?), но он усвоил принцип: действие разбивается на отдельные сцены, состоящие из разговоров или монологов и пояснений обстановки – кто откуда вышел, как посмотрел да что на нем было надето. Осталось написать.
Он завел под это дело специальную общую тетрадь, уселся за работу – и словно налетел на стену: ничего не клеилось. Их было четверо (или трое), и они хотели показать, как лихо фехтуют; что тут говорить, – шпаги наголо, и дело с концом. А потом: они что же, враждовать должны, стараться друг друга продырявить? А монастырская стена: там должно быть действие, а что там? Если как Миледи отравила Констанцию, то где их взять, этих миледей?
С неделю Горка мучился, а потом позвал Равиля с Гусманом на совет.
Они выслушали, и Гусман, абсолютно не будучи книгочеем (если не считать всякие брошюры по математике), невозмутимо предложил совместить, а Равиля сделать де Жюссаком.
– Это как, – вскинулся Равиль, – я что – гвардеец кардинала, по-твоему?!
– Во-первых, не просто гвардеец, – парировал Гусман, – а их командир, а во-вторых, с кем-то же надо д’Артаньяну драться.
– Что значит «совместить»? – в свою очередь озадачился Горка.
– Сочленить, короче, – пожал плечами Гусман как истинный Атос, – и дуэль у монастыря… как его там, кармелиток? И отравление в аббатстве.
Горка был сражен, а Равиль продолжал упорствовать:
– Почему я – Жюссак, пусть Фоатка будет.
– Ну какой из него Жюссак, – засмеялся Горка, – он рапиру то и дело роняет, и вообще. А ты – настоящий бретер, сразу же видно!
«Бретер» произвело на Равиля впечатление, и он затих, раздумывая о чем-то своем.
– Ну лады, значит, договорились, – подытожил Гусман, – я пошел тогда, по дому работы полно.
Но тут спохватился Горка:
– Как договорились? А Миледи, а Констанция? Не мы же с тобой будем их играть!
– А что, клево было бы, – вдруг заржал Равиль, – вы только решите, кто кого травит.
Друзья посмотрели на него с ненавистью. С тем же чувством, наверное, на них смотрел сейчас с небес Дюма-пэр.
Они разошлись, так ничего и не придумав насчет женских ролей, но на следующее утро Равиль прикатил на пруд сияющий, как свеженачищенный самовар.
– Я все решил! – заявил он, не дожидаясь вопросов. – Есть у нас и Миледи, и Констанция!
– В смысле? – хором спросили Горка и Гусман.
– В смысле, я поговорил как следует с Розкой, – (у Горки екнуло сердце, он вдруг понял, что уже думал о ней как о Констанции), – она сбегала к своей кузине Раечке; короче – обе согласны и просят только заранее дать им текст, чтобы выучить.
– Ты же говорил, что Роза… диковатая? – спросил Горка, силясь отменить неизбежное.
– Я? – переспросил Равиль. – Ну, я это в другом смысле, а вообще-то, она балерина, чтоб ты знал, ее даже в Ленинград хотели забрать, в училище.
Вскоре Горка узнал эту историю – частично от Равиля, а частично от самой Розы, которую он как-то незаметно для себя стал называть исключительно Розочкой по аналогии, как он думал, с ее сестренкой, кукольной блондинкой с тихим голосом и глазами, вечно как бы умоляющими всех, на кого она смотрела.
Розочка по сравнению с ней была, конечно, огонь. Она занималась в балетном кружке в Доме пионеров, и их наставница была так впечатлена ее сложением и пластичностью, что написала в Ленинград подруге, преподававшей в балетном училище при каком-то театре, и та приехала в Бугульму («они по всему Союзу ездят каждый год, – хмуро пояснил Равиль, – мне отец сказал, таланты ищут»), тоже впечатлилась и пришла к Розочкиной маме, чтобы та отдала дочь в балетную школу-интернат. А Нажиба-апа тихо, но твердо сказала «нет». И никакие уговоры Марьи Дмитриевны и аргументы Федора Харитоновича, никакие Розочкины слезы, истерики и крики не помогли. Нажиба, растившая дочь без мужа и приехавшая в Бугульму к сестре из кишлака под Ташкентом без гроша в кармане, твердо знала, какие нравы царят в столицах, и не могла рисковать единственным, что у нее было.
Эта история потрясла Горку и заставила посмотреть на Розочку другими глазами. Дошло до него, он ее и называть стал так – ласкательно, после того как узнал, какое несчастье с ней случилось. Однако и она, после того как все рассказала, стала относиться к Горке по-другому, теплее, ласковее. Что-то они почувствовали друг к другу, что не умели или боялись себе объяснить, но Горка, вспоминая, как первый раз увидел ее отражение в стекле книжного шкафа, как она стрекала мимо них с Равилем, когда они болтали на веранде, слушая музыку, успев стрельнуть в него озорным глазом, как затихала внезапно, слушая Горкины пояснения насчет будущего спектакля, он чувствовал, что все это неспроста, что эта девочка будет значить в его жизни очень много.
Между тем их затея, возникшая из ничего, можно сказать, начала обрастать всякими хозяйственными мелочами. Началось с того, что Дурдин-