старший затребовал через сына – сам не снизошел – сценарий, доложил свои соображения начальнику, полковник Максименко опять связался с отцами и поставил задачу «решить вопрос» с декорациями и костюмами для действующих лиц и исполнителей, а также подумать о площадке. На удивление, отцы впряглись без возражений. Горкин выделил «из своих фондов», как он пояснил, отрез голубой саржи на пошив мушкетерских плащей и обеспечил собственно пошив, подписал Бари на изготовление декораций. Равилькин договорился с приятелем, начальником цеха мебельной фабрики, о выделении нескольких листов фанеры (тоже «из фондов», разумеется), которые Бари должен был разрисовать под монастырь, и, более того, предложил территорию своего двора в качестве места представления. Это было уж чересчур, предложение замяли и в результате сошлись на том, что спектакль покажут в поселке кирпичного завода – там, в каре двухэтажных жилых домов, было нечто вроде летней эстрады.
Горка понимал, конечно, что взрослые стараются сделать как лучше и делают как надо, но в то же время испытывал какую-то досаду: их игра исподволь стала игрой взрослых, они решали что и как. А с другой стороны, это же Максименко придумал насчет спектакля, не они с Равилем и Гусманом, они бы так и махали рапирами, тыкая друг друга. Так что… Только досада оставалась.
Она затушевалась после нескольких дней репетиций. Все складывалось ладно, все вошли во вкус, Горка с упоением раз за разом демонстрировал атаку «стрелой», Гусман лихо отбивался, Розочка хлопала в ладошки и порхала вокруг… Равилю, впрочем, вот эти порхания и аплодисменты не нравились, кажется, он временами мрачнел, но это было так – мимолетно, как легкая тучка на чистом небосводе.
Наконец настал день премьеры, точнее – вечер субботы, 6 августа, перед выходным. К пяти, назначенному времени, начала стекаться публика, дворовая площадка оказалась заполненной кирзаводским народом, в основном пенсионерками в платочках, с досадой отметил Горка, но были и молодые, только со смены, кое-кто парами, и мелюзга была. Эти с восхищением рассматривали плащи и рапиры мушкетеров, добавляя, конечно, артистам самоуважения.
Занавеса не было, Горка с друзьями просто стояли сбоку от помоста, дожидаясь команды Дурдина-старшего. Однако тот прежде решил сказать речь.
– Сегодня мы покажем вам, – сказал Дурдин-старший, – фрагмент спектакля по мотивам произведения Александра Дюма «Три мушкетера». Спектакль подготовлен силами драмкружка СИЗО-3 города Бугульмы.
Пацаны едва не сели от изумления, но Дурдин дал отмашку, и они начали представление. Равиль, приговоренный сыграть де Жюссака, спрятался за эстрадой, а Горка, Гусман и Фоат церемонно вышли на авансцену, отвешивая друг другу поклоны и метя землю воображаемыми плюмажами (на шляпы взрослые не раскошелились), потом Горка и Гусман встали в позиции и начали дуэль, показывая кирзаводским отточенные на лужайке возле тюрьмы приемы фехтования.
Все шло хорошо, зрители следили за их па с интересом, а кто-то начал уже и подбадривать возгласами, и тут на помост с нечленораздельным воплем вылетел Равиль и так саданул Горке рапирой в живот, что тот согнулся пополам, хватая воздух ртом. Публика зашлась хохотом (даже ветхие старушки захихикали, отметил Горка), и тут Дурдин запустил радиолу, и на сцену вытрусила Розочка, на пуантах и в балетной пачке. Сен-Санс, «Умирающий лебедь». Публика притихла, следя, как Розочка семенит спиной к зрителям, а на нее надвигается шаг за шагом, сверля умоляющим взглядом, Миледи, Раечка. Потом Розочка начала взмахивать руками, поворачиваться, сделала батман (Горка смотрел на нее во все глаза, такая она была красивая, как фарфоровая статуэтка в буфете), но тут Розочка вдруг как-то вся опала и, не закончив партию, убежала за эстраду и громко, в голос, расплакалась там. Публика встала и неистово зааплодировала. Это был триумф!
Розочка не стала рассказывать, отчего она расплакалась, а Горка не стал допекать Равиля вопросами, почему он его едва не проткнул, – он догадывался, почему они так, но что тут можно было поделать? Ничего, разве что вздохнуть.
Они потом еще показали свою постановку в клубе СМУ-2 (там уже были занавес и рампа, все как положено) и в пионерлагере им. Губкина. На этом «гастроли» закончились, на носу было начало нового учебного года.
Затея с постановкой имела два последствия. Первое состояло в том, что их инсценировкой занимались, оказывается, самые разные инстанции и количество причастных прирастало от спектакля к спектаклю: к драмкружку СИЗО-3 добавились, последовательно, горком комсомола, Дом пионеров, а в финале – и гороно. Эта суета вызвала у друзей такую растерянность и обиду, что они забросили свои рапиры и больше уже не фехтовали ни на публику, ни для себя.
Вторым последствием было то, что мальчишки стали знаменитыми: о них написала городская газета, снабдив репортаж двумя фото, и, несмотря на качество снимков, их стали узнавать на улицах. Равиля это радостно возбудило, Гусман только пожал плечами и постарался поменьше мелькать на людях, а Горка… Смешанные чувства он испытал, но когда 1 сентября вошел в свой новый, теперь уже 5-й «б» класс и встретил восторженный взгляд Светки Лифантьевой, уважительные, а у некоторых смешанные с завистью взгляды других одноклассников, ему стало приятно, конечно.
Плецко, первая кровь
Пятый «б» оказался совсем не таким, как четвертый. Тот был ровный, а этот – как «город контрастов Нью-Йорк» (определение Горка вычитал в «Известиях»), и надо же – всего из-за двух новичков: Лоры Алиевой, загадочной девочки с лицом Нефертити, и гориллоподобного второгодника Плецко.
Про Лору поговаривали, что она была наполовину азербайджанкой, дочерью очень важного инженера, которого перевели из Баку к ним в «Татнефть» что-то возглавить и отладить. Поговаривали родители, разумеется, но дети-то крутились рядом, так что в классе о Лоре кое-что знали. Не могли только понять ее имени. «Лора – это уменьшительное от Ларисы, ты Лара, да?» – «Нет», – мотала она головой. «Тогда от Валерии – ты Лера?» – «Нет. Лора – это полное имя, не уменьшительное», – холодно отрезала, и расспросы прекратились. Так она себя поставила, слегка отгородившись от всех, не выказывая ни своей особости, ни приязни к одноклассникам. Впрочем, был еще один всплеск попыток что-то разузнать, – когда на первом уроке немецкого Лора непринужденно ответила на учительское «Guten tag», а потом так же легко принялась отвечать на удивленные вопросы преподавательницы, Анны Михайловны Емурановой: «Ты жила в Германии?!», «Ты – немка?». В ответ – только пожимание плечами, – нет, и нет, и нет тут ничего особенного.
Поразмыслив, ребята согласились, что да, а что особенного? Может, у них там, в «ихнем» Баку, у Лоры немка-гувернантка была? Они же начитанные, в общем, были ребята, представляли, как оно выходит иногда.
Лора стала как бы одним полюсом класса, а на другом навис над всеми Плецко, напоминавший одновременно и гориллу, и борова. Он был оставлен в пятом классе в третий уже, кажется, раз, то есть если бы хоть что-то понимал, то учился бы в седьмом, но Плецко был непроходимо туп, и не выгоняли его из школы только потому (поговаривали опять-таки родители), что он был сыном матери-одиночки пролетарского происхождения, и гувернанток, соответственно, у него отродясь не было.
Несмотря на несомненную социальную близость, класс дружно возненавидел этого Плецко и ненавидел тем больше, чем больше его боялись. Он ходил со стограммовой гирькой от базарных весов, притороченной на цепочке к браслету на левой руке, и многозначительно ею поигрывал, буравя взглядом суетящуюся вокруг мелюзгу, а мог и въехать кому, кто не так посмотрел или что-то вякнул.
К Горке и Витьке Маслову (они сидели за одной партой) Плецко, между прочим, не приставал, можно сказать, – так, зацепит иногда на переменке как бы ненароком, осклабится и идет себе дальше. Похоже, он чувствовал, что от этих двоих исходит неясная опасность. Он, в общем, правильно чувствовал: Горка и Витька с некоторых пор вынашивали планы отмутузить этого свиногориллого так, чтобы он больше ни к кому не приставал, а Горка не раз, укладываясь спать, воображал, как он подходит и бьет Плецко в скулу, а тот… А тот… А тот не падал даже в Горкиных мечтах, а хватал его и бил наотмашь своей чертовой гирькой. Он весил вполовину, наверное, больше Горки и был на голову выше. Иногда Горка воображал, что протыкает Плецко рапирой, но тут же гнал от себя такие картины, – он был уже взрослый мальчик и понимал, что рапира в любом случае против такой дубины не катит.
Но Плецко упал-таки, когда Горка ни о чем таком и не мечтал.
Все случилось после звонка на большую перемену: Плецко подошел к Йоське Сонину, что-то наспех дописывавшему в тетрадку, подхватил его под коленки, вынул из-за парты, поднял повыше и разомкнул руки. Йоська, в какой позе сидел, так и хряпнулся своей костлявой задницей о пол и заплакал.
Горка кинулся на Плецко не помня себя, сбил его с ног (тот запнулся о скамейку) и принялся молотить куда попало. Плецко вывернулся, отшвырнул Горку на соседнюю парту, теперь уже он оказался снизу, уворачиваясь от увесистых тумаков, отпихнул Плецко, ударив обеими ногами, вскочил (в классе уже стоял визг и рев, краем глаза Горка увидел бегущих к ним учительниц), и тут Плецко хватанул его со всей мочи гирькой. Горка пискнул и упал на колени.
Неизвестно, куда метил Плецко, может, и по голове, а попал по спине, чуть ниже левой лопатки. На месте удара расплылась приличных размеров гематома, мать за неделю свела ее почти на нет водочными, на каких-то травах, компрессами, но боль – то ли под лопаткой, то ли между ней и позвоночником – не проходила. Горке было трудно двигать левой рукой, а иногда и дышать, и началась новая серия походов по врачам, казалось уже забытая.
Ему сделали рентген – все нормально, его простукивали и щупали, – никаких признаков травмы не обнаруживалось. Врачи только разводили руками.
Диагноз был установлен, когда на боли в спине наложилась жуткая ангина. Горло опухло так, что Горка едва мог глотать, подскочила температура, мать вызвала врача на дом и, пока та осматривала Горку, высказала неожиданное предположение: а это не сердце? Врач – деловитая женщина неопределенного возраста – слегка удивилась, но, когда мать рассказала, как Горка мучился в свои три-пять лет от анемии, снова взялась за фонендоскоп. И чем дольше она слушала, заставляя Горку то дышать, то не дышать, тем больше каменели ее скулы.