Закончив, врач принялась быстро что-то записывать в свою тетрадку и вдруг, не поднимая головы, сухо сказала:
– Ни к черту сердце у вашего сына, мамаша, как он еще живет с таким.
Горка стоял рядом, мать сидела за столом напротив, и оба силились понять услышанное. Горка очнулся первым, схватил рубашонку и вылетел в сени. Там, в чулане, крушащего все подряд в жуткой истерике, мать его и нашла и успокоила как могла, сама обливаясь слезами.
За ужином (Горка почти не ел, вяло ковыряясь вилкой в тарелке) рассказали о случившемся отцу. Он покашлял, подумал, достал из буфета графин с водкой, выпил стопку и, закуривая, сказал:
– Знаешь что, сынок? Докторов много, а мы… – он затянулся поглубже, – пока живы – не помрем.
Горка не верил своим ушам: он даже не пожалел его! Как врачиха! Что значит «пока живы – не помрем»?
– Пап, – спросил Горка, сглотнув, – а если я завтра умру?
– Бог даст, не умрешь, – ответил отец, поразив жену упоминанием господа. – Не бери в голову.
Бери не бери, а через день Горку упекли в больницу с диагнозом «ревматоидный миокардит». Что это такое, он не знал, объяснять ему не стали, но, судя по враз осунувшемуся лицу матери и по тому, как рьяно, по три раза на дню, ему стали колоть пенициллин и что-то еще, шансов на то, что он с пацанами будет, как прежде, гонять на велике, плавать и даже фехтовать на солнцепеке, было немного.
Горка лежал в палате на шесть человек с такими же, как он, малахольными, эти малахольные чего-то там шебутились, играли в шашки и в карты на щелбаны, гоготали над продувшим, – Горка с ними не общался, ни с одним, все три недели, пока лежал в больнице.
Однажды, стылым октябрьским днем, к нему заявились одноклассники гурьбой. Их не пустили, и они – Горкина палата была на первом этаже – сгрудились снаружи у окна, махали ему, кричали что-то, плющили носы об оконное стекло; Горка стоял у подоконника и молча смотрел. Такие у всех были противные рожи… И Лора там была, стояла в сторонке с лицом Нефертити. А друзья его не проведали – ни Равиль с Гусманом, ни Розочка. Горка подумал и решил, что и правильно: они и он были уже разные – чего душу травить?
За больничными перипетиями Горка как-то забыл, что у него болит спина, то есть перестал чувствовать боль (может, из-за лекарств), но, когда его выписали, боль вернулась, и мать снова начала таскать его по разным врачам, теперь упирая на больное сердце сына, и требовательно, а иногда истерически требовательно, настаивать на том, чтобы Горке выписали другие лекарства, более подходящие. В конце концов участковая, та, которая Горку и приговорила, заявила матери, что им надо проконсультироваться у психотерапевта профессора Терегулова («я уже договорилась»). При этом она так посмотрела на мать, что стало непонятно, кому – Горке или ей – нужна консультация.
Профессор Терегулов оказался моложавым седовласым татарином с прямо-таки ленинским прищуром глаз. Он выслушал мать, прослушал Горку, простукал его, пощупал, прошелся костяшками пальцев по позвонкам, потом сел напротив стоявшего перед ним Горки, взял его за плечи, слегка притягивая к себе, и негромко, но очень внятно и твердо сказал: «У тебя ничего не болит. – И повторил после паузы, внимательно глядя Горке в глаза: – у тебя ничего не болит. Оденься и иди».
Горка послушно вышел, даже не оглянувшись на мать, потом спохватился и принялся ждать. Палисадник у поликлиники уже припорошило снегом, Горка пошаркал его ногой, потом стал собирать в снежки, кинул в тоже припорошенный тополь раз, другой и вдруг сообразил, что боли в спине нет. Он поводил плечами, как на зарядке, слепил и кинул снежок теперь уже левой… Ничего! Нет боли! Мать вышла, посмотрела на него как-то многозначительно, и они отправились домой.
Несколько дней мать крепилась, ничего сыну с мужем не рассказывая, а потом, убедившись окончательно, что спина Горку не беспокоит, выдала тайну. Тайна была в том, что Терегулов был не просто психотерапевт, а гипнотизер! «Заговорил он тебя, Горка, вот что, – сказала мать. – Ну и слава богу!»
«Частенько предки стали бога поминать», – мелькнуло в голове у Горки, а потом он подумал о Терегулове: как это можно, сказал пару слов – и дело с концом. Горка был, конечно, наслышан о Вольфе Мессинге, в те годы это имя то и дело всплывало в разговорах взрослых, да и пацанов: рассказывали, что он безо всего, показав простую бумажку, прошел в кабинет самого Гитлера и вышел так же, хоть бы хны, другие говорили, что не к Гитлеру, а в кремль к Сталину, ни те ни другие толком не могли объяснить, зачем Мессинг это сделал и что вышло, но главное было вот в этом – показал бумажку, а вся охрана увидела в ней пропуск.
Ладно, это был знаменитый Мессинг, а Терегулов что же – тоже так мог бы? С одной стороны, верилось с трудом, а с другой – перестала же у него болеть спина! А уж когда, через полгода примерно, в разговоре родителей опять всплыла фамилия Терегулова и мать с горечью сообщила, что его забрали в Казань («там такие нужнее, а нас и коновалы вылечат»), Горка окончательно склонился, что этот человек, сумевший загипнотизировать его, наверняка мог бы, как Мессинг, и забрали его не в Казань, конечно, а куда как повыше.
Herz, mein Herz…
В школу Горка вернулся в первых числах ноября. Встретили его хорошо, все-таки он был одновременно героем схватки с Плецко (которого куда-то все-таки перевели из их школы) и жертвой загадочной для ребят болезни. Лифантьева с этим и подскочила первым делом: «как ты?» Горка не нашелся что сказать, промямлив «ништяк», а Витька Маслов молча, по-мужски, пожал ему руку. На удивление – и к радости Горки, – отреагировала на его появление и Лора: улыбнулась чуть заметно, краешками губ, и сказала: «Willkommen zurück». Горка смешался, а она спокойно, как о само собой разумеющемся, сообщила, что он отстал, конечно, с немецким, но она поможет наверстать.
Лора попала в больное место: уже на первых уроках немецкого, перед дракой и болезнью, Горке очень понравилась их учительница Анна Михайловна Емуранова, понравилось учить диковинные словосочетания и написания одного звука в три, а то и четыре буквы, у него обнаружилась природная способность точно, «попугайски», как это назвал Маслов, воспроизводить немецкие фонемы и интонации, и вдруг – раз, и тебя на месяц отключили. Обидно.
Дело было не в самом немецком, а в том, как учительница – рослая, спокойная блондинка с туго зачесанными со лба волосами, прямо сама вылитая немка, как Горка их представлял, – преподавала. Они учили, конечно, алфавит, выписывали эти чудовищные tsch и schtsch (что означало элементарные «ч» и «щ»), старательно складывали губы трубочкой, проговаривая умлауты, но цимес был в другом: с первых уроков Анна Михайловна подталкивала их к разговору, к диалогу – на простых, в пару слов, бытовых ситуациях, а к тому времени, когда Горка вернулся в класс, уже и на сценках из книжицы «Märchen und Spielen». Наиболее преуспевшие уже вовсю разыгрывали скетчи из этих сказок, хохотали, конечно, над произношением друг друга, но старались, все старались, вот что заводило!
И это был совсем не тот немецкий, который они слышали в фильмах о войне, не лающий, а пружинистый, а иногда и певучий. Хотя, конечно, «Main Bruder ist ein traktorist, er arbeit in kolchos» в учебнике для пятого класса – это было нечто.
К слову, о войне. Горку постигло глубокое разочарование, когда он узнал (от Лоры, между прочим, не от Анны Михайловны, она таких тем вообще не касалась), что нацистская свастика – это вовсе не пиктограмма из начальных букв фамилий главных фашистских злодеев, Гитлера, Геринга, Гиммлера и Геббельса, потому что Гитлер был Hitler, а Гиммлер – Himmler. А ведь так прочитывали свастику не только дети, многие взрослые тоже. В народе родилась эта фантазия или так изобретательно сработала советская пропаганда – кто знает?
Что до Анны Михайловны, то в ее рассказах этим персонажам не было места; Германия представала страной удивительных природных красот, чудесных замков, страной великих поэтов и мыслителей. Было видно, что она любит эту страну и ее народ, с которым случилось такое великое несчастье, что о нем лучше не говорить. Слушая и проникаясь, Горка не раз задавался вопросом откуда и почему? Может, она в самом деле была немка и просто скрывала это?
Предположение эхом вспыхнуло в его памяти, когда на излете советской власти он впервые оказался в Германии, в ГДР разумеется, и на стойке регистрации в отеле услышал неожиданный вопрос:
– Sind Sie Saxonisch?
– Warum? – Он растерялся.
– Sie haben einem Sächsischen Akzent, – пожала плечами администраторша.
Да, Анна Михайловна, – потрясенно подумал Горка, чувствуя себя Журденом, – да…
Эта догадка так его разбередила, что, вернувшись из турпоездки, он нашел телефон бугульминской школы № 1, позвонил, задал вопрос об учительнице Емурановой и услышал, что она в таком-то году вышла на пенсию, уехала из Бугульмы и «ее настоящее местопребывание администрации школы неизвестно». Горка попробовал ткнуться еще в пару инстанций, но тщетно: почему его учительница немецкого говорила с саксонским акцентом да так, что сумела передать его минимум одному из своих учеников, осталось неясным.
Да, но в 5-м «б» никто, конечно, и помыслить не мог задаться таким вопросом, – немецкий и немецкий, какой еще акцент? А он был, как Горка уяснил, покопавшись в памяти после безуспешных розысков. Точнее, она была, девочка Квета.
На первый же урок после зимних каникул Анна Михайловна принесла в класс маленькую стопку открыток и сказала:
– Так, дети мои, мы получили разнарядку, – тут она слегка сбилась, – в общем, у некоторых из вас, кто хорошо успевает и захочет, будет возможность вступить в переписку и подружиться с вашими сверстниками из ГДР.
Какая была разнарядка, кто ее дал, осталось неизвестным, но везунчиков определила сама Анна Михайловна, и Горка оказался в их числе. Ему досталась девочка Квета Фабер из города Цвиккау (это спутник Карл-Маркс-штадта, пояснила Анна Михайловна, до этого н