и о каком таком штадте не упоминавшая).
– Я должен первым написать? – спросил Горка, рассматривая открытку с видом Цвиккау и адресом Кветы (Кветы – не Светы, надо же!)
– Наверное, так, – улыбнулась Анна Михайловна, – не девочке же проявлять инициативу. Напиши, что адрес тебе дали в Обществе советско-германской дружбы, расскажи немного о себе, о Бугульме – Цвиккау такой же примерно город, а Татария такая же примерно, как Саксония (Горка не понял шутку и пропустил мимо ушей), так что…
Он написал, как велела учительница, помыкался с отправкой (оказывается, международное письмо нельзя было просто бросить в ящик, а надо было наклеить пяток дополнительных марок и отнести на почту) и был немало удивлен быстроте, с которой пришел ответ, – не минуло и двух недель. Квета написала примерно то же, что и он, упомянув мельком, но с гордостью, как Горке показалось, что у них есть шахты, зато вложила в конверт свое фото. Выглядела она так себе, на Горкин вкус, – белобрысая, две жидкие косички, зато само фото было очень ярким, Горка видел такие цвета только в журнале «Корея». Это его озадачило: он не слышал, чтобы в бугульминских фотоателье (их было целых три) делали цветные фотографии, а надо же было ответить соответственно. Он прибежал с этим вопросом к Бари, и тот успокоил: в центральной фотографии могут раскрашивать черно-белые снимки анилином, да так, что от картины не отличишь! Успокоившись на этот счет, Горка решил тем не менее выдержать с фото паузу, зато расписал, насколько позволял словарный запас, какой у них в городе прекрасный старинный женский монастырь и при нем пруд с кувшинками (а то шахты, подумаешь!). Он хотел написать «с лилиями», но рассудил, что это было бы уж чересчур, хватало того, что он не упомянул, что́ в этом старинном женском монастыре сейчас.
В общем, переписка у них пошла довольно оживленная, а в канун Международного дня солидарности трудящихся 1 Мая от Кветы пришло не письмо, а посылка, небольшой такой фанерный ящичек, килограмма на два, и, когда Горка с матерью его открыли, стало ясно, что проблема с цветным фото – это сущая ерунда.
В посылке было… Да чего там только не было! Несколько разнокалиберных шоколадок, коробка с конфетами, бисквиты, миниатюрная баночка с желе, называвшимся «конфитюр», и все это в таких ярких разноцветных обертках! А вдобавок – пара белоснежных, с голубым кантом по запястью, варежек и плюшевый мишка, у которого вращались глаза!
– Ох ты, – растерянно сказала мать, когда они разложили все это на столе, – не иначе она за тебя замуж собралась.
Тут усмешка слетела с нее, она взглянула на сына, огорошенного не меньше, и спросила:
– Чем же мы отдариваться-то будем, сынок?
И так она это сказала, так посмотрела, что Горку бросило в жар: нечем, нечем отдариваться, хоть ты тресни! Нищие они! Так стало стыдно…
Отец, увидев вечером подарки, поначалу был невозмутимо оптимистичен и после короткого раздумья предложил положить в ответную посылку банку соленых груздей (они и вправду удавались матери на славу), любимый им самим шоколад «XXX лет Октября», баночку икры (хоть черной, хоть красной – в магазинах ее было полно и стоило не так уж дорого), ну и… Что «и», он не договорил, увидев, с какой жалостью и презрением смотрят на него жена и сын.
– Очень хорошо, – саркастично заметила мать, – давай еще банку кильки в томате добавим для равновесия или соленых огурцов. Идиот – это же маленькая девочка, ей надо вот все эти сюси-пуси!
Сюсей-пусей в Бугульме не было, отец молча признал поражение и пошел мыть руки перед ужином.
Они помолчали, раздумывая, и вдруг Горка, не отдавая себе отчета, начал бубнить: Herz, mein Herz / Ich weiß nicht, was soll es bedeuten, / Daß ich so traurig heute.
– Что? – вскинулась мать.
– А? – переспросил Горка. – А, это Гейне, мама, про Лорелею, в школе учили.
На самом деле в песне про Лорелею строчки о сердце не было, она была в каком-то другом стихотворении, но Горка соединил, потому что думал все-таки про свое сердце… и про свои чувства – к Лоре в школе и к Розочке в остальной жизни, и вообще про жизнь, которая частенько представлялась ему грустной. И когда накатывало, он повторял про себя эти строки, как заговор. Или как оберег.
– Bin, Егорушка, – поправляла его в классе Анна Михайловна, когда он декламировал, – это состояние, понимаешь? Ich bin, du bist, er ist…
Горка понимал, но все равно говорил heute – так было в рифму.
Посылку Квете они собрали все-таки с грехом пополам, она горячо благодарила (особенно за грузди), но с наступлением летних каникул переписка сошла на нет.
Сибоней
Ко Дню Конституции СССР, 5 декабря, в Бугульме открыли общегородской каток. Его устроили, залив футбольное поле стадиона «Строитель», на котором в урочный сезон ковыряла газон одноименная команда, выступавшая в первенстве Татарии среди коллективов физкультуры.
На футбол Горка с друзьями ходил, конечно, они и сами иногда пинали мяч на пустыре за Равилькиным домом, но сейчас стадион не узнал. Сейчас здесь по верху трибун были протянуты разноцветные электрические гирлянды, беговые дорожки были укрыты высокими снежными брустверами (на случай, если кто вылетит с катка, догадался Горка), сам каток, с ровным, матово блестевшим льдом, был залит светом четырех прожекторов, укрепленных на мачтах по углам стадиона, а трехэтажный дощатый павильон в северном торце поля – с раздевалками и душевыми для футболистов, помещениями администрации и буфетом, украшали кумачовые транспаранты со здравицами и славицами партии и правительства.
Горка поискал глазами, нет ли там чего про Сталина (будучи политически грамотным, он знал, что Конституцию долгое время так и называли, сталинской), но нет – ничего такого не было.
Вообще, раздумывал Горка, оглядывая занимавших трибуны бугульминцев (некоторые, подростки в основном, были уже и на коньках), это довольно странно: его так любили и боялись, а помер – и как будто не было его. Привычка начальства приурочивать разные хорошие дела к датам – годовщине Октябрьской революции там или ко Дню международной солидарности трудящихся, да хоть вот ко Дню Конституции, Горку тоже удивляла, но этому он нашел объяснение: одно дело просто так нарубить угля или дом построить, и совсем другое – к памятному или праздничному дню, вроде как подарок делаешь.
Между тем публика расселась (уже заметно стемнело), из похожих на цинковые ведра громкоговорителей на павильоне торжественно и звонко запели фанфары, и под это пение от кромки катка к центру начал выдвигаться какой-то маленький бочкообразный мужик в пальто с меховым воротником, но без шапки и в лаковых то ли штиблетах, то ли галошах. Видно было, что он боится поскользнуться и поэтому шаркает ногами по льду. На трибунах раздались смешки, Горка с Равилькой тоже хмыкнули, но мужик ничего не слышал, конечно, а шаркал себе, неся на вытянутой руке что-то вроде бутылки. За ним, скользя, шли два пацана, тащили шнур. Микрофон это у него, дошло до Горки, речь будет говорить.
– Кадыров, – шепнул Равиль, – второй секретарь горкома. Его ани знает, он даже дома у нас был.
Горка недоверчиво покосился на друга – опять прихвастывает? но тут Кадыров дошаркал наконец, кашлянул, грохотом отозвавшись в динамиках, и заговорил.
К счастью (публика уже начала подмерзать), речь его была недолгой, хотя он успел отметить и заслуги «дорогого Никиты Сергеевича», и «огромный талант и волю нашего Фикрята Ахметжановича» (тут уже Горка мог бы козырнуть перед Равилем, он слышал, как отец сообщил матери, что «хозяином всей Татарии сделали какого-то тридцатилетнего сопляка») и особо подчеркнуть роль горкома партии, поддержавшего инициативу руководства пятого стройтреста о создании для тружеников Бугульмы такого прекрасного места культуры и отдыха (тут Горка с Равилькой опять хмыкнули, переглянувшись, – очень это напомнило, кто оказался главным в их затее с мушкетерским спектаклем).
Отговорив, Кадыров отер голову свободной рукой и пошаркал назад, а навстречу ему от павильона, растекаясь двумя струйками по сторонам катка, заскользили под вальсовую музыку ладные юноши и девушки в свитерах и трико, взмахивая в такт маленькими красными флажками. Они описали круг (струйки ловко перетекали одна в другую), скрылись в павильоне, а громкоговорители сообщили, почти левитановским голосом, что дорогие товарищи могут пройти к кассам, чтобы потом получить удовольствие от нового катка.
Народ хлынул, но многие не к кассам, а на выход, к автобусной остановке. Горка таращился на этот исход, не понимая, а Равиль, явно обогатившись знанием после лицезрения у себя дома секретаря горкома Кадырова, засмеялся и сказал:
– Не просекаешь? Это которые по разнарядке пришли, а которые как мы – ты вон туда смотри – балдеют!
Каток действительно быстро заполнялся людьми, смехом, повизгиваниями, скрипом коньков, над всем этим звенели, сменяя одна другую, веселые песни; друзья заплатили по два рубля за вход и влились.
Равилька тут же умчался от Горки на своих «ножах», Горка попробовал догнать, не сумел, потерял друга в этой круговерти, плюнул и плюхнулся в снежный бруствер. Что-то ему не каталось: края жестких кирзовых ботинок резали щиколотки, неправильно, похоже, заточенные «полуканады» плохо держали лед и вообще тут не было никого, кого бы он знал (кроме Равильки, конечно), все чужие. Ни Розочки не было, ни даже Лоры, и весь этот праздник был какой-то не такой.
Погрустив, Горка переобулся в павильоне в привычные валенки и поплелся домой, так и не дождавшись Равиля.
На следующий день Равиль перехватил его, когда Горка шел из школы, будто ждал.
– Кондыляешь? – задорно спросил Равилька. – Вот учился бы в нашей шестой (он обвел рукой здание новенькой школы у него за спиной), не пришлось бы через полгорода пехать каждый день.
– Мне не трудно, – мрачно ответил Горка, – и вообще…
– А вообще, – перебил Равиль, – харэ грузиться, я с отцом переговорил, тащи вечером свои коньки, он заточит – летать будешь!