– Тебе скажут, – ответил главный. – Ты ведь Вершков, правильно?
– Да, – кивнул Горка, совсем потеряв нить разговора.
– Я твоего брата знаю, Семку, – уточнил тот, – если ты в него – дело будет. Лады, гуляй пока.
Горка пошел, оглянулся, пошел дальше. Они сидели на скамейке – такие крепкие, мускулистые, уверенные… Смотрели ему вслед.
На следующий день, едва Горка пришел из школы, к ним – они с матерью как раз уселись обедать – заявился Витька Дурдин и, отнекавшись от предложения присоединиться, вызвал Горку во двор. Горка вышел, посмотрел вопросительно, и Витька, повертев головой туда-сюда – не слышит ли кто, – заявил:
– Не ходи с ними, понял?
– С кем? – как раз не понял Горка.
– Со Славкой Горячевым!
– С каким Славкой? – опять не понял Горка.
– Не строй дурачка из себя! – ответил, продолжая озираться, Витька. – Мне Косой все рассказал!
До Горки дошло, о чем речь, но почему «не ходить»?
– Ты вправду не просекаешь? – изумился Витка и, увлекая Горку на завалинку, рассказал.
Из рассказа следовало, что Горку тормознули «судвовские» (он слышал – группировка называлась по району СУ-2, стройуправления), у которых большой зуб на «подстанцевских», а не схлестнулись до сих пор потому, что смотрящий запретил, а теперь у них повод есть.
– А Слава этот, Горячев, он кто? – перебил Горка.
– А он, – ответил Витька, продолжая обогащать Горкин словарный запас, – барин там, главный, он эту судвовскую кодлу под собой держит, не смотри, что молодой. И вообще, – вдохновился Витька, – он один раз щенка спас! Тот свалился в выгребную яму, ну, там, за гостиницей, а он услышал скулеж, полез и достал его! А сам чуть в говне не утонул.
Горка вспомнил свое знакомство с сортиром на их задворках, – запах, червей в бурой жиже… представил, и его передернуло. Что-то этому Славе надо было иметь, чтобы вот так…
– В общем, – голос у Витьки как-то разом утух, – не ходи с ними, Горка, они же вербуют на потом, ты пойми.
Горка задумался. Эти взрослые парни там, в садике, такие ладные… раскованные, пришло в голову книжное слово, почему-то же они обратили внимание на него, не на Равильку, например, или Гусмана; неужели только потому, что кто-то наплел им про его особое отношение к Марусе? Он решил, что надо будет посмотреть, когда позовут, как сказал Слава, а там видно будет.
– Да, – спохватился Витька, уже собравшийся уходить, – Косой сказал, что Слава про твоего брата говорил – у тебя разве есть брат?
– Есть, – кивнул Горка, – двоюродный, только он уж совсем взрослый, пять лет на флоте отслужил.
Витька в задумчивости почесал в затылке и ушел.
Венька Косой отловил Горку несколько дней спустя, в последний день занятий, возле школы.
– Короче, завтра в пять возле винзаводовского чипка, – сообщил. – Горяч решать будет.
В назначенное время у магазина возле заводской проходной, торговавшего в основном водкой, собрались человек семь-восемь. Слава, увидев Горку, довольно улыбнулся и сказал:
– Молоток, что пришел. Свистеть умеешь?
Горка кивнул: он умел и в два пальца колечком, и в четыре, причем в четыре у него получался такой пронзительный свист, что у самого уши закладывало. Горка свистнул и цикнул на землю тонкой струей слюны, сплюнул так.
– Иди ты! – восхитился Слава. – Круто!
Горка цикнул еще раз (мол, нефиг делать) и показал верхний зуб, в котором у него была дырка – результат того, что он любил цедить молоко с кусочком рафинада, через нее он и цикал.
Горячев меж тем уже инструктировал:
– Кучкуемся здесь в субботу, часам к девяти, как раз стемнеет, и топаем на подстанцию. Все строго за мной, а ты, – он ткнул пальцем в сторону Горки, – в хвосте. Как дам знать, встаешь на шухере на перекрестке главной улицы, – он усмехнулся, – их там всего три, и сечешь. Если мусора или табор какой попрет, свистнешь коротенько два раза. Не во всю мочь – услышим. – И обращаясь к остальным: – тряхнуть надо будет две хаты, где эти пидары живут, на крайняк в третью придется заглянуть.
– Так чё, Горяч, – встрял Косой, – без махалова, что ль?
– Намахаешься еще, – оборвал его Горячев. – Все должно быть без базара, тихо: валим и сами валим, никто не базлает, даже если яйца отрывать будут. Ясно?
Парни покивали согласно, побросали окурки и разошлись.
В ночь с пятницы на субботу Горка почти не спал. Он пытался себе представить, как все будет, и концы с концами у него не сходились. Вот Слава сказал «валить» – это что, они собираются кого-то убить? Тех, кто убил Марусю? А откуда Слава знает, что это они, когда милиция не знает? И когда ему надо будет свистнуть, он где-то должен спрятаться? А если не милиционеры, а какая пьяная компания пойдет, «табор», как сказал Слава, тогда что? Она, может, вообще в другую сторону пойдет, а он засвистит и опозорится. Не по себе было Горке, даже страшно. А в то же время и волнительно: он в деле будет, наравне со взрослыми.
На самом деле все оказалось куда проще.
Они собрались (парни были уже не в клешах и рубашках, а в трениках с чешками и брезентовых куртках) и, когда стемнело, пошли гуськом в гору, к подстанции. Подстанция хоть и была «электро», но в поселке стояла кромешная тьма, – улицы не освещались вообще, да и в избах редко где светились окна. И луны не было, только гравий белел под ногами. Местами. На перекрестке Горка остановился, как и было велено, притулившись к косому столбу «цыганских ворот», остальные пошли дальше, но недалеко: первая из вычисленных Славой (или кем-то другим) изба оказалась метрах в сорока от Горкиного поста. Сначала там вообще ничего не было слышно, потом что-то стукнуло, скрипнуло, до Горки донеслись глухие голоса. Тихие, будто говорившие боялись кого потревожить. Потом кто-то выматерился, снова затрещало, теперь сильно, будто забор повалился, и вдруг раздались четкие, с хрустом, как кто ножом втыкал в арбуз, удары – один, второй, третий, четвертый… И снова тишина. Только что-то вроде щеколды звякнуло.
Спустя некоторое время парни появились на перекрестке, гурьбой, Слава махнул Горке – «теперь ты впереди иди», и они скорым шагом пошли под гору назад, к винзаводу. Молча.
Разговоры начались, когда уселись в траве над оврагом. Слава достал из припрятанного тут же вещмешка две бутылки водки и пустил по кругу, сам тем временем ломая буханку хлеба и батон колбасы.
– Горяч, – с нервным смешком сказал один, – мы не тока пик не взяли с собой, даже ножичков!
– Вот и нормуль, – откликнулся Слава, – зато никто не замочился.
Тут засмеялись все, стали переговариваться, – как кто подошел да подсел да как Слава лихо саданул того, который; Горка почти не понимал, о чем они. То есть он понимал, что Слава и его друзья сделали что хотели, а что – непонятно было. И не спросишь же.
– Але, пацаны, – вдруг спохватился Слава, – а Вершку что хлебнуть не дали?
– Я не буду, – сказал Горка, – я не пью.
Компания снова засмеялась, а Слава, помедлив, сказал:
– Ну, может, и правильно. Успеешь еще.
Водка и закуска закончились быстро, и ватага стала распадаться, – один, поручкавшись, ушел, потом еще двое, еще. Один за другим они исчезли в темноте, Слава и Горка остались вдвоем.
– Ты тут где-то живешь? – спросил Слава.
– Ага, – мотнул головой Горка, – через овраг и дома.
– Ну, беги тогда, – сказал Слава, – хотя нет, постой, дай-ка я тебе подарю чего.
Он достал из кармана какую-то штуковину и протянул Горке:
– Возьми, это тебе за то, что не струхнул. И вообще – пригодится.
Горка взял, посмотрел, шагнув ближе к фонарю над магазином. Это была свинчатка, с продетыми сквозь проушины по краям полусферы бельевыми резинками, – чтобы в ладони держалась как следует. Та, которую когда-то сделал из пуль Генкин брат Вовка вместо формы для леденцов.
– Чего рассматриваешь? узнаёшь, что ли? – усмехнулся Слава. – Они все одинаковые примерно.
Горка смотрел: с одного боку свинчатка была измазана чем-то бурым – кровью, догадался он.
– Нет, – ответил, – не узнаю. Спасибо.
На хлипком, криво растущем деревце Горкиной жизни начали появляться кольца.
…Убийц Маруси милиция так и не нашла, зато на какое-то время город наполнили новые слухи – о двух братьях, «синяках» с подстанции, которых кто-то покалечил прямо в их собственном дворе чуть не до смерти. Мужики в рюмочных пересказывали откуда-то им известные подробности и многозначительно кивали, взглядывая друг другу в глаза: мол, мусора – те еще ищейки, известное дело, а мы-то, значит, – вот! И опрокидывали рюмки – за справедливость.
На пасеке
Тем летом у друзей появилось новое место для времяпрепровождения: отец Гусмана купил лесной участок в восьми километрах от города, шестнадцать ульев вместе с пчелами и учинил, соответственно, пасеку.
За обустройство взялись вместе с отцом старшие братья Гусмана, но в какой-то момент у них возникли неотложные дела, и отец призвал Гусмана, а тот – Равиля и Горку. Что было интересно, сам глава семейства тоже перестал появляться на пасеке, так что она оказалась в полном распоряжении «мушкетеров».
Они ездили туда на велосипедах каждый день, а через неделю, когда достроили большой шалаш (семь молодых осинок, спиленных тут же, у поляны, на которой стояли ульи, ушло на ребра и немерено веток и сена), иногда оставались с ночевкой. Но в основном возвращались к вечеру, чтобы лишний раз не напрягать родителей.
Работы на пасеке было не то что много: ошкурить и покрасить рамы пары окон в избушке, которую Гусманов отец притащил на тракторе волоком из соседней деревни, колья для ульев настругать и так – по мелочи. Гусман и с топором, и с рубанком, и с маляркой управлялся легко, а Горка с Равилем учились, и это была та учеба, которая в удовольствие: они не нюни какие, а мужики!
А уж когда дело дошло до того, чтобы отвести желоб от родника, сочившегося со среза холма, выкопать и обваловать чашу, метра два в диаметре, Равиль вообще пришел в восторг.