– У нас будет своя запруда, мы будем тут купаться! – заорал он радостно, но насчет «купаться» погорячился, конечно: когда дело было сделано и чаша наполнилась, он сиганул в нее и выскочил как ошпаренный; родниковая вода была ледяной. Так что чаша осталась для попить, умыться и полить.
В дни, когда они оставались с ночевкой, вечером, как стемнеет, разводился костер, они жарили на нем сосиски и поедали с душистым серым хлебом, иногда поджаривая и его, болтали о том о сем – о прочитанном и увиденном, о том, кем они будут, когда вырастут (Горка хотел моряком, Равиль – военным, а Гусман то ли не решил, кем хотел быть, то ли стеснялся признаться, отнекивался, мол, там видно будет). А часто, затушив костер «по-пионерски», то есть дружно пописав на угли, мальчишки укладывались в стог и смотрели в звездное небо, отыскивая знакомые созвездия и планеты. Знакомых было немного: от взрослых они знали про Большую Медведицу и Малую, про Венеру на ниточке под луной, вот и все, по сути. Правда, Горка мог щегольнуть тем, что знает еще про созвездия Льва и Стрельца – он откопал как-то в чулане потрепанную, без обложки, книжку, довоенный учебник астрономии для восьмого класса (и удивился, кому он был нужен – отцу?), но одно дело – схемы в учебнике и другое – живое небо: увидеть, как звезды складываются в мифологические рисунки, было нелегко. Они тем не менее вычерчивали воображаемые линии и спорили, каждый доказывая правильность собственных построений. А главной забавой было разглядеть двойную звездочку на ручке ковша Большой Медведицы, Алькор, рядом со звездочкой поярче, чтобы показать свою зоркость. Конечно, все говорили, что видят, вот прям как под лупой, хотя Горка с Равилем подозревали, что Гусман не видит, а просто знает. Год спустя подозрения подтвердились: Гусман стал очкариком.
Однажды они поехали на ближний лужок накосить травы (у Равилькиного отца возникла блажь разводить кроликов) и обнаружили в окрестностях пруд, точно такой же, как на территории тюрьмы, только совсем пустынный, заброшенный, а затем и нечто диковинное. Они стояли, смотрели на посверкивающую платиной воду, на усеявшие берег коровьи лепешки, и вдруг Гусман сказал:
– Скрипит. Железо.
Горка с Равилем прислушались: точно, откуда-то из-за деревьев ближнего бора доносились странные скрежещущие звуки. Потом они прекратились, снова установилась глухая тишина, а спустя время – опять!
– Может, это елки так скрипят от ветра? – предположил Равиль.
Гусман посмотрел на него с сожалением:
– Деревья так не скрипят, городской!
Короче, стало ясно: надо разведать.
Они оседлали велики и покатили на звук, сначала по бездорожью, а потом по кстати обнаружившейся грунтовке. Скоро дорога привела их к опушке, а затем к большой поляне, посреди которой стояла… буровая вышка. Нефтяные качалки в их краях торчали и монотонно кивали своими загривками чуть не на каждом шагу, а чтобы буровая в лесу?.. Это казалось очень странным.
Конусообразная решетчатая махина была чуть не вровень со взрослыми елями, внутри, кружа по четырем граням от площадки к площадке, шла к верхотуре лестница, а посередке свисала матово-черная стальная труба. Она и скрипела время от времени от ветра, тут Равиль был прав. И никого вокруг – ни звука, ни шевеления, только зной и треск кузнечиков.
Подошли к основанию вышки. Трава стояла по колено – давно тут никого не было. Задрав головы, посмотрели вверх. Труба снова скрипнула и чуть качнулась, качнулось и небо. Горка поспешно перевел взгляд себе под ноги, головокружение прошло.
– Слушай, – вдруг возбудился Гусман, – Горка, а помнишь, ты говорил, что можно из простыни парашют сделать, мать тебе вроде рассказывала, и прыгнуть? А?
– Ты чё, Гус, вообще чок-чок? – подал голос Равиль, явно уязвленный, что его уличили в непонимании скрипов. – Ты отсюда, что ли, хочешь спрыгнуть на простыне?
Горка про парашют из простыни не помнил (может, мать и говорила такое в шутку), но задрал голову, прикидывая высоту, и под ложечкой у него засосало.
– Не знаю, Гусман, – сказал он с сомнением. – Может, и можно, но лучше бы сначала испытать, с камнем каким-нить сбросить.
– Ага, – снова встрял Равиль, – или со свиньей. Или с кошкой – они же живучие. – Он смотрел на них, не зная, смеяться или злиться. – Вы чё, пацаны, враз сдурели, что ли?
Гусмана меж тем охватила настоящая лихорадка.
– Не ссы, – сказал он решительно, – я все рассчитаю! Свинью на фиг, а кошка в самый раз будет. А там посмотрим.
Равиль с Горкой только пожали плечами: посмотрим так посмотрим.
Они вернулись в город, поутру снова отправились на пасеку, и тут выяснилось, что Гусман не остыл, а всерьез решил, что они сделают парашют и кого-нибудь сбросят с ним с вышки.
– Я посчитал, пацаны, – сказал он, – все реально; даже простыни не надо, если кошка, например, – наволочки хватит.
Равиль как раз пил чай с конфеткой вприкуску и едва не обварился, выронив кружку.
– Ты посчитал? Что?
– Ну, это долго рассказывать, – ответил Гусман, тоже принимаясь за чай, – это еще Галилей рассчитал, все одинаково падают, а ускорение… и траектория… Короче, парашют – или наволочка, возьмем, – будет падение замедлять, а насколько – зависит от площади парашюта и массы тела. Все счетно.
– Спиноза! – хмыкнул Равиль, не вполне понимая, при чем здесь Спиноза (имя красивое запомнилось и надо же было чем-то ответить на Галилея). – И что, кошка долетит с нашей вышки – не разобьется, а свинья, например, вдребезги?
– В общем, так, – кивнул Гусман.
Удивительным образом эта убежденность Гусмана, что можно и нужно что-то запустить с буровой, передалась и Горке и – через скептические сплевывания – Равилю; они взялись обсуждать практические моменты проекта.
Моментов для начала было два: откуда наволочки и где взять кошку. С наволочками решилось быстро, Горка вызвался стырить, – мол, их у матери много, может и не заметить. С кошкой было сложнее. Тащить какую из города – стремно, да и у кого стащить, кошки все домашние были. Тут помог приметливый глаз Гусмана.
– А вот мы мимо какой-то деревни ехали, когда на пруд наткнулись, там же живет кто-то? – спросил он.
Поехали смотреть. Деревенька была так себе – сикось-накось, но уже возле околицы кошек было на выбор, и худых, в лишаях, и вполне себе откормленных, сидящих и лежащих в траве и бродящих туда-сюда. Просто кошачье царство. Горку такое разнообразие неприятно удивило, – у них дома была кошка, и они считали ее чуть не членом семьи, а тут…
– Это что за деревня? – спросил он Гусмана. – Кошкино, что ли?
– Почему Кошкино? – серьезно воспринял вопрос Гусман. – Калякино называется.
Тут Горка зашелся смехом, и кошки частично насторожились, а некоторые не спеша ушли подальше от греха. Кроме одной – раскормленной пушистой рыжухи. И пока Горка объяснял друзьям, что такое калякать, она посматривала на него с прищуром и урчала. Участь ее была решена.
Дело, однако, растянулось аж на три дня, до субботы. Они долго возились с бечевкой, из которой делали стропы для кошкиного полета: не так-то просто оказалось все уравновесить, чтобы наволочку не стаскивало воздухом набок и не сминало (они с крыши пасечного домика с каменюкой ее сбрасывали – в порядке предполетного эксперимента). Наконец все получилось вроде, и они отправились за кошкой.
Рыжуха сидела там же, у околицы, будто ждала их, посматривая по сторонам. Горка подманил ее кусочком колбасы, схватил за загривок и сунул в предусмотрительно распахнутую Гусманом наволочку. Кошка заорала в наволочке как резаная, пацаны прыгнули в седла и гнали во всю мочь до самой вышки. Доехали и повалились в траву, задыхаясь и смеясь: вот-вот они сделают это! Кошка меж тем примолкла, и когда они, отдышавшись, приоткрыли наволочку, то натолкнулись на очень внимательный и спокойный кошачий взгляд. Горка вдруг подумал, что вот точно так на него смотрит мать, когда он напроказит или еще только соберется что-то учудить, и ему стало не по себе.
– Слушай, Гусман, – попросил Горка, – может, ну ее на фиг, не будем сбрасывать?
– Ты чё? – удивился Гусман, деловито выгребая кошку из наволочки и подвязывая ей постромки. – Все же обсчитано по науке, кореш!
– Ну, тогда пошли! – махнул рукой Горка и зашагал к заборчику, для блезиру огораживавшему вышку. Гусман пошел за ним с кошкой в охапке, она даже не пискнула. Равиль смотрел им вслед, продолжая периодически сплевывать: его эта затея так и не разогрела.
Пробрались к лестнице, стали подниматься по рассохшимся ступеням. Один марш, второй, третий… Горка глянул вниз и от неожиданности выматерился: с такой высоты он землю еще не видел. Гусман тоже призадумался, перехватив кошку под мышку, а другой рукой ухватившись за ограждение лестницы.
Кошка, как услышав, о чем мальчишки подумали, жалобно пискнула, но было уже поздно: друзья переглянулись, и, решившись, Горка расправил наволочку, Гусман выпростал «парашютистку», и Горка отпустил.
Легкий ветерок подхватил наволочку, она надулась и принялась планировать – вниз, вбок к деревьям, потом немного вверх, снова вниз, закружилась, кошка заорала от ужаса, Горка с Генкой – от восторга, и тут налетел порыв ветра, махом смял наволочку, и через мгновение этот мятый комок шмякнулся в траву. Друзья замерли. «Пипец», – прошептал Горка.
Не глядя друг на друга, они принялись спускаться, и уже почти добрались до лаза у подошвы вышки, когда белое в зеленом вдруг зашевелилось и метнулось в чащу. Обезумевшая от пережитого кошка летела галопом, наволочка вспархивала за ней, как будто готовая снова превратиться в парашют, скачок, еще скачок, и все исчезло в подлеске.
– Вот это да-а-а! – дружно протянули пацаны и зашлись в смехе.
– Я ж тебе говорил, что все просчитано, – орал Гусман, колотя Горку по спине.
– Да все фигня, кошки всегда на четыре лапы падают, – хохотал, отбиваясь, Горка.
…Успокоились, отерли слезы, выступившие от смеха, огляделись.
– Ну, всё, угомонились? – спросил Равиль. – Можем вернуться на пасеку?