– Да ладно тебе, Равилька, – просительно сказал Гусман, – норм же всё!
Равиль только хмыкнул.
– Гусман, – вдруг вспомнил Горка, – а ты не заметил с верхотуры, позади вышки вроде озерцо какое?
– Вроде, – засомневался Гусман, – посмотрим?
– Айда, айда, – нетерпеливо встрял Равиль, – посмотрим и назад, жрать уже охота.
По необъяснимой причине затея с кошкой ему по-прежнему не нравилась.
Обошли вышку. Метрах в двадцати действительно было озерцо. Обвалованное суглинком, оно маслянисто блестело на солнце черно-коричневым, сумрачно и причудливо отражая кроны елей. Пахло… А чем пахло? Чуть-чуть, еле заметно, тухлым яйцом, явственнее – керосином и отдавало каким-то нутряным теплом, влажным и тяжелым.
– Дуслар, – проговорил Гусман как завороженный, – а ведь это нефть, гадом буду!
Да, подумал Горка, «большая нефть», так говорили отец и его друзья – со значением и даже тихим энтузиазмом, связывая с этим какие-то особые надежды. Почему «большая»? Вот же – лужа, и все.
Труба на вышке скрипнула, они обернулись на звук и замерли: она качалась в бездонном синем небе, как маятник – раз, другой, третий… Уже без скрипа, тихо и размеренно.
Пройдут годы, и каждый из них однажды вспомнит ту вышку, то озерцо и тот все отмеривший маятник.
Гусман окончит «керосинку», уедет на тюменские промыслы, Равиль станет офицером и уедет служить в ГДР, Горка станет переводчиком… А потом случится гибель породившей их страны, Гусман, успевший дорасти до совладельца нефтяной компании, умрет от инфаркта после недельного запоя в номере элитного отеля, Равиль попадет под суд, взяв на себя подлом склада ГСВГ в Рамштайне его солдатиками, и, отсидев, займется челночным бизнесом. Горка, который переживет их… для Горки этот маятник тоже качнется, поворачивая судьбу. Не раз.
Но это будет много лет спустя, а тогда, в 1962-м, дни были солнечными, небо – голубым и высоким, а горизонт – четким и ясным.
…По дрова
Производственная практика на пасеке, как это назвал Горкин отец, выслушав его отчеты, получила неожиданное продолжение, да такое весомое, какого Горка и вообразить не мог: им привезли непиленые, неколотые дрова.
Дрова им привозили в конце лета всегда, – приезжала горпромкомбинатовская полуторка, деловитые мужики сгружали березовые поленья (кубов пять-шесть вполне хватало на зиму), поленья складировались в дровяной сарай и в поленницу вокруг кухонного окна на первое время, чтобы через двор не бегать; полуторка уезжала, и все. А в этот раз привезли чуть ли не цельные березы, свалили посреди двора, поставили рядом козлы и уехали. Выглядело так, будто мужики за что-то обиделись на Горкину семью.
Горка, как раз к концу разгрузки вернувшийся от Равиля, вопросительно посмотрел на отца, с папироской в зубах оглядывавшего груду бревен.
– Прикинь, сынок, – сказал отец, не поворачиваясь к Горке, – за сколько вот с этим управимся – за неделю или пораньше?
– Мы с тобой? С мамой? – растерялся Горка. – Как?
– Как-как, – с усмешкой передразнил отец, – на пасеке как вы управлялись? Зови друзей, их очередь помогать.
Насчет друзей оказалось шуткой: на следующее утро спозаранку к ним ввалились двоюродный Горкин брат Семен и два его другана, как он про них сказал. принесли с собой двуручную пилу, пару топоров, колун, со звоном и грохотом свалили все это в сенях, и Семен сказал бодро:
– Принимай артель, тетка Наташка. дашь похлебать чего – начнем; без кормежки, сама знаешь, какая работа?
Он пошутил вроде, но вышло грубовато, мать вспыхнула румянцем от тона и обращения, однако накрыла на стол, и все трое принялись хлебать суточные щи.
Горка смотрел на парней (всем было уже лет по двадцать пять, наверное), и они ему явно не нравились: какие-то шумные, громоздкие, с матерью так разговаривают, Семка то есть, а его как будто и не замечают. Семен, впрочем, быстро исправился, оторвался от миски и позвал:
– Братишка, ты чего там в углу притулился? Иди, поешь с нами.
– Спасибо, я позавтракал, – вежливо соврал Горка; «братишка» его тоже кольнуло.
– А, – отозвался Семен, – ранняя пташка? Значит, силы есть уже, пойдем попилим чуток.
«Чуток» – это тоже была злая шутка, как Горка вскоре понял. Сначала они его не подпускали к пиле: пока двое пилили, третий стесывал со стволов остатки веток, и Горке досталось сгребать этот хлам, но какое-то время спустя Семенов напарник отлучился по нужде, брат подозвал Горку и кивнул на ручку торчащей из бревна пилы – берись.
Горка в жизни не пилил, да и видел, как это делается, от силы пару раз, но сплоховать не мог, конечно, и принялся в паре с братом усердно дергать пилу и толкать. Получалось плохо: пила кривилась, звякала, то и дело застревала…
– Погоди, погоди, – остановил процесс Семен, – ты в первый раз, что ли?
Горка кивнул.
– Так вот, смотри, – сказал Семен, – мы с тобой в паре, пила одна, когда я тяну, ты отдыхаешь, ты тянешь – я. Не толкай пилу, когда я тяну, понял?
Горка понял, дело пошло веселее, хотя облегчения от того, что он знал теперь, как надо пилить, не получилось: примерно через час он уже не чуял ни рук, ни ног. Выручил отец, явившийся ближе к обеду и вставший к козлам на место сына со словами, что он «сам себя с работы отпросил». (А тот, который по нужде отошел, так и не вернулся, заметил Горка, – видно, крепко приспичило.)
Потом наступило время колки, и снова Семен вынужден был поучать Горку и подсказывать. Так тот узнал, что сучковатое полено надо колоть вдоль роста сучка, а не встречь, что топор надо всаживать так, словно он сам летит у тебя из-за головы, расслабленно, что колун – это только для совсем уж сучковатых поленьев, в мягкой древесине он вязнет, а в те поленья, которые и колуну не даются, надо сначала забивать клин… Нехитрые вроде наставления, а помогают, убедился Горка. Хотя без привычки все равно было тяжело.
Впрочем, колка далась Горке легче, чем пилка, он даже стал получать удовольствие, особенно когда удавалось развалить полено с одного удара. Однако удовольствие оказалось коротким: на третий день заготовки он неловко махнул топором и рассек колено. Удивительно, но боли он не почувствовал, просто сел на бревно и смотрел, как выступившую из разреза сахарно-белую кость заливает красным.
– Сильно ты приложился, – заметил Семен, разматывая бинт, – первая кровь, да?
Он сказал это как бы походя и в то же время со значением. Горка, преодолевая подступившую дурноту, поднял на него голову. «Первая кровь? – подумал, вспомнив походы с отцом на мясокомбинат. – да нет, не первая. Хотя если про свою, то да».
– Подташнивает? – продолжал расспрашивать Семен, бинтуя горкино колено. – А вот если бы ты там в кровь вляпался, то как?
– Там? – переспросил Горка. – Где?
– На подстанции, когда пошел со Славкиными пацанами.
Горка почувствовал, что у него кружится голова, во рту скопилась липкая слюна…
– Ты знаешь? – с трудом проговорил он сквозь этот ком.
– Как видишь, – усмехнулся Семен, – ну-ка пройдись, встряхнись. – И, посмотрев, как Горка осторожно ступает на больную ногу, заключил: – Не ходи с ними больше, я Славке наказал уже, – не твои дела, ты книжный мальчишка, вот в ту сторону и продолжай.
Горка только кивнул: спорить было не о чем.
Матери решили о происшествии не говорить. «Она у тебя чувствительная, мамка-то, – сказал Семен, повергнув Горку в изумление этим сообщением, – так что…» Горка согласился, хотя и побаивался: вдруг рана загноится или что; к счастью, все обошлось.
А Семен с тех пор зачастил к ним. То банку домашней тушенки из отцова погреба принесет, то возьмется полки в чулане менять («а то трухлявые уже»), а раз притащил новенькую, пахнущую олифой этажерку. «вот, – похвастался, – сам сделал, а то у вас какая-то живодрягущая». Отец, когда заставал племянника у себя, только поощрительно посмеивался, бывало, что и «на рюмочку» приглашал, а мать… Горке трудно было описать, как она к Семеновым визитам относилась: он вроде и раздражал ее своим всегдашним бодрячеством, своими к месту и не к месту прибаутками, а в то же время и как бы радовал; она оживлялась, становилась немножко нервной и торопливой. Не то чтобы спешила угодить, а так выглядело. Горку это неприятно удивляло.
Хотя, в общем, Семен ему тоже нравился. Тем, что относился к нему как старший брат, но не покровительственно, тем, что был одновременно и весел, и деловит, что много чего знал про ремесла и про морское дело (пять лет на Черноморском флоте отслужил – не шутка!). А уж когда Семен подарил ему тельняшку и стал показывать, как вязать морские узлы и как семафорить флагами, когда каждая комбинация означала определенную команду, – тут все сомнения отлетели прочь: классный у него брат! Жалко, что раньше почти не встречались.
Одно смущало: выяснилось, что такой хваткий, такой рукастый Семен работает… страховым агентом! Горка даже не понял сначала: что это, как?!
– Знаешь такую поговорку: волка ноги кормят? – спросил в ответ Семен. – Ну вот, я – волк, бегаю, высматриваю, у кого что за душой. Уговариваю избушку, там, застраховать, мотороллер или корову – у кого что есть. И детишек, чтобы в случае чего деньги были.
Он засмеялся, но как-то неприятно, зло даже, можно сказать.
Горка допытываться не стал, хотя так и не понял, особенно про детишек: медицина же бесплатная. Вот если бы у него колено не прошло, а родители его до этого застраховали – им что, денег бы дали каких-то? Но раз брат работал, значит было с кем.
Между тем собственноручная заготовка дров привела не только к тому, что в Горкиной жизни появился брат, – мать по-своему оценила то, что им пришлось самим пилить-колоть, и однажды вечером заявила мужу, что решила «выйти на работу». Отец от неожиданности поперхнулся, а прокашлявшись, спросил с сарказмом:
– «Выйти на работу» – это как, ты с нее вчера, что ли, ушла?
– Не заводи, Проша, я же понимаю, что к чему, – ответила мать. – Пришло время, будем считать каждый рубль, м