Горка отрицательно мотнул головой: он слышал о таком кино, но как-то не собрался посмотреть.
– Вот, – удовлетворенно сказал инспектор, – вот какие кина надо смотреть, глядишь, башка и станет на место.
С этими словами он открыл ящик стола, достал из него Горкин нож и кивнул на него:
– Твой?
– Мой, – согласился Горка.
Мать, до этого всю пикировку смотревшая мимо инспектора в окно, перевела взгляд на стол и тихонько вздохнула.
– Не видели, гражданка, такого у вашего сынка?
– Нет, – сухо ответила мать, – что тут видеть: овощной ножик.
– Ага, – будто обрадовался инспектор, – овощной: клинок двенадцать сантиметров, эбеновая рукоятка, к тому же обмотанная синей изолентой. Это для чего?
Горка посмотрел на него, недоумевая.
– Я же его часто метал, сто раз, наверное, – рукоятка треснула, я обмотал. Чтобы совсем не развалилась.
– А ты, я смотрю, – начиная закипать, проговорил инспектор, – не только везучий, а еще и верткий! Чтобы не развалилась? – И вдруг, треснув ножом по плексигласу, заорал: – Так делается, чтобы рука не соскользнула, когда пыряешь человека! Ты не знал, и никто тебя не научил, да?! Говори!
Тут мать поднялась с места, взяла Горку за руку и сказала:
– Достаточно. Пойдем, сын.
И они взяли и просто ушли, сопровождаемые взглядом этого белобрысого чурбана. Горка шел оглушенный: полчаса в детской комнате милиции показались ему дурной, какой-то бесовской бесконечностью.
А окончательно добила Ильсияр Ахметовна, на последнем перед каникулами уроке основ политических знаний вдруг заговорившая о «Великолепной семерке».
– Думаю, все вы смотрели этот фильм, – сказала она, поглядывая на Горку и как бы даже подбадривая его взглядом, – а обратили ли вы внимание на классовый подтекст? Ведь это же, если вдуматься, кино о том, как крестьяне восстают против угнетения и добиваются своего, вы согласны?
Тут Горка в первый раз в жизни подумал: сколько же вокруг – среди тех, кто учит жить, – абсолютных идиотов. Вот так, любимым маминым словцом подумал.
Уроки французского
В день окончания учебного года Равилькина мама, Мария Дмитриевна, преподнесла сыну и Горке неожиданный сюрприз: вручила обоим путевки в пионерлагерь им. Губкина. Горка не нашелся, что и сказать, – она как-то обмолвилась об этом, он думал, что это так было, в шутку, а оказывается – нет. Отъезд был назначен на 10 июня, воскресенье, чтобы с понедельника уж полностью окунуться, как сказала Мария Дмитриевна, но 8-го числа Равиля свалил приступ аппендицита, его положили на операцию, и Горка поехал в лагерь один.
То есть он хотел отказаться и матери своей об этом сказал, а мать побежала к Равилькиной, чтобы тоже отказаться, но та и слышать ничего не хотела. Дело недели, сказала, приедет – наверстает. И категорически не приняла деньги за путевку. И при этом не пригласила маму на чай. Какие-то довольно холодные были между ними отношения.
И вот воскресным ранним утром к ДК культуры подкатили с пяток пазиков с альметьевской детворой (лагерь был все-таки нефтяников), бугульминских мальчишек и девчонок погрузили в два других, и кавалькада попылила в горы. Точнее – на вершину холма над Малой Бугульмой, где размещался лагерь.
Он был роскошный: металлические трубчатые ворота, стяги по бокам, высокий забор из сетки-рабицы и удивительно просторная, побольше, пожалуй, главной городской, площадь с рядами корпусов (в центре – двухэтажный белого кирпича для администрации, а среди сосняка, там и сям, примерно дюжина одноэтажных фанерных), отдельная столовая, волейбольно-баскетбольная площадка и даже маленькое грунтовое футбольное поле!
Горку, который принялся озираться, едва выбравшись из автобуса, больше поразило, впрочем, не это, а бетонные дорожки в два ряда, тянувшиеся от эстрады с десятком деревянных лавок к… он присмотрелся – точно, к туалетам! Также белого кирпича, с большими синими буквами «М» и «Ж», для мальчиков и девочек. Позже ему объяснили, что на этих дорожках на утренних и вечерних поверках выстраиваются пионерские отряды, чтобы, значит, сразу после культурного досуга оправиться и отправляться спать, но все равно было странно: от эстрады – к туалетам, будто какой-то шутник так устроил.
День прошел в суматохе обустройства: деловитые тетки в белых халатах ставили пионерам градусники, заставляли показывать языки, пионервожатые и воспитатели проверяли котомки и рюкзаки, сортировали по отрядам (Горкин оказался первым), по баракам, долго и нудно объясняли правила распорядка (подъем в восемь, зарядка, умывание, завтрак и так далее), а вечером пионервожатая Эля собрала их отряд возле выделенного ему барака и сказала:
– Давайте познакомимся поближе. завтра у вас начинается новая жизнь, можно сказать, нам понадобится дисциплина, взаимовыручка, так что мы должны быть дружными и знать друг о друге – кто что.
И посмотрела на Горку – отдельно.
Горку как водой окатило: как «кто что»? он должен рассказать, что спорил с училкой о роли партии и правительства, что у него привод в милицию за нож в школе и «трояк» по поведению за полугодие?! Его же выгонят тогда с треском! А если кто не сегодня завтра, помимо него, сообщит лагерному начальству? Тот же исход. Но – тут Горка немного приободрился – не рассказали же, хотя знали, может, из Бугульмы до Альметьевска не дошло, так и он не будет выкладывать. И когда настала его очередь, Горка скромно сообщил, поглядывая на пионервожатую, что любит читать и петь («хорошо!» – кивнула она), плавать, занимается фехтованием и вообще любит французов.
Тут вожатая снова посмотрела на него внимательным взглядом и спросила с улыбкой:
– Французов? Из-за Дюма?
– Ну да, – ответил Горка, – один за всех и все за одного, Париж… И язык очень красивый, и песни…
– Да-да, – снова улыбнулась вожатая, – девиз прекрасный для нашего отряда. И язык тоже: французский – это язык дружбы.
А затем она рассказала немного о себе, – что она сама альметьевская, учится на третьем курсе Елабужского пединститута, на инязе, первый язык французский (тут она неожиданно кокетливо склонила свою стриженную «под мальчика» головку в сторону Горки), а второй – английский, и это лето у нее – практика вот тут, в этом лагере.
На словах о французском кое-кто зыркнул на Горку, и он сконфузился: выглядело, что он знал и так решил подластиться. Но нет же! Впрочем, этот конфуз Горка легко заспал на новом месте, – под стрекот кузнечиков, в койке со скрипучей панцирной сеткой и хлипким х/б одеялом. Утро было безоблачным.
Оно было вообще без перышка на небосводе, прохладным и очень… бурливым. Вместо привычного гимна Горку разбудил пионерский горн, зазвеневший из громкоговорителя на столбе, все повскакивали, кто-то побежал было на улицу, в туалет или просто так, но Эля и явившаяся вместе с ней воспитательница Тамара Георгиевна встали в дверях – сначала заправка постелей (Горка, с пяти лет выдрессированный матерью, сделал армейскую укладку за минуту) и только потом – на оправку и зарядку. В школе, на физре, они, конечно, тоже махали руками и ногами (а в первых классах еще и вот это – «мы писали, мы писали, наши пальчики устали»), но тут все показалось внове, – под музыку, под ветерок со стороны леса, среди совсем незнакомых мальчишек и девчонок; это было волнующее ощущение.
В столовой снова поднялась кутерьма, и снова старшие терпеливо, но настойчиво выстраивали их, следили, чтобы все расселись как следует и ели как следует, не соря и не разбрызгивая компот из сухофруктов, не толкаясь и не препираясь друг с другом, а когда все поутихли, жуя, Эля сообщила, что после завтрака у них есть полчаса на уборку территорий возле спальных корпусов и, сформулировала она, мест общего пользования.
– Ты чё? – вдруг обиженно спросил толстый рыжий пацан (Федя, узнал потом Горка). – От чего очистка? Мы же только вчера приехали, и так чисто.
Пионервожатая и воспитательница слегка напряглись, как и отряд.
– Ты сейчас к кому обращаешься? – строго спросила Тамара Георгиевна. – Ты к старшим обращаешься, так что будь добр не грубить.
Пацан упрямо посмотрел на нее, Эля неловко шевельнулась, а воспитательница заключила:
– Это лес, ребята, и… степь, и это лагерь, так что все должны делать что велят, не задавая вопросов. В том числе территорию чистить, пока не сгорели.
– Ветки, шишки, листва, иголки, – вступила Эля, поясняя, – на самом деле, мальчишки-девчонки, не дай бог, искра какая…
Воспитательница посмотрела на нее еще строже, чем на рыжего, – какой-такой бог?! – но промолчала. Зато подала голос девчонка из-за крайнего стола.
– А Федун курит! – пискнула она, и в столовой поднялся гвалт и смех: вот, готовый виновник пожара.
Ситуация на этом разрядилась, а Горка, присмотревшись к рыжему (а попутно еще к паре его приятелей), решил, что с ними надо держать ухо востро. Он это решил, ничего особо не имея в виду, просто почувствовал враждебность, а оказалось, что присматриваться ему придется по долгу службы и не только к рыжему с дружками: после уборки территории Эля собрала отряд возле спального корпуса, сообщила, что им нужно выбрать председателя совета, и не колеблясь указала на Горку:
– Я считаю, что Егор Вершков справится. У него навык, задатки и…
Она не нашлась, что сказать еще, но это никого и не взволновало: Вершков так Вершков. Отряд оказался настроен философски. Правда, Федька, тоже, кажется, почувствовавший в Горке враждебность, не удержался:
– И чё ты теперь будешь делать, Вершок?
– Тебя воспитывать, – нашелся Горка.
– Угу, – кивнул рыжий.
Во время послеобеденного тихого часа Эля и Горка уединились возле пожарного щита, и Эля коротенько рассказала, в чем, собственно, будут заключаться его обязанности. Получилось, что ничего особенного: выводить отряд на утреннюю и вечернюю линейки, следить, чтобы все построились как надо, вовремя подавать команду «равнение на флаг» (или «на середину», если на линейку явится начальник лагеря с какой-нибудь речью), присматривать, чтобы ребята не бузили во время тихого часа и после отбоя…