– А главное, Егор, – сказала Эля, – чтобы они сразу почувствовали, что ты командир и что мы с тобой заодно, и слушались.
Горка немного поразмышлял над этим – как сделать, чтобы слушались, а потом подумал, что вот же и Равиль с Гусманом, и Витька Маслов слушаются его, хотя он ничего такого специально не делал, и решил, что и тут как-нибудь наладится. Единственное, что его беспокоило, – та легкость, с которой он стал официальным командиром, он – хулиган и, можно сказать, малолетний преступник; а как узнают? И ему не поздоровится, а уж Эле подавно.
– Эля, – сказал он, – а почему ты на меня показала, вот на этих… выборах?
– Почему? – переспросила Эля серьезно, глянув на Горку. – Я же будущий педагог, Егор, нас учат понимать детей… школьников, – поправилась она, – видеть их, так сказать. И потом, – она вдруг рассмеялась, – ну как тебя не выбрать?! Мушкетер, один за всех, вольный дух Франции… все родное.
Горка смутился, опять вспомнив, как он невольно подластился к Эле, и решил не продолжать.
После вечерней линейки и сигнала к отбою отряд разбрелся кто куда, и Горка, понаблюдав, сказал Эле:
– Слушай, ну они как овечки какие-то: все вперемежку, еле ноги волочат…
– Устали, – пояснила Эля, – зато спать будут хорошо. А ты к чему это?
– А давай, – сказал Горка, додумывая на ходу, – как-то их построим, чтобы и после линейки дружными рядами?
– Куда? – рассмеялась Эля. – В туалет?
– А что?! – воодушевился Горка. – Вот так, маршем, в ногу. И спать! Пусть все видят, какой у нас отряд!
– И какие у него командир и вожатая, да? – спросила Эля с задумчивой улыбкой. – Ты сейчас разыгрываешь меня?
Горка пожал плечами, сам уже не понимая, что ему взбрело в голову, а Эля, еще немного поулыбавшись чему-то своему, кивнула, – давай, инструктаж с тебя.
На следующий вечер их отряд построился на линейку по-новому: в первой шеренге – девочки во главе с Элей, во второй – мальчишки во главе с Горкой. И когда горн затих, отряд дружно развернулся и, не теряя строй, потопал к туалетам – дорожка для мальчиков, дорожка для девочек. Оркестра только не хватало для пущего эффекта. Возле входа в туалет Горка обернулся, – старшая пионервожатая Вера Константиновна и воспитательница Тамара Георгиевна молча смотрели им вслед. Горка прыснул со смеху: вышло дерзко, прямо фронда какая-то!
Судя по некоторым признакам, Эле за эту фронду пришлось оправдываться перед начальством, но как-то она сумела убедить, что никто ничего такого не имел в виду, а только дисциплину, и маршевые вечерние походы в туалет стали для их отряда правилом.
Вообще, время в лагере летело, день за два, а то и за три: поминутно происходило что-то новое, во что-то их вовлекали, теребили, бодрили, подгоняли – то эстафеты затевались, то волейбол, то соревнования по городкам (Горка удивился, сколько разных фигур надо было выстроить и умудриться сбить), а не прошло и недели, как Тамара Георгиевна объявила, что надо готовить концерт к родительскому дню, и Герман, массовик-затейник и аккордеонист по совместительству, начал выискивать, у кого к чему талант (тут Горка блеснул песенным репертуаром и был утвержден солистом), а Эля с воспитательницей показали па польки-бабочки, а потом и польки-тройки и принялись выстраивать подопечных в танце, вызывая хихиканье девчонок и возмущение мальчишек; все, впрочем, наладилось на удивление быстро, будто юные пионеры только и делали в своей жизни, что танцевали.
У Горки с танцами были особые отношения. Когда он пошел в первый класс, матери взбрело в голову, что он должен уметь танцевать вальс, и она принялась показывать ему, как это – на раз-два-три, раз-два-три, но отдельно от него, и его заставила повторять движения в одиночку, а потом со стулом в руках. Стул был большой, тяжелый, Горка пыхтел, подпрыгивал, поворачиваясь, мать сердилась… А потом он увидел себя в зеркале, со стулом, такого нелепого, жалкого, бросил стул и решил, что никогда, никогда не будет заниматься такой ерундой. И не занимался, уходя от предложений и приглашений на школьных вечерах и на улице, где Розочка с Равилькой самозабвенно разучивали буги-вуги и твист, втягивая его в круг. А тут, в лагере, Эля просто сказала ему: «возьми меня за руку за спиной, дай мне другую, вот так, у пояса, и просто сделай левой шаг в такт со мной, в такт». И он взял и сделал шаг, почувствовал сухое тепло ее ладошки, нечаянно коснулся спины, тоже горячей под тонкой тканью, и сделал еще шаг в такт, ощутил своим бедром ее бедро, – незамысловатая невинная полька подняла его и понесла, как волна.
Стыдно признаться – ему понравилось. Ему понравилось двигаться в ритм, переступать, не сбиваясь, с носка на пятку и с пятки на носок, следить за осанкой, чувствовать легкое дыхание Эли и ее ловкое тугое тело… За три дня репетиций они сблизились так, как не сблизились бы в школе, например, и за четверть, и когда вечера оказывались заняты чем-то другим – спевкой хора или гимнастическими упражнениями (они строили «пирамиды»), – Горка грустил, ловил взглядом Элю и вздыхал. При этом все свои командирские обязанности Горка старался выполнять как следует, и каждый вечер, после отбоя, они с Элей сверялись, как прошел день, все ли было ладно, и уточняли планы на следующий.
А однажды она сказала ему:
– Слушай, что-то мне надоело сидеть тут, у этого ларя с песком, я нашла кое-что, пойдем покажу.
«Кое-что» оказалось лазом под забором в том конце лагеря, который выходил на Малую Бугульму. Как он образовался, можно было только гадать: может, проделал лохматый «кавказец», которого охранник на ночь спускал с цепи, может, строители вынули лишку грунта, когда крепили столбы для рабицы, да так и оставили, – факт, что лаз был, а за ним была покрытая густым травяным ковром поляна с раздвоенной высокой березой и открывался вид на спящий далеко внизу поселок с редко где светившими огоньками и на иссиня-черное небо, в котором отражением огоньков поселка там и сям сквозь тучи поблескивали звезды.
– Ух ты! – выдохнул Горка, выбравшись из лаза. – Какой простор!
– Скажи?! – спросила Эля, уже стоявшая рядом, и тихо засмеялась. – Это тебе не под фонарем торчать под присмотром Тамары Георгиевны!
Горка непонимающе перевел взгляд на нее:
– Под присмотром?
– А ты как думаешь? – переспросила Эля. – Они с Верой Константиновной любят присматривать – отодвинут занавесочку оконную в своей келье и смотрят тихонько: как там Вершков с Вострецовой, не шалят ли, случаем?
Увидела выражение Горкиного лица и рассмеялась:
– Шучу, Егор, шучу!
Они уселись на полянке по-турецки, помолчали, слушая тишину, потом Эля спросила осторожно:
– Егор, ты единственный в семье ребенок?
– Ну да, – пожал плечами Горка, – а что?
– В общем, ничего, конечно, – ответила Эля, тоже пожав плечами, будто сама своему вопросу удивилась, – я просто подумала… ты рад был бы, если бы у тебя был братик? Или сестренка?
Горка подумал.
– У меня был, – сказал, – только он умер, когда я родился.
Эля вопросительно посмотрела на него. Горка пояснил:
– Буквально: он умер, а я на какой-то день, десятый по-моему, родился. И плохо родился, – вдруг резко добавил он, – болел много, так что мама больше не захотела рожать.
– Извини, – Эля тронула его за руку, – я не хотела…
– Да нормально, – вздохнул Горка, – это жизнь.
Эля улыбнулась, а Горка вдруг вспомнил:
– У меня, вообще-то, три сестры есть, взрослые уже, работают. Они от прежней отцовой жены все.
– Они здесь? – уточнила Эля. – В Бугульме?
– Нет, – сказал Горка, – во Львове. Я их и не видел, кроме младшей, Риммы. Она да, в Бугульме жила, а потом уехала к сестрам.
– Вы с ней… дружили? – продолжала осторожно допытываться Эля.
– Римка хорошая, – вспомнил Горка, – возилась со мной, только она на семь лет старше была, а уехала, когда я в первом классе учился.
– На семь лет? – переспросила Эля. – Как я, выходит?
Горка недоверчиво покосился на нее.
– Как ты? – Он прикинул в уме. – Ей девятнадцать, значит? – и отрицательно мотнул головой. – нет, не как ты. Ты другая.
– Ну да, – задумчиво сказала Эля, – конечно.
Засыпая, Горка вспомнил тот вечер, когда уезжала Римма, и он предстал перед ним так ясно, как будто был вчера: тусклый свет керосинки (электричество опять отключили), ее теплый живот, в который он уткнулся головой, обнимая на прощание, ее и его слезы, ее руку, теребящую ему волосы, и вот это – долгий тревожный гудок паровоза. Как его можно было услышать, когда вокзал был на другом конце города? А Горка слышал так, будто паровоз стоял под окном. Он и заплакал-то из-за этого гудка.
Следующим вечером они снова выбрались на поляну, и Эля вновь осторожно расспрашивала Горку о его детстве, об отце и матери, о Римме; Горке казалось, что она почему-то жалеет его, что он один у родителей, и это не нравилось ему, и он доказывал, что он сам по себе, – умеет и брюки с рубашкой погладить, и дрова колоть, и печку растопить. Эля слушала его и в какой-то момент перебила вопросом: «мама строгая у тебя?» Горка смутился: выходит, он так маму обрисовал, но, подумав, подтвердил, вспомнив как-то оброненную отцом характеристику: она как старшина в армии. Эля кивнула и спросила:
– А папа?
Горка задумался. Он перебирал в памяти разные эпизоды их жизни, искал слова и вдруг понял, что не знает, как охарактеризовать отца. Он был добрый, наверное, задаривал его, в Хасавюрт вот с ним поехал, в Мавзолей Ленина – Сталина сводил, но дома… Да он и бывал-то дома, чтобы поспать, а так всё на работе да на работе.
– Отец… – сказал Горка, – он большой и добрый, он меня не ругает никогда, а только подбадривает, – музыку, например, подбирать на слух, петь… книжки покупает.
Горка вспомнил, как однажды зимой они шли с отцом откуда-то и остановились у торговых рядов возле белых казарм (там одно название осталось на самом деле, со времен гражданской войны, как и у красных казарм, в трех кварталах от белых), разглядывая выложенную на прилавках всякую всячину, и Горка увидел роскошную, с тисненной серебром обложкой, книгу с портретом пирата – «Одиссея капитана Блада». Отец заметил, как у сына загорелись глаза, и спросил: «хочешь купить? Девять с полтиной стоит, как шоколадка, может, ее лучше?» Горка выбрал книгу, и отец, хмыкнув, купил.