Глазницы воронок мне выклевал ворог,
слетая на поле нагое.
Я – Горе.
Я – голос
Войны, городов головни
на снегу сорок первого года.
Я – Голод.
Я – горло
Повешенной бабы, чье тело, как колокол,
било над площадью голой…
Я – Гойя!
Горка слушал, вновь силясь понять, успеть за смыслами, и строка за строкой звучали в его голове все громче, все отчетливее, подчиняя ритму стиха… в какой-то момент он понял, что сидит и раскачивается в том же ритме. Он посмотрел на Элю, – она сидела неподвижно, глядя куда-то в пустоту, в ночной простор, и слова летели туда. Она читала не ему.
Закончив, она повернулась к Горке и спросила все тем же тихим, севшим голосом:
– Да, Егор?
Горка только кивнул, сглотнув.
Засыпая, он вновь увидел эту повешенную бабу на площади, почему-то голую, раскачивающуюся, как церковный колокол… Отбиваясь от наваждения, он подумал о Зое Космодемьянской, она-то была юной и красивой, но стало еще тошнее.
На следующее утро, отряд как раз подметал дорожки между бараками, к воротам лагеря подкатила бурая от пыли «победа», посигналила, и Эля пошла к ней, отложив метлу. Из машины вышли два белозубо улыбчивых парня в рубашках, расстегнутых чуть не до пупа, – Эля не просто пошла, а побежала и принялась наскакивать на этих парней, как собачонка, и чмокать их, только что не повизгивая от радости, и они тоже принялись чмокать ее и подхватывать и крутить вкруг себя… Столько было восторга, – Горку чуть не перекосило от злости и на этих парней, и на нее. А Эля меж тем уселась с парнями в машину, и «победа» уехала.
Они вернулись часа через полтора, наверное, и Горка не узнал Элю. Она шла как сомнамбула, скулы обострились и будто высохли, губы сжались в две тонкие нитки, – она едва разлепила их, бросив «привет», когда проходила мимо Горки; может, и не поняла, что это он.
Горка растерялся, в голову ему полезли всякие гнусные и страшные мысли, он ткнулся за Элей, что-то крикнул ей в спину, она даже не повернулась – вошла в свою комнату и захлопнула дверь.
Она не вышла к обеду, и Горке пришлось управляться с отрядом на пару с Тамарой Георгиевной. Получалось не очень, – рыжий опять принялся толкаться в очереди на раздачу, задирая мальчишек, и Горка, не выдержав, треснул ему ребром ладони по шее, да так, что Федька хрюкнул и поперхнулся.
– Ты что, Вершков! – зашипела воспитательница, перехватив его руку. – с ума сошел?!
Горка молча выдернул руку, а она, присмотревшись, вдруг сказала успокаивающе:
– Не бесись, все нормально с твоей Вострецовой, – занеможила немножко, бывает.
Горка посмотрел на нее с удивлением – «с твоей Вострецовой»? И она что-то знает? Удивительно, но это его как-то успокоило.
А вечером Эля вышла к репетиции хора как ни в чем не бывало и выглядела в своей юбочке в обтяжку и белоснежной блузке с алым галстуком даже свежее, пожалуй, чем обычно. Ну, или Горке так показалось по контрасту с дневным ее видом. Она села с ним рядом (Горка как раз исполнил свое коронное «самое синее в мире») и, упреждая вопрос, сказала:
– Успокойся, это друзья были, из московской «керосинки», – сессия закончилась, они приехали домой и меня вот решили навестить.
– Ага, – сказал Горка, – я понял.
– Ничего ты не понял, – отрезала Эля и поднялась на сцену что-то обсудить с гармонистом.
С вечерней линейки они развели отряд без обычных переглядываний и смешков, и Эля опять ушла к себе, не сказав и слова. Горка помыкался между туалетом и эстрадой, вздохнул и пошел на поляну один, подумать. Что-то все же произошло между ней и этими парнями, что-то нехорошее. Он сидел так, гадал, не находя определенного ответа, потом стал думать, что вот уже и смена подходит к концу, считаные дни остались, а Равилька – тут ему стало не по себе, он и думать о друге забыл, – а Равилька так и не приехал, может, осложнение у него какое, а он, свинья, даже маму не спросил, как он. И Эля – мысли снова вернулись к ней, – так все было хорошо, пока не явились эти уроды, а теперь… Он не знал, что теперь, но чувствовал, что теперь уж не будет как прежде, как вчера например, когда был Гойя.
Она подошла неслышно, спросила – Горка аж вздрогнул:
– О жизни размышляешь?
Он повернулся. Она стояла все в той же юбочке и белоснежной блузке и насмешливо, показалось ему, улыбалась. Он хотел ответить на эту насмешку какой-нибудь дерзостью, а вместо этого неожиданно просто и серьезно сказал:
– Размышляю, Эля. Ты расскажешь, что все-таки случилось?
Она вздохнула, села рядом, обхватив руками коленки, помедлила, потом сказала:
– Лучше тебе не знать.
Он молчал, ожидая.
– Это не то, что ты, возможно, подумал, – продолжила она. – Просто ребята такое рассказали, что… – у нее перехватило дыхание, – что лучше бы и я не знала.
Горка продолжал молчать, он был готов поверить, что «это не то», и не верил.
– В городе Новочеркасске, – Эля вдруг заговорила с интонациями исторички, – это на юге, в начале июня забастовали заводские рабочие.
Горка с недоумением посмотрел на нее:
– Забастовали? Это как?
– Это так, – продолжила Эля все так же по-учительски, – там выросли цены, на все, а зарплату им не повысили. И они забастовали.
– И сейчас бастуют? – спросил Горка, не веря своим ушам.
– Нет, – сухо ответила Эля, – их расстреляли.
Горка развернулся к ней всем телом, посмотрел в глаза и спросил шепотом:
– Эля, что ты говоришь, кто расстрелял?
– Милиция, войска. не всех, – она горестно усмехнулась, – часть в тюрьме оказалась.
– Ты хочешь сказать, что наша милиция и наши войска стреляли в наших рабочих?!
– И даже в детей, представь, – вновь скривилась, удерживая слезы, Эля, – не специально, говорят, просто пацаны – вот такие, как ты, как Федька, полезли на деревья, когда демонстрация пошла, кто-то дал очередь в воздух, они с деревьев и попадали. Кто раненый, а кто замертво.
Горка пристально вглядывался в Элино лицо и лихорадочно размышлял; ничего у него в голове не сходилось и не укладывалось, он вспомнил книжку про то, как казаки рубили шашками рабочих на Красной Пресне, но там же была революция 1905 года и были царские казаки, а тут-то что?
– Это тебе твои… дружки рассказали? – спросил. – и ты им поверила?
– Да, – просто ответила Эля, – я тоже не хотела, Егорка, но они не врали, об этом уже весь мир говорит, кроме… – тут она неожиданно и зло засмеялась, – кроме всех радиостанций Советского Союза.
– Эля, – умоляюще проговорил Горка, – но этого же не может быть, это вранье, это… – он подыскивал слова, – враги народа все!
Эля посмотрела на него, покачав головой, встала на колени и коснулась ладонью его щеки:
– Да, Егор, враги, – ты прав. Не надо было мне это все рассказывать, прости меня.
Горка тоже встал на колени, отмахнулся от ее руки и закричал:
– Да! Ложь, ложь! Так не бывает!
И вдруг, совсем потеряв голову, кинулся теребить и развязывать ее галстук, мстительно бормоча: «зачем он тебе, к чему?» Он дергал, узел не поддавался, оба вскочили на ноги, она перехватила его руки, они легли ей на плечи, соскользнули к груди, она отшатнулась и потянула Горкины руки вверх, возвращая к плечам, и сама обняла Горку за плечи, теперь отшатнулся уже он, но тут же шагнул ей навстречу…
Они кружились в этом сомнамбулическом танце, молча, слыша только горячее дыхание друг друга – там, в безлунной ночи на пригорке над Малой Бугульмой… Какие-то секунды. Потом расцепились.
– Егор, – тихо сказала Эля, – не делай так больше, хорошо?
Он кивнул, пряча глаза.
Той ночью он не спал, только изредка проваливаясь в морок дремоты и танцуя с ней в этом мороке, снова и снова. Снова и снова.
А хмурым волглым утром вдруг со всей ясностью понял: она не врала, и ей не соврали. Все так и было. И так ему стало тоскливо… как никогда в жизни не было.
Тем же утром его вызвали к начальнику лагеря, сразу после завтрака. У Горки екнуло сердце, – он решил, что его разоблачили-таки, за три дня до конца смены! Он подумал об Эле, – что она теперь скажет: мол, корчил из себя правильного пионера, а сам с приводом в милицию, – стыдоба! Но дело оказалось в самой Эле, то есть в них обоих: кто-то выследил их, увидел и донес.
Едва Горка вошел в кабинет начальника (он сидел под портретом «дорогого Никиты Сергеевича», а сбоку, за отдельным столом, расположились знакомые Горке Вера Константиновна и Тамара Георгиевна и три неизвестные, кажется, воспитательницы младших отрядов), едва он вошел, как Тамара Георгиевна спросила в лоб:
– Ну, допрыгался со своей Вострецовой? Рассказывай!
Горка встал как вкопанный – мгновенное облегчение и тут же новый страх охватили его.
– Что? – переспросил он пересохшими губами.
– Про «что» и вопрос, – бросила воспитательница, – что у вас было?
Горка молчал, они тоже, внимательно (а начальник, кажется, даже с некоторым интересом) глядя на него. И вдруг как прорвало: они все загалдели, перебивая друг друга, дополняя и уточняя, и из сказанного выходило, что Горка и Эля вели себя совершенно неподобающим образом, развратно, позоря честь пионерской дружины и лагеря имени академика Губкина, что своим поведением они подавали отвратительный пример и…
Горка задохнулся от возмущения и крикнул, перебив их:
– Это ложь, ложь!
Они замолчали так же разом, как загалдели, а начальник, до этого молча делавший какие-то пометки карандашом в лежавшей перед ним папке, отложил карандаш и сказал как будто примирительно:
– Не волнуйся так, Вершков, мы же все понимаем. Ты тут… – он замялся, подбирая слово.
Вера Константиновна кинулась на помощь:
– как теленок!
– Ну нет, конечно, – покривился начальник, – просто ты еще подросток, а она – зрелая… – он опять помедлил, – опытная, можно сказать, девушка. Не с тебя спрос по большому счету. Вот это и надо установить. – Он вновь взял карандаш и принялся вертеть его между пальцами, выжидательно глядя на Горку.