Ловко он это, подумал Горка, глядя на вихляющийся туда-сюда карандаш, и вновь почувствовал накатывающую тоску и… даже не злость – решимость.
– Вам все неправильно рассказали, – заявил он, в упор глядя на Тамару Георгиевну. – Она здесь вообще ни при чем, это я!
– Ты? – с явным уже интересом переспросил начальник. – Что же ты?
– Да не слушайте вы его, Павел Михайлович! – вскричала Тамара Георгиевна (Горка отметил, что впервые услышал, как зовут начальника) и – к Горке: – ты теленок, она тобой как хотела вертела! Вовлекала тебя… во всю эту грязь, а ты тут геройствовать взялся!
– Я ничего не взялся, – упрямо и зло возразил Горка, – а она… да, вовлекала. Книжки давала читать, каких я не знал, французскому учила, – («а как же!» – хмыкнула Вера Константиновна), – рассказывала, как мы живем. – тут он сбился, и начальник вкрадчиво спросил:
– И всё за пределами лагеря, ночами?
– Ну, – Горка пожал плечами, – тут же всё по расписанию – когда же?
Они сидели, переглядываясь и многозначительно покачивая головами, и Горка не выдержал.
– Это я ее домогался! – крикнул он, срываясь на фальцет. – Если так говорить, я! – Он перевел дух и грустно закончил: – Я, может, люблю ее, а вы… дураки вы все!
На удивление, никто не возмутился, не возразил, они молча посматривали друг на друга, словно не зная, что теперь делать. Молчание затягивалось, и Горка, рассматривая их, вдруг подумал, что начальнику, например, совсем даже не с руки раздувать скандал, да и старшей пионервожатой тоже; получалось, что они недосмотрели и допустили.
Как бы подтверждая Горкину догадку, начальник шумно вздохнул и сказал:
– Ладно, иди, Ромео, на костре не выкиньте чего.
Эле Горка решил ничего не говорить о вызове к начальству, но выяснилось, что и ее в тот день вызывали и тоже допрашивали. Горка понял это, когда на вечерней линейке она скомандовала, чтобы девочки построились во второй шеренге, и в строю шепнула Горке в затылок:
– Ты молодец, Горка, спасибо!
Горкой – не Егором – она назвала его в первый раз.
А прощальный костер у них получился знатный. Его сложили на большой поляне (не Горкиной с Элей, на противоположном конце лагеря) из соснового сухостоя, и вышел он высотой с дом, уж точно в полтора раза выше, чем шалаш на пасеке, и когда занялся, разгораясь все ярче и ярче, и затрещал, выбрасывая в ночное небо снопы искр, а потом загудел пламенем сквозь черноту стволов и веток, у Горки перехватило дух.
Они стояли с Элей чуть поодаль, присматривая за бесившимися мальчишками и девчонками, потом увидели гармониста, подошли к нему, и он, подмигнув, грянул «Взвейтесь кострами». Песню подхватили, Горка тоже, и она полетела вместе с фейерверками искр по ветру, по ночи – такая бодрая, звонкая, мажорная:
Взвейтесь кострами, синие ночи!
Мы – пионеры, дети рабочих.
Близится эра светлых годов,
клич пионеров – «Всегда будь готов!».
Горка повернулся к Эле – подпевай! – и увидел, что она плачет. Сердце его защемило, он обнял ее, прижал к себе, поцеловал, она не ответила – только ткнулась ему головой в плечо и шепнула: «А характеристику они мне подпортили – дети рабочих». Потом встряхнулась и поцеловала его. Нежно и крепко, в губы.
…Пятнадцать лет спустя Горку занесло в Бугульму, они встретились с Витькой Масловым, хорошенько выпили, и под водочку Горка рассказал кое-что о той смене в лагере им. Губкина и об Эле. Витька выслушал и сказал:
– Да я знаю ее, старик, она в ШРМ преподает, поехали.
И они поехали, нашли ее класс, Витька тихонько приоткрыл дверь – шел урок, – и Горка увидел. Он увидел подстриженную под мальчика пергидрольную блондинку с выщипанными бровями на мелово-бледном лице, в какой-то бурой кофте – такую… белую мышь. Он прикрыл дверь и пошел прочь. Это была не Эля – Витька все перепутал, идиот!
Кержаки
Элю из лагеря все-таки выгнали, и Горка вернулся домой слегка оглушенный. Он поначалу даже не понял, что в матери, встретившей его на удивление пылкими объятиями, что-то переменилось, а когда понял, его как будто оглушили еще раз: она выкрасила волосы хной и превратилась из жгучей голубоглазой брюнетки в жуткую шатенку. В махровую.
– Что случилось, мам? – спросил он, когда мать принялась кормить его то ли завтраком, то ли обедом, дело шло к полудню.
– Ничего, сынок, – ответила мать ровным голосом, – мы с твоим отцом разводимся… разошлись.
Горка выронил ложку:
– Как?
– Вот так, – все так же ровно сказала мать, – пожили и разошлись. Он уезжает во Львов, завтра проводы у этих, так что будь готов.
– Всегда готов, – машинально брякнул Горка, но мать, кажется, не заметила и уточнила:
– Меня там не будет, а ты сходи, отец все-таки.
Горка слушал ее и ничего не соображал, все было как в вате или как под водой: гугукает в ушах, шипит, а что – не разобрать. Но он понял, кого мать имела в виду, сказав об «этих», – его родню по отцу, дядю Васю с женой, бабой Лушей, и их сыновей. Идти к ним Горке совсем не хотелось, он там ни с кем не дружил, кроме брата Семки: мать так поставила дело, что они все – это одно, а она с сыном – совсем другое, не ровня, и Горка это принял как должное. И родня, кстати, тоже – нет так нет, навязываться не будем. Горка там пару раз был с отцом и очень хорошо это почувствовал; впрочем, похоже, они вообще ни к кому не навязывались, а наоборот, отгородились от всех и живут себе.
Их дом и стоял на отшибе в конце тупиковой улочки и выглядел особняком. Не в том смысле, что был роскошным, а буквально – ото всех в стороне. Хотя и размерами мог впечатлить: за тяжелыми брусчатыми воротами открывалась большая лысая поляна, на одной стороне которой были устроены хлев для свиней, курятник и крольчатник, на другой – сеновал, мастерская и пристрой, в котором жили старший сын дяди Васи, тоже Вася, с женой и выводком детей (то ли трое их было, то ли уже четверо, Горка не знал точно), рядом стояла баня, а в торце поляны возвышался хозяйский дом, в котором жили дядя Вася, баба Луша, любимый дяди-Васин младший сын Семен с женой, а еще мать дяди Васи (и Горкиного отца, значит) старуха Авдотья, про которую говорили, что она лежачая. Ей уж под девяносто было, наверное.
Как они со своим хозяйством управлялись, притом что все мужчины работали (старшина милиции Василий Семенович Вершков – в охране госбанка, старший сын – механиком в мехмастерских, а Семен – страховым агентом), у Горки в голове не умещалось: в пору его малокровия мать завела как-то поросенка и пару кур и чуть с ума с ними не сошла, зарезали всех в итоге, а тут… Отец, когда Горка спросил его об этом, только хмыкнул: а женщины на что, – двужильные же все. Ну да, они и с виду были литые, даже баба Луша.
К прощальному обеду (в шесть у отца уже был поезд) все они собрались за большим струганым столом, вкопанным перед домом, все принаряженные, в платьях и рубашках, вышитых яркими – алое с желтым – квадратами, ромбами и какими-то завитками, так что Горка в своем костюмчике (мать настояла) выглядел тут абсолютным чужаком. Отец, впрочем, тоже был в костюме, только пиджак снял. Завидев сына, он встал из-за стола, обнял Горку и крепко усадил на скамью рядом с собой.
– Ты молодец, – сказал с чувством, а потом добавил: – то есть, я слышал, ты в лагере главным был в отряде, вот так и держи.
И все за столом заулыбались, услышав, и тоже стали говорить подбадривающие слова, а баба Луша даже перекрестила Горку, привстав со своего места. Он тоже поулыбался, немного растерянно, думая о том, что мать, значит, разговаривала с отцом, – не так у них получилось, чтобы как горшок об горшок и какой дальше улетит. Отец словно почувствовал, о чем думает сын, склонился к нему и сказал вполголоса:
– Ты не думай, сынок, – мы не с враждой расходимся. Просто я… – тут он отвлекся на брата, подливавшего ему в стакан бражки, – я старый стал, болею, вышел вот на пенсию… – Он залпом выпил, отвечая на тост, зажевал бражку толстенным блином и снова склонился к сыну. – Ты не думай, – повторил, – я устроюсь у дочек, мы и тебя выпишем, Римку увидишь, с Галей и Ниной познакомишься…
– Не надо, пап, – глядя в стол, сказал Горка. – вы обсудили, решили. при чем тут я и Римма?
– Ну как же, сынок, – сказал отец дрогнувшим голосом, – как же, мы же родная кровь.
Тут поднялся дядя Вася, уже раскрасневшийся, стал говорить речь об отце, – какой он головастый и деловитый, как он всегда, когда надо было, помогал родне, и вообще… Горка смотрел на него, такого мордастого, кряжистого (кержак, пришло ему в голову, хотя он толком и не знал, что это), и думал, что он совсем не похож на отца, хотя братья, тоже родная кровь. Вдруг Горка заметил краем глаза, что не он один рассматривает дядю Васю, – так же внимательно, даже пристально, смотрела на него молодуха, примостившаяся с годовалым ребенком на руках у края стола. Да не просто пристально, а с ненавистью! Горка смешался и шепотом спросил отца, исподтишка показывая на молодуху:
– Пап, а вон там – это кто?
– Как кто? – удивился отец. – Это же Семкина жена, Александра, ты не знаешь, что ли?
Женщина почувствовала, что они говорят о ней, посмотрела на Горку, и лицо ее распустилось, стало не таким напряженным. Она кивнула ему, слабо улыбнувшись, подхватила ребенка и ушла в дом.
– А Семен, – до Горки вдруг дошло, что его нигде не видно, – он на работе, его не будет?
– Семка… – отец растерялся, – да нет, он… – И, будто тут же забыв о работе, повернулся к брату. – Наговорил ты, Вася, с три короба, хотя приятно, конечно. давай теперь я про тебя наворочу.
Все засмеялись, отцу опять налили, и он взялся говорить свой тост.
Тем временем Александра вышла на крыльцо, выпустила своего мальчугана, села на ступеньке рядом и опять слабо улыбнулась Горке. Он выбрался из-за стола (и пироги, и речи ему уже приелись) и подошел к ней.
– Здрасте, – сказал, – я Горка.