– Я знаю, – ответила она, – а я Саша. Спросить чего хочешь?
– Да, насчет Семена, – ответил Горка, – давно не виделись…
– Насчет Семена? – удивилась она. – А ты не знаешь, что ли? – И вдруг у нее задрожали губы.
Горка стоял перед ней ошарашенный, не понимая, что к чему. Она спохватилась, отерла глаза концом косынки, посмотрела на него, как бы оценивая, потом взяла ребенка на руки и кивнула в сторону ворот:
– Пойдем прогуляемся, я расскажу тебе.
Они вышли за пределы усадьбы – никто, кажется, и внимания не обратил, за столом уже затевались песнопения, – уселись на скамейку, и Саша буднично, спокойно рассказала ему, как Семена арестовали и посадили в тюрьму.
20 июля, в пятницу, на подъезде к Бугульминскому механическому заводу ограбили инкассаторов, причем один был убит в результате перестрелки. Бандиты захватили несколько мешков с деньгами («на БМЗ же тыщ пять работают, представляешь, какие деньжищи? – уточнила Саша. – рабочие аж взбунтовались, под выходные аванс должен быть, а тут на тебе!»), все встали на уши, говорили, что даже из Казани следователей прислали, а дня три спустя у свекра вышел тяжелый разговор с сыном («они на крыльце ругались ночью, я проснулась и слышала», – снова уточнила Саша), и после этого Василий Семенович как умом тронулся: разломал туалет во дворе и принялся ведром вычерпывать говно. Весь день черпал, рассказывала Саша, извозился, вонища, баба Луша сунулась было к нему, так он ее чуть не обдал. Черпал, черпал и начерпал пистолет. Обмотал его тряпками, даже не почистив, сунул в авоську, сам отмылся кое-как в бане, а утром отнес пистолет в милицию. В тот же день Семена забрали.
– Почему, он что?.. – Горка догадывался и не мог поверить.
– Да кто их знает, – ответила Саша, подумала и сказала с нажимом: – я не верю, что он там был, а вот если кто попросил спрятать пистолет, он мог. Шебутной же, всем ему угодить надо…
Горка подумал, спросил:
– А сам-то он что говорит?
– А ничего, – грустно усмехнулась Саша. – Мне – ничего, мусорам – тоже, как я слышала, а отцу сказал что, кажись. Он его и сдал. Еще и премию небось за это получит.
– И… где он сейчас?
– Семен? – переспросила Саша. – да у тебя в соседях, в СИЗО, где же еще?
Вернулись во двор, Саша опять ушла в дом, а Горка, помешкав, подсел к отцу и тихо спросил, отвлекая того от разговора:
– Пап, ты знал?.. Про Семку?
Отец посмотрел на него осоловелым взглядом:
– Рассказала, дуреха?
Горка кивнул.
– А ты не принимай к сердцу. Это жизнь, сынок, вот так бывает.
Горке вдруг нестерпимо захотелось в этот туалет.
Он зашел, накинул крючок, осмотрелся. Просторная кабина, чистая, на полу что-то вроде стульчака, не просто дырка… Посмотрел туда. Глубоко внизу лежал пласт темно-коричневой жижи, виден был кусок порозовевшей газеты, слегка подванивало, – органическая химия, все так же, как в школьном сортире. Пописал, слушая, как струя шлепает по набухшему пирогу дерьма, попробовал представить, как тут шуровал дядя Вася. Не получилось, не мог вообразить. Он же отец, подумал с недоумением, как он мог? Вроде – «я тебя породил, я тебя и убью»? Но Семка же никого не предал, он, может, вообще ни при чем был! А тогда откуда пистолет? Кто-то ему подсунул, как Саша сказала? А они, вся эта родня? Саша переживает – понятно, мужа лишилась, а остальные? Как будто ничего не было, как будто так и надо. Мысли набухали в Горкиной голове, вот как жижа там, внизу, мешались, – у него снова ничего не сходилось, в который уже раз.
Застольная компания меж тем притомилась. Они уже и «шумел камыш» спели, и «мороз, мороз, не морозь меня» (последнее вышло особо пронзительно в разгар июльского дня), и теперь Василий-сын лениво перебирал пуговки «хромки», прикидывая, что бы еще сыграть, а остальные слушали то ли его, то ли себя, думали о чем-то, сыто разморенные. И тут в дверях появилась долговязая старуха в белом, до пят, сарафане (как в саване, подумал Горка), босая и нечесаная (пучки седых волос торчали на голове, как солома), сощурилась на компанию и хрипло сказала:
– Калоши дайте мне, плясать буду!
Вот тебе и лежачая, изумился Горка, но калоши-то зачем?
Василий Семенович посмотрел на мать (остальные тоже), хотел что-то сказать, но только вздохнул и пошел в дом. Отец тоже поднялся, шагнул было к матери, но она прошаркала мимо, встала на пригорке рядом с сортиром, костяными пальцами подтянула слегка свой саван, и вдруг в пыль ударила тугая, сверкнувшая на солнце струя!
Она ссыт, с ужасом и восторгом подумал Горка, – стоя!
Струя прекратилась так же внезапно, как и полилась, братья Вершковы отвели мать в сторонку и, кряхтя, натянули ей на ноги вынесенные Василием Семеновичем калоши.
– Баба Дуня, можа не надо? – подала голос жена Василия-сына. – уж мы знаем, какая ты плясунья.
– А? – так же хрипло и неожиданно грозно вопросила старуха. – калоши новые хоть?
– Новые, маманя, новые, – со вздохом ответил Василий Семенович, повторил громче, чтобы мать услышала, и сделал знак сыну, – давай!
Василий тронул лады, заиграл плясовую – осторожно, медленно.
– Шибче давай! – крикнула ему бабка. – ниче тут не слышно у вас!
Он заиграл громче, не убыстряя, впрочем, темп, она вслушалась, подладилась и затопала калошами, глядя себе под ноги и сопя. Ноги слушались ее плохо, она задыхалась, но топала и топала, резко отмахнувшись от кинувшихся было ей помочь, и Горка вдруг отчетливо понял, что она, эта костлявая старуха, видит себя молодой и, наверное, красивой и думает, что пляшет она всем на зависть.
– А вот так, сынки, – остановившись, сказала сиплым голосом бабка Авдотья, – это вам… наказ сейчас был. Живите как решили, бог вам судья. А калоши, Васька, ты справил мягкие, ни хуя не слышно!
Повернулась и ушаркала в дом.
Ну вот, подумал Горка, хоть одной загадкой меньше: не слышит бабка себя без калош.
После бабкиного выхода застолье быстро свернулось – уж время подходило. Все пообнимались, расцеловались (Горка и Саша смотрели на это со стороны), тут как раз за отцом пришла машина… Он попробовал было поднять Горку на руки, но только крякнул от удивления – ух ты, тяжелый какой, совсем большой! – и распрощались они чинно, поручкавшись и пожелав друг другу всего наилучшего. На вокзал Горка ехать отказался, отец особо и не настаивал.
А бабка Авдотья померла через день, отец еще в поезде ехал.
Бургундского!
После отъезда отца Горка начал попивать. Не вследствие, потому что и Равиль с Гусманом тоже начали, само собой так вышло, случайно.
Случай был в том, что швейный цех, в котором работала Горкина мать, перевели на двухсменку, и в дни, когда она работала во вторую смену, с двух до девяти, друзья стали собираться в Горкином стойле, часами просиживая за картами – такая новая страсть их обуяла. Равиль поднаторел в играх в Грузии, где отдыхал с отцом на озере Рица (далось им это озеро, подумал Горка, когда узнал, – родственники, что ли, какие у них там?), Гусман, оказывается, знал кое-что от старших братьев, – Горка вникал и приобщался. К подкидному дураку и пьянице, к кингу и очку, к покеру (упрощенному, правда, «дамскому»), они даже преферанс попробовали, но Равиль запутался в правилах, и они это отложили. Рубились во все подряд с азартом, до одурения, но при этом никому не приходило в голову играть на деньги, играли на очки (кто больше набрал, тот и победитель) и изредка, когда у Равильки совсем уж начинало зудеть, на щелбаны. Смысл для них был в том, чтобы «проинтуичить» момент (в очко, например) или просчитать лучше соперника комбинацию; ум то есть показать. Только ум у пацанов был задний, и достало еще случая, чтобы карты привели их – совершенно по заветам воспитателей подрастающего поколения в советском обществе – к вину и сигаретам. На самом деле, сначала к папиросам.
Все началось с того, что однажды Равиль, который везде чувствовал себя как дома, полез искать на горкиной кухне подходящий бокал – попить, простой стакан его не устраивал, и явился в комнату с большой фарфоровой пепельницей и початой пачкой папирос «Дюшес».
– Пацаны, – сказал Равиль, ставя пепельницу посреди стола, – Горка, это что такое?
Горка пожал плечами:
– Отцова пепельница, что такого?
– Ты посмотри, как красиво! – воскликнул Равиль. – как картина!
Пацаны удивились и сосредоточились. Пепельница была зеленой, в виде большого листка лотоса, на краю которого сидела коричневая улитка (в качестве ручки), а когда Равиль аккуратно положил поперек пепельницы длинную папиросу с бумагой нежно-розового цвета, картина приобрела законченный вид. Горка и Гусман переглянулись и вздохнули: в чем в чем, а в чувстве прекрасного Равильке не откажешь.
– Это твой отец такое курит… курил? – спросил Гусман, взяв папиросу.
– Да он много чего курит, – отозвался Горка, – и «Герцеговину Флор» еще, и «Беломор» иногда.
– Ну не «орс» же, – засмеялся Равиль, и все засмеялись: «орс», то есть окурки разных сортов, курила дворовая пацанва, подбирая их где попало. Про заразу никто не думал: отрывали замусоленный кончик мундштука – и айда, смоли. Но розовые папиросы на дороге не валялись.
Дальнейшее произошло само собой: мальчишки по очереди понюхали папиросу («какой тонкий аромат», – продолжая выказывать вкус, заметил Равиль), а потом Гусман, взглядом попросив разрешения Горки, зажег ее и вдохнул дым. Закашлялся, конечно, прослезился, но Равиль себе такого уже не позволил, – затянулся как знаток, выпустил струю дыма (у Горки мелькнула мыслишка, не покуривал ли он раньше) и передал папиросу. Горка заколебался, он-то помнил про отцов туберкулез, но тоже затянулся – чуть-чуть, неглубоко – и не поперхнулся. И тут их обуяло веселье: оказывается, курить – это так вкусно, так здорово!
– Мы как будто выкурили трубку мира, – со значением сказал Гусман.
– Мы как будто снова мушкетеры! – воскликнул Равиль и осекся: друзья смотрели на него подозрительно.