– Они курили? – спросил Горка. – Тебе кто сказал?
Принялись вспоминать. Вспомнили, что вроде де Тревиль курил трубку, а д’Артаньян с друзьями – нет.
– Зато они пили! – крикнул Равиль, будто это отменяло его прокол.
Друзья посмотрели на него с еще большим подозрением… но и с интересом: мушкетеры в самом деле пили будь здоров!
– Бургундское, – уточнил Равиль.
– В смысле… – вслух задумался Гусман, – мы не мушкетеры?
– Уже или еще? – блеснул французским остроумием Горка. – А?
Равиль посматривал на них с гордостью и легким сожалением.
В общем, они сошлись на том, что надо бы попробовать и это – за партией в кинга, например, и на следующий день отправились инспектировать бугульминские продмаги.
Тут выяснилось, что на троих они знают таких магазинов ровно три: два, которые были рядом с домами Горки и Гусмана на Советской, и один, центральный, на площади Первого Мая, который знали все. Равиль, позвонив матери на работу, выяснил, что есть еще четыре – на Гашека, рядом с рестораном, на железнодорожном вокзале, в районе Су-2 и на подстанции; решили, что хватит и центрального – везде продавали одно и то же.
Центральный продмаг был, конечно, солидный, с двойными тяжелыми дверьми, кафельным полом и зеркальными витринами, уставленными батареями банок и бутылок. Рассматривать водки, коньяки и ликеры друзья не стали, не мушкетерские напитки, а вот винные полки принялись изучать с таким тщанием, что продавщица – большая тетка в белом фартуке и чепце на макушке – строго спросила:
– Вам чего, мальчики?
– Смотрим, какие у вас есть импортные вина, – смиренно ответил Горка.
– Иностранные, что ли? – переспросила продавщица. – А вам зачем?
– Пить, вообще-то, – хмыкнул Гусман.
– У тебя молоко еще на губах не обсохло! – заявила продавщица. – Пить ему!
Гусман промолчал, разглядывая бутылку с тесьмой, вившейся из-под пробки, и силясь прочитать название – «Cotnari», черт знает, что это значит, – а Равиль, расправив плечи, важно спросил:
– Бургундское есть у вас?
– Чего? – с угрозой сказала продавщица. – а ну дуйте отсюда, пока я милицию не вызвала!
Они вывалились из магазина, давясь от смеха: Равиль сказанул, конечно! Однако, отсмеявшись, друзья поняли смысл заявления тетки в чепце: не факт, что им вообще продадут спиртное. Это их немножко озадачило, но ненадолго: сошлись на том, что идти за вином надо не гурьбой, а кому-то одному, кто выглядит повзрослее, и это, как нехотя признал Равиль, был Горка.
– В крайнем случае скажу, что отец послал, – сообщил Горка, – он меня и вправду посылал как-то в винзаводский чипок, и никто даже слова не сказал – продали бутылку «белоголовой», и все.
Ну, ему и продали на следующий день без слов (за прилавком стояла другая тетка, может, и это сказалось) – бутылку запомнившегося Гусману «Cotnari», за 2,60. Еще и на три стаканчика пломбира осталось от складчины на троих.
Они вернулись к Горке, раскупорили бутылку, разлили по стаканам, понюхали, почмокали, закусили пломбиром и принялись оценивать вино. Хмель быстро ударил всем троим в голову, и фантазия разыгралась: один обнаружил вкус меда, другой – каких-то фруктов, третий – ореха… Они легко почувствовали себя гурманами, легко допили эту бутылку и разошлись чрезвычайно довольные собой.
Так и повелось. Не каждый день, конечно, а строго по графику работы Горкиной матери, но к концу августа у них уже скопилась какая-никакая коллекция (Равиль придумал отпаривать и собирать этикетки) из опробованных сухих и полусладких вин, – импортных, конечно, на советские они и смотреть не хотели, и единственное, что удручало, – это что в бугульминских магазинах не водилось бургундское. И даже бордоское не водилось.
Флер «мушкетерского» времяпрепровождения в одночасье сломал Гусман, явившись однажды с бутылкой портвейна «777».
– Ты что, с ума сошел? – хором спросили его Равиль и Горка. – У нас венгерский рислинг есть.
– Кислятина этот ваш рислинг, – заявил Гусман, срезая ножом пластиковую пробку, – мне брат дал попробовать, вот это забирает так забирает!
Равиль с Горкой переглянулись с сомнением, потом Равиль сказал раздумчиво:
– Ну… портвейн – это же португальское вино, благородное…
Этот довод решил дело. Они выглотали и портвейн, и рислинг и сидели совершенно очумелые, чувствуя тяжелый хмель и с трудом соображая, что же дальше. В это время в сенях громыхнуло, и в комнату вошла какая-то дебелая тетка. Осмотрев их и стол, тетка подозрительно спросила:
– Вы хозяева тут?
– Я, – мотнул головой Горка.
– Мне сказали, дрова продаете, правда?
Равилька зашелся смехом и, давясь, подтвердил:
– Продаем, обязательно, сколько там, Горка, пять кубов?
– Подходит, – подытожила тетка, – как раз.
Горка мутно посмотрел на нее и вдруг брякнул:
– Деньги вперед!
– Ладно, – сказала тетка, положила перед ними двадцатипятирублевку с Лениным и заключила: – только без баловства, утром подгоню полуторку под погрузку.
– Ты что? – спросил Горку Гусман, когда тетка ушла. – а топить чем будете?
Но Горку уже понесло – хмель при виде денег ударил в голову еще сильнее, и он провозгласил:
– Идем в чипок! Добавим, я угощаю.
Равиль с Гусманом переглянулись, но Равиля тоже уже тянуло на подвиги, и под вздохи Гусмана они пошли в продмаг. Почувствовав себя крезом, Горка гордо отказался от рислинга и портвейна и затребовал винный набор в цветастой, перевязанной шелковой лентой картонной коробке. За девять пятьдесят.
В наборе оказались бутылка ликера «Шартрез», клюквенная настойка и «мерзавчик» коньяка. Они раскупорили бутылки, попробовали одного, второго… напитки показались так себе, переслащенными, да и ощущение, что было сделано что-то не то, явилось вместе с похмельем, так что пирушка завяла, и вскоре Гусман с Равилем ушли, а Горка, кое-как прибравшись, улегся проспаться – до возвращения матери со смены.
Тетка с полуторкой явилась ни свет ни заря, и тут Горка очень ясно вспомнил, что мать была фронтовичкой. Не сразу, но, сообразив, в чем дело, она выразила свою позицию в нескольких энергичных предложениях (настолько ярких, что у Горки глаза полезли на лоб), выдернула из ридикюля купюру, сунула тетке чуть не в лицо и выпроводила ее.
Горка сидел на кухне как побитый. Мать вошла, посмотрела на него, спросила командным голосом:
– Где деньги?
Горка выгреб из карманов бумажки и мелочь, мать глянула на них, спросила тем же тоном:
– А остальное?
Горка виновато кивнул на коробку в буфете. Мать открыла ее, покивала головой, поставила на место и, обернувшись к сыну, сообщила:
– Весь в отца! Идиот.
В тот день они не разговаривали, мать даже обед Горке не разогрела перед уходом на работу. Горке было ужасно муторно, он хотел повиниться, пообещать, что вернет потраченное, – да как? И потом, он же понимал, что дело было не только в деньгах, а вот в том, что он повел себя как глупый капризный ребенок.
А пару дней спустя в Бугульму привезли двухсерийный французский фильм «Три мушкетера», и городским властям взбрело показать его в летнем кинотеатре, обе серии сразу. Затея обернулась настоящими беспорядками: набежавшая публика, наплевав на кассы, повалила ограждающий штакетник, тополя вокруг оказались мгновенно усыпаны пацанвой, кто-то попа́дал, когда милиция принялась шугать безбилетников, поломался, пришлось вызывать «скорую», бабы голосили, милиция свистела, а на экране красиво скакали, дрались, изящно ухаживали за дамами настоящие французы, гремела бравурная музыка и рекой лилось бургундское.
Горка, потерявший в толкучке из виду друзей, озирался, глядя то на экран, то на толпу, то на пацанов на деревьях, и вдруг что-то в нем переклинило, – он вспомнил лагерь, слезы Эли и понял, что мушкетерская часть его жизни закончена. Вообще. Насрать на нее.
Карибский кризис переходного возраста
Осенью 62-го года Горку настиг Карибский кризис.
Он начался с того, что однажды вечером мать сообщила, что отныне он должен по утрам ходить к открытию продмага за молоком и хлебом. «Не каждый день, – утешила, – а только когда я в первую смену, а так я сама». Горка удивился, разумеется: что за нужда, можно и после школы купить, но мать, вздохнув, пояснила, что теперь не то что после школы, а даже через два часа после открытия магазина ни молока, ни хлеба уже не достать, «все разбирают». Она оказалась права: с семи утра у продмага выстраивались в очередь такие же, как Горка, подростки и пенсионеры (остальные-то работали), и те, кто приходил к восьми, нередко оставались ни с чем; пару раз и Горка тоже.
Эта перемена потрясла Горку, он не мог взять в толк, что́ вдруг случилось, что элементарные продукты оказались дефицитом, – война, что ли? Это он так хотел обострить, но оказался недалек от истины – о войне стали писать в газетах и рассказывать по радио каждый день.
Так Горка узнал («Правда» продолжала исправно приходить по отцовой годовой подписке), что мировой империализм во главе с США вознамерился уничтожить свободолюбивую Кубу, «Остров Свободы», как ее называли, а могучий Советский Союз никак не мог допустить этого, и империалисты принялись окружать Родину военными базами, нацеливать ракеты на Москву, грозя ввергнуть человечество в пучину термоядерной катастрофы (эти чеканные формулировки Горка читал с восторгом и содроганием), а раз так, надо еще крепче сплотиться вокруг партии и правительства и всеми силами крепить обороноспособность первого в мире государства рабочих и крестьян.
Поразмыслив, Горка начал было выстраивать логическую цепочку: империалисты озверели – нужна обороноспособность – на нее нужны деньги, и вот поэтому… И тут цепочка дала сбой: ну, как так – мы в космос летаем, у нас просторы и долины, реки и моря; молоко-то при чем тут, коровы доиться, что ли, перестали? Горка разозлился – в основном на себя, что недодумал, но немножко и на партию с правительством: что-то они недоглядели, получалось.