Не он один так думал, конечно, – раздражение нарастало и быстро стало всеобщим, но вот Бугульма: люди гремели в очередях пустыми бидонами, костерили куркулей (говорили, что хлеба стало не хватать потому, что им, дешевым в сравнении с комбикормами, стали кормить скотину), материли «дорогого Никиту Сергеевича» и… день за днем вставали в те же очереди, искали, как разжиться необходимым по знакомству («по блату»), водки, может, побольше стали пить, да и только. Со временем Горка стал думать, что Эле все-таки что-то наврали насчет Новочеркасской забастовки и расстрела.
А однажды Горка понял, как легко раздражение может перерасти в страх; он его увидел в глазах матери. Это было в конце октября, – уже гремела из всех репродукторов маршевая «Куба – любовь моя! Остров зари багровой» («багровой» Горку смущало, – что-то в этом чувствовалось гнетущее), один за другим проходили на заводах митинги единения, принимались решительные резолюции, и вдруг по радио сообщили – Горка с матерью ужинали как раз, – что правительство приняло решение отменить увольнение в запас из армии и привести войска в повышенную боевую готовность.
– Это… – сказала мать, подбирая следующее слово, – это… – И закончила с тихим отчаянием, – чертовы американцы! Не дадут они нам жизни!
Точно теми же словами сказала, как когда рассказывала о своем голодном детстве: «чертовы американцы».
А потом все как-то успокоилось, «Карибский кризис», как это стали называть, рассосался, и Горка на этой волне облегчения вдруг почувствовал симпатию к американскому президенту Кеннеди. Именно к нему, не к Хрущеву. Может быть, потому, что догадывался, что от Кеннеди в той заварухе зависело больше, чем от советского вождя, может, потому, что видел снимки американского президента – молодого, стильного, одного и с красавицей-женой – в еженедельнике «За рубежом», который пристрастился читать (там были переводные статьи из разных иностранных газет, с правильными комментариями нашей редакции, разумеется, но все же), а может, и потому, что война отступила, а продукты в магазины не вернулись и слово «дефицит» было в ходу куда больше, чем «империализм».
Однако это относительная напасть – как-то все равно все перебивались, лишь бы не было войны, – а главная для Горки оказалась в школе.
Школа была уже не 1-я, а 6-я (выяснилось, что родители еще до развода решили, что так будет лучше, – словно не было никаких передряг и учеба начинается с чистого листа), и оказалась она абсолютно не такой, как Горкина родная.
Поначалу Горка не особенно расстроился, – в конце концов, Равиль с Гусманом учились же здесь, и ничего, но вскоре затосковал. Во-первых, им не удалось попасть в один класс: друзья учились в «а», а Горку зачислили в «в», а могли и в «г», – ужас сколько народу тут училось. Во-вторых, школа была какая-то дикая, не школа, а взбесившийся муравейник: во время перемен по коридорам носились орды пацанов и девчонок, все орали, толкались, колотили друг друга портфелями, – казалось, все четырехэтажное здание вибрирует и вот-вот рухнет. При этом на каждом этаже красовались доски почета, всюду висели призывные плакаты, а учеба шла строго по кабинетному принципу: для каждого предмета свой класс, с наглядными пособиями и оборудованием. Может, если бы не было нужды шляться из кабинета в кабинет, и ора поменьше было бы, подумал Горка, но это была, конечно, ретроградная мыслишка.
Но главное: девчонки тут были, если не считать мелюзги, куда как крупнее, чем в 1-й школе, такие задастые и грудастые, что голова кругом шла. Как доярки, почему-то подумал Горка. И пацаны этих «доярок» постоянно лапали! На переменах, а некоторые и прямо на уроках, хватали за что ни попадя, хотя в основном норовили за грудь. Среди них была одна с совершенно выдающимся бюстом, Лия Загидуллина, так она, бедняжка, принялась иголки вставлять в фартук, чтобы отвадить пацанов, но помогало мало: они кололись, чертыхались и все равно лапали. Хотя некоторые девчонки, как Горка заметил, отбивались не то чтобы очень, а с нарочитым писком и смешками, скорее подбадривающими. Однажды одну такую, Алю, более-менее плоскую на фоне других, засунули в шкаф в кабинете биологии вместе с малахольным Костиком Сергеевым и заперли, и что? Они даже не пискнули там, не то что вырываться; сидели и фиг знает что делали, пока училка не услышала сопение и не вытащила их оттуда под дружный гогот остальных. Такая была атмосфера. Горка был в шоке.
Он в этих затеях не участвовал и вообще дичился, и добром это кончиться не могло, конечно. В один из дней его зажали в туалете втроем – Валерка Титов, Витька Черномордин и еще один, которого Горка не знал, десятиклассник какой-то. Пока двое нависали над Горкой, Витька, ни слова не говоря, дал ему в глаз, да так ловко, что у Горки белок кровью заплыл. Горка дернулся было, но те двое перехватили его, а Витька ударил снова, теперь в зубы, и пояснил наконец:
– Тут тебе не там, понял? Не выебывайся!
И Горка понял. Он даже злости особой не почувствовал или обиды: вот так тут заведено, так будет. Сквитаемся еще, подумал.
Случай сквитаться представился быстро, недели не прошло. В том же туалете та же троица зажала Равиля. Когда Горка вошел, они его буквально потрошили: выворачивали карманы, один перетряхивал портфель, а Равилька, его Равилька, такой гордый, такой всегда в себе уверенный, стоял со слезами бессильной злости на глазах и смотрел.
Горка подлетел, успев заметить удивление на лице повернувшегося к нему Черномордина, и с разбега влепил тому в ухо. Черномордин отшатнулся, ударившись спиной о раковину, Горка добавил с левой, и он плюхнулся на задницу. Тут двое других навалились на Горку, выкручивая руки, и он понял, что сейчас ему уж точно зубы повыбивают. Но Витька, поднявшись, только охлопал сзади свои штаны и вдруг осклабился:
– Могешь, да? Могешь. Ладно, один-один будем считать. Пока.
Подельники что-то заворчали ему, Черномордин отмахнулся от них с досадой, и они ушли. Горка с Равилем посмотрели друг на друга, собрали манатки и тоже пошли, – звонок уже прозвенел.
Вообще, 6-я школа была очень драчливая, во всяком случае в сравнении с первой Горкиной (а больше ему и сравнивать не с чем было). Может, преимущественно рабоче-крестьянский контингент сказывался – в 1-й школе Плецко был горестным недоумением, а тут каждый третий, считай, на него походил, – может, концентрация «доярок» наложила отпечаток. Горка решил, что последнее: всё из-за баб. Перед ними хорохорились, чтобы привлечь внимание, из-за них расквашивали друг другу носы, но вот что поражало: при этом самих девчонок в грош не ставили! В ходу было хвастливое «я ее отбил» (у Саньки, Ваньки или Гусманки) – но что это значило? Значило, что сама девчонка ничего не решала: отмутузили ухажера, на его место вставал отмутузивший, только и всего. Разве можно было представить, что так бы повела себя Розочка… или Эля? Нет, конечно. И Горка решил, что с «доярками» он дел иметь не будет. Ни за что. Хотя от некоторых было трудно отвести взгляд, а кто-то – та же Лия Загидуллина – вызывал симпатию.
Двойственность Горкиного положения с беспощадным цинизмом прояснил ему хромой Наиль.
– На самом деле, – сказал он, покуривая и поглядывая на стайки старшеклассниц, – любая ляжет, гад буду! Надо только подход иметь и инструменты.
Этот Наиль – его так все и звали, «хромой Наиль» – был взрослым, за двадцать, наверное, парнем. Худой, лохматый, в застиранной рубашке-гавайке в зеленых тонах, он приходил на школьный двор как на работу, раз в неделю точно, – лениво мел клешами асфальт, припадая на левую ногу, иногда усаживался посмотреть, как школяры рубятся в баскет (мог и сам кинуть отскочивший к нему мячик и даже попадал иногда), и терпеливо ждал, когда вокруг него соберется кучка пацанов. После этого из бездонных карманов штанов извлекались пакетики жвачки, из-под рубашки – пара-другая рентгеновских пленок с записями заграничной музыки («рок на ребрах» они назывались), и начиналась торговля. Можно сказать, что Наиль был пионером бугульминской фарцовки. Он был профи, – много знал о своем товаре, мог рассказать, например, где и с какой песней в первые записывался Элвис Пресли, как возникли «Comets», а заодно охотно просвещал молодежь насчет тонкостей секса. «„Ригли сперминт“, пацаны, вы секете? Сперминт – сперматозоиды кипят!» И хитровански смеялся, запихивая в нагрудный карман мятые рубли и полтинники.
На сперминте Горка с Наилем и сошлись, точнее – сначала разошлись: Горка, у которого было все в порядке с ботаникой, просто рассмеялся, услышав, как Наиль трактует название жвачки, а тот, быстренько свернув торговлю, отозвал Горку в сторону и сказал доверительно:
– Ты это, отнесись серьезно. Для тебя хиханьки, а для меня работа, так что не ищи себе приключений на жопу.
Горка, посмотрев на Наиля, согласно кивнул, – он и его понял: так заведено.
После этого они время от времени вполне по-дружески болтали, обмениваясь запретными знаниями, – как правило, после того как Наиль заканчивал стрижку жаждущих подпасть под тлетворное влияние Запада, – Горка же не только «За рубежом» читал, а иногда и журнал «Америка», который по непонятным ему причинам получала в плотных рыжих конвертах мать Равиля. Так что по части музыкальных веяний они были более-менее на равных (а рассказом про гавайскую гитару Горка просто уел Наиля, особенно когда пообещал дать послушать сохранившуюся у них дома трофейную пластинку), но в том, что касается секса, Наиль давал Горке сто очков вперед.
– Вот ты на нее запал, а она на тебя ложит, например, – втолковывал Наиль, – дебил какой психанет, пойдет морду бить тому, с кем она ходит, а если ты не дебил, ты ее фаловать будешь.
– Чего? – переспрашивал Горка.
– Фаловать, не знаешь, что ли? – продолжал просвещать Наиль. – То есть тут заденешь ласково, будто нечаянно, там, она взбрыкнет, может, а ты не отступай, – выжди и опять, конфетку ей предложи (да хоть фантик!), похвали за что-нить, и трогай, трогай ее – не хватай, как козел какой-нибудь, а ласково. В кино пригласи, там потрогай…