Про потрогать в кино Наиль лучше бы не говорил – «Утраченные грезы» с Марусей в темном зале вспыхнули в Горкиной памяти мгновенно, но, в принципе, он понял, что имел в виду новый приятель, – приручение.
– А еще, – тем временем гнул свое Наиль, – инструменты: девки на музыку западают, хоть на томную, хоть на твист, а если винишка при случае подлить… Про конский возбудитель я уж и не говорю!
Горка опять живо представил картину – как он приводит какую-нибудь девчонку в свое стойло… Ну, невозможно было представить, убежит же сразу, как увидит, но тут в его сознании прояснились последние Наилевы слова, и он оторопел:
– Что ты говоришь – какой возбудитель? Конский?!
Наиль расхохотался:
– Конечно! Они после него вообще себя не помнят, делай что хочешь!
Горка его послал. Он решил, что Наиль его подкалывает, и возмутился, естественно. Наиль же, посмотрев на него с жалостью, как на дурачка, нравоучительно сказал:
– Читать надо больше, парень, ни хера ты не знаешь на самом деле. Я дам.
Он дал, – принес через неделю пачку прошитых суровой ниткой машинописных листов, замусоленных, со стершимся шрифтом, – зачитанных, короче, – и вручил Горке, строго наказав где попало этой тетрадкой не размахивать – «вопросов меньше будет». «На два дня, – добавил, – и чтобы вернул в целости и сохранности!»
Вечером, после ужина, Горка достал эту тетрадку из портфеля, начал читать и уже после второй страницы, с ужасом думая, что мать сейчас заметит, что он сидит пунцовый, сунул обратно. В тетрадке была сплошная похабщина! Дочитывал он глубокой ночью, в сенях, дождавшись, когда мать уснула.
И конечно, он не послушался Наиля и притащил эту тетрадку в школу, – он просто не мог иначе, так его распирало.
– Пацаны, – сказал он перед уроком физкультуры своим недавним обидчикам Титову и Черномордину, – у меня что есть – вы обалдеете!
И вот они, человек семь-восемь, наверное, скучковались на сваленных в углу спортзала матах (пока физрук учил девчонок баскетбольной технике), Горка достал тетрадку и принялся вполголоса читать. И чем дольше он читал, тем больше у пацанов бугрились трико. Минут через десять они все уже сидели багровые, нервно поглядывая на задастых и грудастых одноклассниц и оценивая их с вершин совершенно нового, научного знания. В тетрадке страница за страницей подробно описывалось, что такое большие и малые срамные губы («срамные» – запнулся Горка, понимают, значит, что срам), клитор, анус, а главное – что пацанов заинтересовало больше всего, – как у разных женщин размещено влагалище и как это размещение влияет на успех или неуспех сношения, то есть как кого правильно пихать. Горка на их фоне был спокойным, как ментор: у него-то все перебугрилось еще ночью, и он знал, что такое «сиповка», «костянка» и чем они отличаются друг от друга и от редкого зверя «королек».
Урок секспросвета закончился так, как и следовало ожидать: физрук, бывший военный, один из тех сотен тысяч, которых Хрущев одним росчерком пера отправил в запас без гарантий трудоустройства, заметил их потную возню, подкрался и отобрал тетрадку, приказав Горке и его слушателям маршем шагать в душевую. Опытный был дядька, но Горка сначала подумал не об этом, а о том, что он опять попал в переплет и без вызова матери опять не обойдется, теперь уже по срамному делу.
К счастью, на этот раз все обошлось: Наиль, узнав о случившемся, нашел физрука и как-то они сговорились, тетрадка оказалась не у директора школы, а у хозяина.
– Как ты его уболтал? – спросил Горка, когда они в очередной раз встретились.
– А так, – ответил Наиль, – пришлось поднести ему чего, так что с тебя гавайская пластинка. – И заметив Горкино недоумение: – платить надо, друг. За всё.
Горка задергался было, но Наиль оставался непреклонным:
– Я же тебе говорил, – напомнил, – не ищи приключений. – А потом вдруг рассмеялся и добавил: – да он сам зачитался!
– Да ладно, – усомнился Горка, – взрослый мужик, бывший офицер…
– Так это же не про пушки с пулеметами, а про двустволок и берданок, – хихикнул Наиль, – а про них наш мужик знает, только что у одной два дула, а у другой – одно. Да и то не каждый.
Горка смешался, он прекрасно знал, что такое двустволка, у отца была, а берданку видел в краеведческом музее, но тут-то они при чем? В тетрадке о них вообще ни слова не было!
– Слушай, – сказал он, – а вот то, что там у тебя написано, – это реально, не придумки? Ближе к пупку, ближе к анусу… как-то всё…
– А вот пойдут у тебя девахи – ты и рассмотришь, – Наиль уже откровенно издевался над ним, – у кого где дырка, а то и две.
Горка вспыхнул, – смысл сказанного Наилем начинал доходить до него, а тот между тем посерьезнел и сказал важно:
– Это, вообще, англичанин какой-то написал или американец, не знаю точно – Кини, Кизи, типа того, а люди старались, переводили. Самиздат, слышал про такое?
Горка слышал краем уха, но точно не знал, и еще через неделю Наиль, войдя во вкус просветителя, принес ему аж три стопки машинописных листов со слепым шрифтом – «Доктор Живаго». Наиль был профессионалом широкого профиля.
Горка принялся за чтение с опаской, украдкой от матери, но в этой рукописи не было ничего и близко похожего на трактат то ли Кизи, то ли Кини; автор с ботанической фамилией Пастернак рассказывал историю мальчика из богатой семьи, который вырос в конце концов, но так и остался мальчиком. Горка взялся раз – отложил, подступился снова – опять отложил: душевные страдания героя, его постоянные метания, вдруг откуда-то появлявшиеся и так же вдруг исчезавшие женщины, которых Живаго (что за странные фамилии – Живаго, Пастернак…) то ли любил, то ли жалел (и они его – тоже), не трогали Горку, все эти мельтешения казались придуманными куда больше, чем истории Дюма или Жюля Верна, – Горка плюнул и решил, что с него хватит. Хотя в романе были стихи, и одно Горку зацепило – про свечу на столе. Это он представил легко – свечи часто горели на столе в их стойле, пока Горка рос. И так же легко – неожиданно для себя – он прочитал, то есть понял, про скрещенье рук, скрещенье ног: это было сексуально, это перекликалось с трактатом про «корольков» и «сиповок»… и это заставило задуматься. О плотском, о животном, в котором и через которое прорастает что-то большее – волнение души и судьба. Чуть позже Горка подумал, что поэт и «скрещенье», а не «сплетенье», например, сказал не просто так.
Грязь
В этот день, дело было в начале ноября, Горка живьем увидел артиста Коренева, Ихтиандра. В Бугульме, на улице Герцена, в районе коттеджной застройки нефтяников. Около двух пополудни.
Горка как раз бежал домой от Равиля, укрываясь отцовой брезентовой накидкой от секущего холодного дождя, а они шли навстречу – три парня. Точнее, шли двое, а третий волочился между ними, обвисая на их плечах, и мычал. Он был в дупель пьян, и он был вылитый Коренев – такая же прическа, такое же тонкое, с угадывающейся порочностью, лицо, только глаз не было видно, они у него не открывались. Эта невесть откуда взявшаяся троица протащилась мимо остолбеневшего Горки и скрылась за углом. Ливень усиливался, по тротуару потоком текла грязь, на улице не было ни души. Горка стоял и раздумывал: может, это и вправду был знаменитый артист? Пьян – ладно, это не диво, но наряд… Он был в белоснежной манишке и при галстуке-бабочке! Среди белого дня, на улице, в грязюку!
Мать, выслушав Горкин рассказ, пожала плечами: может, и Коренев был, – приехал на гастроли, напоили человека. И, посмотрев на сына внимательнее, спросила:
– А что ты так зашелся на бабочке с манишкой, в театре не видел, что ли? – И тут же засмеялась. – хотя да, тут другой театр у них получился.
Эпизод был заигран, что называется, хотя Горка и вспоминал про видение, когда Равилька, после стаканчика «Рымницкого», принимался с энтузиазмом горланить «нам бы, нам бы всем на дно, там бы, там бы пить вино» (они по-прежнему собирались в стойле время от времени выпить и поиграть в картишки), но на мать его рассказ произвел вполне практическое воздействие. Неделю спустя она принесла с работы с небольшой сверток и, положив его на стол, сказала:
– Это тебе, чтобы не завидовал. Открывай.
В свертке были белоснежная шелковая рубашка и галстук-бабочка иссиня-черного цвета.
Горка воззрился на мать:
– Что это, зачем?!
– Ну как же, – сказала мать, – как же, сынок, ты же хочешь быть таким… – она запнулась, – как они. Ты же тоже артист у меня.
– Куда я это надену?! – с отчаянием вскричал Горка. – Меня же засмеют!
– А ты поставь себя так, чтобы не засмеяли, – решительно, даже резко возразила мать.
Горка посмотрел на нее, пробормотал «спасибо» и запихнул подарок на свою полку в шифоньере.
Он должен был бы растрогаться, он же видел – по крою рубашки, по строчке на «бабочке», – что это не покупное, что это мать своими руками сшила, но он не растрогался, а расстроился: мать будто приткнула ему за что-то. Да не «будто» на самом деле, он знал за что.
Проблема у них была в том, что после отъезда отца Горка стал вести себя как трутень. Или как тунеядец, о них много говорили в последнее время и даже выпустили против них специальный закон. Горка был несовершеннолетний и не подпадал, конечно, посадить его не могли, но матери от этого было не легче: он то и дело приставал к ней с просьбами. Например, заявил, что ему нужен взрослый велик, «Орленок» стал мал. Мать посчитала в уме, они пошли в «Спорткульттовары» покупать. Мужских великов, с прямой рамой, не было, были только дамские, с рамой дугой, но Горке приспичило, он настоял, и мать купила. Хотя дамский велик стоил почему-то на целых десять рублей дороже мужского, который «вот-вот должны подвезти», как заверил продавец, – пятьдесят пять рублей. Это при том, что мать получала в своем швейном цеху семьдесят рублей в месяц. Правда, Горка этого не знал, не поинтересовался как-то, а мать ему не сказала.
Потом Горка спохватился, что ему становятся малы коньки, с показательным трудом втиснул ноги в ботинки, поцокал перед матерью, – видишь, сказал, на носках бугры оттого, что пальцы подгибаю, а как кататься?