– А как саночки возить? – сказала в ответ мать, Горка не понял, и она пояснила: – Сколько стоят?
– Рублей двенадцать, по-моему, – засомневался Горка.
Мать полезла в кошелек, покопалась там, дала деньги.
И так всегда, – о новых штанах ли заходило дело или о деньгах на книжки/кино/мороженое, – мать сжимала губы, ковырялась в кошельке (а иногда в шкатулке) и доставала деньги.
Это походило на какое-то соревнование – кто пересилит, кто сдастся; мать поклялась себе, что Горка не будет нуждаться после ее развода, а Горка допекал ее, словно задался целью доказать, что без отца хуже, что вот-вот, и все рухнет у них. Он словно мстил ей за то, что она пренебрегла отцом, вытурила его, как только он стал пенсионером и старым. Хотя ведь можно было рассудить, что это отец бросил ее с сыном, уехав на сытные хлеба к устроенным дочерям. Но нет, Горка так не рассуждал.
Мать, в общем, тоже не рассуждала, просто тянула из последних сил этот воз, этого взрослеющего капризного ребенка: прихватывала смену-другую сверхурочно, распустила свой фронтовой НЗ, тюк парашютного шелка, и принялась шить рубашки и блузки на продажу (благо Клава приторговывала на базаре всякой всячиной и выручала, брала «на реализацию» рукоделье подруги), стала варить для себя отдельно «суп из топора» (как они с Горкой дружно смеялись когда-то этой сказке!); сыну, конечно, полагались наваристый бульон и натуральные котлеты, а как же – растущий организм!
Наверное, многое могло бы сложиться по-другому, несмотря на все ухабы Горкиного переходного возраста, наверное, мать могла бы улучить минуту и поговорить с ним откровенно и по-дружески, рассказать, как ей приходится непросто, попросить у сына поддержки, обнять его и поплакать в объятиях – много позже, уже будучи «убеленным», Горка думал об этом, – но для этого мать должна быть другим человеком. И Горка тоже.
Ситуация усугубилась, когда однажды Горка, вернувшись из школы, нашел в сенях письмо (почту им бросали в щель во входной двери) из Ленинграда, с вензелем Нахимовского училища. Горка удивился, вскрыл конверт и прочитал. Письмо было адресовано матери. Неведомый ему контр-адмирал в десятке строк объяснял, почему Егор Прохорович Вершков не может быть зачислен в училище, несмотря на мать-фронтовичку, удостоенную государственных наград. Потому, что она не является материально нуждающейся матерью-одиночкой, и факт развода с супругом ничего не меняет.
Ага, подумал Горка, отца нет, но он как бы есть. А потом подумал другое: что мать, значит, хотела от него избавиться. Тайно, поставив перед фактом. Эта догадка ошеломила его, он совершенно растерялся и принялся заклеивать письмо, чтобы мать не узнала, что он прочитал, заклеил кое-как, положил на стол, потом спохватился – он же вообще не должен знать о письме, – выскочил в сени и бросил конверт под дверь: мать придет и увидит, а он как будто не заметил, а она увидит, откроет, а он тогда спросит… Что спросит, что она ответит, Горка не придумал.
Конверт лежал, Горка взялся читать «Звездный билет» (Эля не зря его наставляла, он узнал-таки, кто такой Аксенов), но голова была занята другим, он кинул журнал на кровать и тупо стал ждать. А она все не шла и не шла.
Тут его взгляд упал на материн «дамский» столик с трельяжем, приткнутый к ближнему к печке окну. Горка сел за него, осмотрел себя (с обеих сторон на него глядел взъерошенный худощавый пацан с темными кругами под глазами), дернул за ручку выдвижного ящика – там тоже были какие-то перетянутые резинкой письма, гвардейский значок, медали, сладко пахнущая пуховка… и в углу несколько фотографий. Это были семейные фото, обычно хранившиеся в альбоме. Вот это – в ателье, после первого Горкиного дня в школе, а это – на первомайской демонстрации, а еще одно – во дворе дяди-Васиного дома, с отцовой родней. И ни на одном не было отца, хотя он был; она его вырезала!
Горка, ошарашенный, отложил снимки, потом снова взял тот, который с родней, – чего-то он там не разглядел сразу. Присмотрелся и увидел: лица и фигуры на нем были все в каких-то вдавленных полосах, параллельных и накрест, только лицо брата Семена осталось чистым (снимок, похоже, сделали как раз в день его приезда после службы на флоте). Она колдунья! – с ужасом подумал Горка. За что, что она хотела, – чтобы они повымерли все? И вырезанный отец – она его так ненавидела? Или так любила?
В сенях стукнуло, – мать пришла наконец, как обычно после второй смены, в полдесятого, посмотрела на сына, на валявшийся на кровати журнал, спросила, ужинал ли (Горка подтвердил), и пошла на кухню собирать на стол себе. Письма в ее руках не было. Да Горке оно было уже по фигу.
Ночью, засыпая, Горка снова подумал об исполосованном снимке, о Семене (пять лет дали как соучастнику, жуть как долго сидеть!) – и вдруг сон разом слетел с него: он вспомнил случившееся позапрошлой осенью, стыдное и тайное.
Это было в сентябре, в первую волну бабьего лета. Мать вдруг нашла, к чему приспособить валявшуюся в чулане кадку: мы насолим груздей, сказала, пальчики оближешь! Кадка была рассохшаяся, мать велела Горке притопить ее в овражном ручье для восстановления, а сама отправилась по грибы. Она ходила после смены всю неделю как заведенная, грибов прибывало не очень – по миске-другой за выход, и тем не менее к субботе на кадку набралось, и мать взялась за горячую засолку. Горка за внезапным увлечением матери наблюдал с вялым любопытством: грузди ему нравились, но не так уж, чтобы нельзя было без них прожить. Единственное, что интриговало, – это материна заведенность: едва они собирались к обеду – Горка после школы, мать после смены, – как она, наспех похлебав-пожевав, подхватывалась и шла в лес. Он ей даже выговорил как-то, мол, ну что ты носишься с этими грибами, – она только глянула на него рассеянно и пробормотала что-то насчет того, что ну надо же на зиму запас.
Вот и в субботу: все вроде уже сделала и вдруг опять подхватилась, – дубовых листьев надо положить в кадку, тогда грузди хрусткими будут. И ушла, наказав Горке не забыть помешивать и через полчаса выключить керогаз.
Горка помешивал-помешивал, а потом его торкнуло, и он пошел за матерью. Он добрался до поляны, на которой просторно росли дубы, осмотрелся, – матери не было видно. Он постоял, раздумывая, попинал желуди, решил, что мать уже наломала веток и пошла домой какой-то другой дорогой, и тоже пошел другой, вдоль второго пруда, все так же светившегося изумрудным. И ниже плотины, там, где был глубокий, поросший тальником овраг, увидел их, сидящих бок о бок на траве спиной к нему, – мужчину и женщину.
Он уже почти прошел мимо, как вдруг мужчина обхватил женщину за плечи и повалил навзничь, да так, что у нее ноги запрокинулись. Горка встал как вкопанный. Теперь он видел пару как будто в профиль, видел, что мужчина склонился над женщиной, целуя ее, видел, как у нее развалились согнутые в коленях ноги и из-под платья показались лазоревые рейтузы… Он очень отчетливо видел все это, но как в перевернутый бинокль – они были очень, очень далеко. Сердце его заколотилось, он с трудом отвел взгляд и побежал домой.
Матери не было. Горка прошелся по комнате, заглянул на кухню, сунулся в сени, потом в чулан. Там на веревках сушилось белье – его трусишки и материно, бюстгальтеры и рейтузы. Синие. Горку обдало жаром, он заозирался, сам не понимая, что высматривает, натолкнулся взглядом на забытый отцом «Solingen», валявшийся на полке среди хлама, схватил бритву и в каком-то исступлении принялся полосовать эти рейтузы. Он распустил их в ленты, пока не очухался, а когда пришел в себя после вспышки помешательства, испугался. И устыдился, и разозлился, но больше испугался. Не того, что мать устроит ему взбучку, – того, как он все это сможет объяснить.
Мать вернулась вскоре с целой охапкой дубовых веток, сказала Горке спасибо за то, что не забыл про керогаз, и снова принялась за грибы. В чулан она не заглянула, и стало понятно, что скандал откладывается.
Но его не случилось ни завтра, ни послезавтра. Горка даже подумал, не забыла ли мать про белье, заглянул в чулан – веревки были пусты. То есть она видела, что сделалось с бельем, собрала лохмотья и выкинула, должно быть, но ему не сказала ни слова. Почему?!
Тогда Горка, понаблюдав за матерью и поломав голову, подумал, что она, может быть, просто испугалась его, – вдруг психованный сын и на нее пойдет с бритвой; допущение было бредовое, конечно, но ничего другого ему в голову не пришло. Сейчас, заново переживая происшествие и связывая его с исполосованными фотографиями из семейного альбома, Горка подумал другое: что она чувствовала не страх, а вину. Но уверенности не было и в этом. Одно только стало понятно: у них обоих есть друг от друга тайны и лучше тут ничего не прояснять.
…А рубашку с галстуком-бабочкой он надел-таки раз: на Новый год. С двушлицевым черным пиджаком, – смокинга или тем более фрака у них не нашлось. Мать осмотрела его, ласково улыбнулась и сказала:
– Ну, вот и вырос. И славно.
Новый год
Как они собирались встретить этот Новый год – слов не подобрать, просто лихорадка всех охватила – и Равиля, и Горку и даже всегда невозмутимого Гусмана! Будто этот, 1964-й, был последним годом их жизни. Так оно и вышло, в общем, если считать жизнь вместе, – разлетелись, – но кто же мог знать заранее? А словно почувствовали.
Хотя видимой причиной для воодушевления стало то, что им впервые предоставилась возможность провести новогоднюю ночь отдельно от взрослых – им выделили на нее целую квартиру!
Это была «двушка» в пятиэтажном кирпичном доме ТатНИИ, в которой жили младшая сестра Равилькиной матери Галя и ее муж Анатолий. Они были совсем молодые, без детей (отшучиваясь по этому поводу, Анатолий говорил, что зато он выносил кандидатскую диссертацию – по проблемам каких-то парафинов в нефтепроводах, – а жена успешно вынашивала свою) и собрались встретить новый год с друзьями в Москве. Узнав об этом, Мария Дмитриевна решила, что раз так, то почему бы не порадовать сына с друзьями. Сестра была не против, все сложилось.