Они постояли, рассматривая захламленный помост, послушали тишину – музыка умолкла наконец – и утихающий гомон голосов в аллеях. Потом там засвиристели милицейские свистки, раздались какие-то командные выкрики, и Гусман сказал:
– Пойдем-ка вон там, вдоль забора, а то попадем за компанию.
– А Равилька? – спросил Горка.
– А что Равилька? – пожал плечами Гусман. – видишь же, все своими ногами ушли. Может, и не было ничего, запсиховал кто, и паника.
Горка помедлил, тоже пожал плечами, и они пошли к ограде сада напрямик сквозь кусты. Там уже никаких разноцветных лампочек не было, и Горка в этой темени пару раз чуть не навернулся, споткнувшись о какие-то корни. Наконец впереди забрезжило (ага, сказал Гусман, выход на «14 павших»), они повернули к фонарному столбу у ворот и встали.
Под фонарем копошились какие-то мужики. Один стоял, опершись рукой о столб, с оттопыренным голым задом, и кряхтел, матерясь себе под нос, двое что-то делали у него с задницей, вроде промокали, а еще один стоял лицом к Горке с Гусманом и смотрел на них.
– Чё надо? – спросил он хрипло и зло.
Горка с Гусманом переглянулись. По виду спросивший был блатарем – или приблатненным, что мало что меняло по делу, – небольшого роста, жилистый, второй, толстый ухарь в кепке, – фиг поймешь кто, а третий, судя по тому, как он мотался туда-сюда возле жопы приятеля, – вообще никакой, пьяный в дупель.
– Чё? – повторил спросившего Горка. – ниче, идем вот.
В это время кряхтевший повернулся к ним и вдруг сказал полувопросительно-полуутвердительно:
– Погоди-ка, этот вот, – он мотнул головой в сторону Горки, – это же кто мне в жопу засадил, а?
– Ты чё, мужик?! – встревожился Горка, чувствуя неладное. – Когда, как?
– Я те покажу щас как, – с угрозой ответил жилистый и двинулся к Горке. Двое других, оставив товарища, тоже пошли на Горку, заходя с разных сторон.
Бежать, кажется, было поздно, да и западло, и Горка, нащупывая в кармане ключи от дома, тихо сказал Гусману:
– Зайди мне за спину.
Гусман понял вроде, пропал из горкиного поля зрения, зато вопрошавший стоял уже нос к носу, тоже бухой, судя по запаху.
– Вас кто, сучат, учит финками в жопы пырять? – спросил он, распаляясь. – Вы все блатные, блядь, да?!
Горка стоял, зажав в кулаке ключи (один, реечный, был длинный и торчал из кулака, но мужик не видел, кажется), стоял и ждал удара, чтобы ударить встречь. А тот тянул, матюгался, и Горка понял почему, лишь когда сзади его кто-то хватанул по затылку. Свинчаткой, судя по удару.
В голове у Горки вспыхнуло, но бьющий не рассчитал силу, Горка устоял, инстинктивно кинулся на того, кто был перед ним, и без размаху, тычком, как рапирой, ударил того в скулу. Мужик отшатнулся, ойкнув, а Горка уже молотил его с обеих рук, пнул в живот, и мужик рухнул в кусты. Горка успел подумать, что Гусман подвел-таки, гад, не прикрыл спину, но тут его опять саданули сзади, попав по лопатке (не ножом, опять успел подумать Горка), он крутнулся на месте и ударил напавшего так же, ключами, только уже с размаху и целясь в висок. Тот упал сразу. Тут нарисовался наконец Гусман, повис на третьем, Горка пнул того в пах, не попал, они повалились, и тут из кустов вдруг донеслось плачущее:
– Кровь, кровь! Блядь, кровь у меня!
И так это прозвучало по-бабьи, что Горка разом обмяк.
Гусман тем временем соскользнул со спины своего противника, упавший после удара в висок потихоньку встал на ноги, и они полезли раздвигать кусты, отыскивая требовательного друга. Мужик с голой жопой успел натянуть штаны и просто лежал на боку под фонарем, безучастный ко всему. Может, крови из него много вытекло. Про Горку с Гусманом они вроде как и забыли, не до них стало.
Они выскользнули на улицу, отдышались. Теперь предстояло решить, идти к Равильке или нет. Время близилось к полуночи, ворота у них наверняка были уже закрыты наглухо, Рекс спущен с цепи, и поднимать шум было как-то не очень, – а вдруг Равилька где-нибудь с той же Асей завозился, а родители узнают, что случилось, и запаникуют, примутся звонить по больницам-милициям? С другой стороны, идти по домам, не узнав, что с другом и где он, тоже было не по-людски. Поколебавшись, пошли все-таки.
А Равилька был в целости и сохранности, вышел на первый стук, отогнал Рекса, и они расселись на веранде обсудить и сообразить.
Про самого Равильку обсуждать было, в общем, нечего: оказалось, что после начала драки он просто спрятался за громыхавшими колонками, выждал момент, когда высадили входную дверь танцплощадки, и убежал домой.
– Я дурак, что ли, вписываться хер знает за кого? – риторически спросил Равиль, попыхивая любимым «Butrinti» (Горке тоже нравились эти невесть откуда взявшиеся в Бугульме албанские сигареты). – А вот вы, ипташляр, попали.
Выходило, что так, хотя Горка с Гусманом вписались, как Равиль выразился, не хер знает за кого, а за себя.
– Если это были реальные блатари, – рассуждал Равиль («сто процентов», – подтвердил Горка), – если реальные, – с нажимом повторил Равиль, – то вас будут искать. И фиг знает, кого из группировщиков они подтянут. Ладно, если судвовских, они тебя знают, – (Горка кивнул), – предупредят, а если подстанцевских или кирзаводских?
Горка задумался, рисуя в уме разные безрадостные картины, а Гусман, подумавший, кажется, раньше, сказал:
– На пасеку надо.
Горка с Равилем посмотрели на него с недоумением, а потом с уважением.
– Мысль! – сказал Равиль. – Заодно и морду подлечишь медком, глаз, смотрю, заплывает у тебя.
Только тут до Горки дошло, что и ему досталось в потасовке: левый глаз реально почти не видел, скулу саднило, а на затылке (он пощупал) образовался приличный шишкан.
– Говоришь, ты одного в кровь избил? – решил уточнить Равиль.
Горка снова кивнул.
– Ну, кровь за кровь получается, – констатировал Равиль, – айда утром на велики и погнали. И я поеду.
Решение оказалось более чем разумным: в те три дня, которые они отсиживались на гусмановой пасеке, в городе шел самый настоящий шмон; милиция и дружинники ходили по домам и квартирам, выспрашивали, брали объяснительные; говорили, что кое-кого из известных группировщиков в КПЗ засадили, чтобы были поразговорчивее. И причиной суматохи была не массовая драка сама по себе: в горсаду нашли два трупа, мужчин около тридцати, и искали убийцу или убийц.
Горка просто похолодел, когда узнал. Он был уверен, что трупы – это были какие-то другие мужики, не те, с которыми они с Гусманом подрались, а в то же время и сомнения начали точить: а вдруг этот, который жаловался из кустов, кровью истек, а вдруг второй, поднявшийся после удара в висок, потом опять упал и умер? Равиль с Гусманом успокаивали друга как умели, но мрачные предчувствия не отпускали Горку, он казался себе совсем пропащим. В который уже раз!
Отпустило через неделю: старания милиции не прошли зря, – нашлись свидетели убийства; убийца, когда за ним пришли, не стал отпираться и выдал орудие – выкидной нож со следами крови. Горку отпустило, но скрутило вновь, когда он узнал, кто убийца. Это был Женька Аблемасов, Горкин однокашник по первой школе, из «а» класса. Они не то чтобы дружили, так, болтали иногда, в футбол вместе играли; Женька нравился Горке, он был таким… интеллигентным пацаном. И он тоже был один у матери, а у нее тоже не было мужа (причем давно, в отличие от Горкиной матери), – родственная, можно сказать, была душа, и вот такое.
Эти мужики пристали к Женьке там же, в тот вечер в горсаду, с хрестоматийным «пацан, дай закурить», – а Женька не дал (может, и не было у него), они начали материть Женьку, дергать, а Женька достал нож и вспорол им животы, сначала одному, а потом и второму. Они повалились, а он ушел, даже нож не выкинул.
Он был сильно под кайфом, как следователи установили: выпившим и наглотавшимся таблеток кодеина. Говорили, что суд счел это смягчающим обстоятельством, – Женьке дали всего восемь лет. В общем, какая-то логика в этом была: кодеин свободно продавался во всех аптеках, по двадцать копеек за упаковку, от кашля. Правда, Федор Харитонович, когда Горка с Равилем обсуждали с ним это дело, отмахнулся, – малолетка, сказал, был бы постарше, мог бы лет на двенадцать-пятнадцать загреметь. Тоже аргумент, конечно, но Горке хотелось верить, что снисхождение вышло из-за кодеина, его же государство продавало, не кто-нибудь.
И вот Женьку посадили, а Горку нет, недотянул. Хотя, раздумывал он, все рядом было, на ниточке. Мало того, Горку, вопреки Равилькиным опасениям, даже не искал никто. Может, сказалось то, что молодая братва, новое ее поколение, относились к синим от лагерных татуировок предшественникам с легким презрением, их даже синяками иногда называли, равняя с пропойцами, что само по себе было оскорблением. Хотя оставались, конечно, и реальные авторитеты.
А общегородская суматоха – усиленное патрулирование, кучи дружинников на улицах, пересуды на скамейках и в рюмочных – довольно быстро улеглась, и все стало как обычно. И танцы возобновились, правда, с участием милиционеров, со скукой наблюдавших за трясущимися и льнувшими друг к другу в танцевальном загоне. Кроме того, в разгаре были чемпионат и кубок Татарии по футболу, и публика, как пацаны, так и взрослые, ходила на стадион во все возрастающем количестве. Во-первых, всем было интересно посмотреть, что из себя представляют наемники, как болельщики ехидно окрестили пополнение команды, а во-вторых, «Строитель», и раньше-то бывший боевым, стал громить соперников налево и направо, что делало мечты о классе «Б» очевидной явью. Недаром, выходило, пятый стройтрест, БМЗ и «Татнефтегеофизика» пополнили свой кадровый состав новыми «подснежниками».
Одна заноза саднила: у бугульминских футболистов никак не получалось навтыкать казанским. Вот все вроде было – и хавбек токарь БМЗ Четвертнов, на раз накручивавший по два-три соперника и раздававший шикарные пасы, и форвард инженер-геофизик Сурков, с одинаковой ловкостью пулявший по воротам хоть с правой, хоть с левой, и вывезенный из самого Ленинграда фулбэк Буланов (с неустановленным болельщиками местом трудоустройства), который летал в такие подкаты ногами вперед, что мужики на трибунах в ужасе хватались за мошонки («как он не боится, что яйца отобьют?!»), – все было, а не выигрывали у казанцев, хоть тресни! Но болельщики видели, как растет мастерство профсоюзных спортсменов, все сильнее верили, что вот-вот – и прервется полоса неудач, и валили на матчи валом.