Друзья, однако, встретили проповеди Горки со скепсисом. Гусман еще куда ни шло, он хотя бы про золотое сечение и витрувианского человека вспомнил, а Равилька высмеял Горкины аргументы и насчет бровей с ресницами, которые нужны, чтобы защищать глаза от дождя и пыли (и потому, доказывал Горка, мы считаем красивыми тех, у кого длинные ресницы и густые брови), и насчет сторожевой функции длинной шеи. Последнее вызывало просто гомерический смех у него:
– Е, е, е – длинношеее, – дразнил он Горку и вертел головой, как бы высматривая опасность.
Пример с шеей и самого Горку смешил; честно сказать, он чувствовал, что упрощает Ефремова, и горячился, приводя всё новые и новые доводы.
За одной из таких пикировок и застал их субботним днем Анатолий. Он пришел, чтобы о чем-то переговорить с Равилькиной матерью, но, оказывается, слышал их разговор и, выйдя от Марьи Дмитриевны, спросил, что это они так оживленно обсуждают, не «лезвие ли бритвы»; читал, значит. Горка поднял на него глаза и обомлел: Анатолий был при шкиперской бородке и в белом, грубой вязки, свитере под горло – точь-в-точь как мужчина на фотографии, которую Горка приметил в его квартире в новогоднюю ночь.
– Узнал? – засмеялся Анатолий, увидев Горкину реакцию. – Похож, да?
– Копия, – кивнул Горка. – это же, как его, писатель…
– Хем, – сказал Анатолий.
Равиль с Гусманом вытаращились на него: hэм по-татарски означало «и». И что?
– Вы что? – удивился Анатолий. – Хемингуэя не читали?! А взялись «Лезвие бритвы» обсуждать!
Горка лихорадочно копался в памяти, что-то там было…
– Хемингуэй – это который «Фиеста»? Американский писатель?
– Именно! – с воодушевлением ответил Анатолий. – И не просто писатель, а лучший, я считаю, и не только из-за «Фиесты», у него много чего.
Друзья молчали, не зная, что на это сказать. Анатолий, оглядев их, снова обратился к Горке:
– Хочешь? Могу дать почитать. Равиль наш телефон знает, созвонимся, и приходи… Приходите, – поправился, – у меня библиотека не такая, конечно, роскошная, как тут, но тем не менее.
– Ну что, дать тебе номерок? – ехидно спросил Равиль, когда Анатолий ушел; что-то не понравилось другу в их разговоре.
– Да нет, – ответил Горка, – зачем, я и в бибке могу взять.
Спустя время он и в самом деле пошел в библиотеку и взял «Фиесту», – надо было понять, что там такого выдающегося. И он вспомнил, кстати, почему это слово закрепилось в его памяти: про фиесту что-то было в «Капитане Сорви-голова». И в «Похитителях бриллиантов», кажется.
Он эту «Фиесту» читал, читал, читал… Один вечер, второй, отложил, снова взялся… Это было ни на что не похоже – ни на Дюма с Буссенаром, ни на Тургенева, уж совсем – на Ефремова… что-то из Аксенова проглядывало, но было куда гуще, туманнее. В общем, Горка понял, что Анатолию придется-таки позвонить, – надо было прояснить, что к чему.
Анатолий открыл на звонок удивительно быстро, как за дверью стоял. Горка вошел в квартиру, и на него немножко накатило той новогодней ночи – он уж и пожалел, что пришел. Анатолий же был само радушие: пригласил в гостиную, предложил чаю (Горка вежливо отказался), усадил в низкое кресло возле трехногого, со стеклянным верхом, журнального столика, устроился поудобнее в таком же и выжидательно-подбадривающе улыбнулся, – ну, мол, что там у тебя?
Горка молчал, оглядываясь, узнавая и не узнавая. Анатолий последил за его взглядом, кашлянул и вдруг сказал:
– Слушай, давай договоримся: мы на «ты», о’кей?
– То есть? – удивился Горка.
– Ну, понятно же, что ты не поболтать пришел, есть серьезные вопросы, – что ты будешь мне «выкать», отгораживаться?
Горка подумал и вдруг развеселился:
– А давай! Так и вправду будет проще… о сложном.
– Проще о сложном? – переспросил Анатолий. – О’кей, это ты хорошо сказал. Так в чем сложность?
– Так в простоте, – в такт ответил Горка. – Очень у них там, в «Фиесте», все просто: говорят ни о чем, ездят туда-сюда по Парижу, пьют то и дело, а смысл?
– Может, они его как раз ищут? – серьезно спросил Анатолий.
– Ага, – съерничал Горка, – на дне бутылки: то коньяк, то шампанское, то перно… Вы – ты, – поправился, – пробовал это перно?
– Нет, к сожалению, – вздохнул Анатолий (Горка посмотрел на него подозрительно, не подкалывает ли), – но надеюсь, что удастся. А ты, кстати, по сути римлян повторил – in vino veritas, истина в вине.
«Ага, – подумал Горка, вспомнив, как продавал дрова, – как же!» – а вслух сказал другое, с усмешкой:
– Пробовал я, побалдеть хорошо, а истина… Вот у Ефремова…
– Погоди, погоди, – остановил его Анатолий, – не соскальзывай на своего любимца, давай с моим покончим. Почему ты решил, что герои «Фиесты» говорят ни о чем?
– Ну как, – пожал плечами Горка, – «ах, он милый», «ты знаешь, он такой милый» – и так обо всех подряд! А это: «ты не останешься? Нет, я не останусь. Да, ты не останешься» – как заезженная пластинка.
– И так это все наслаивается, наслаивается, – подхватил Анатолий, – и в какой-то момент ты начинаешь понимать, что эти люди… глубоко несчастны, – разве не так?
Горка подумал, прокрутив в голове сцены с Джейком и Брэт, с Майклом и с этим евреем Робертом, который то ли боксер, то ли теннисист, а так-то писатель, и согласился:
– Да, наверное, – безнадега там у них.
– Именно! – заключил Анатолий. – Но прямо же тебе писатель об этом не сказал? И герои друг другу не признаются, хотя в глубине души понимают. Это называется подтекст, Егор, и вот так он работает.
Горке почудились в голосе Анатолия учительские нотки, это ему не понравилось, и он ответил довольно резко:
– Подтекст – это подкладка, я знаю, у меня мама швея. Белошвейка, – добавил, было важно, чтобы Анатолий понял, что мама – не какая-то там суконная.
– А ты ершистый, – заметил Анатолий, улыбнувшись, и тут же согнал улыбку с лица. – В каком-то смысле да, можно и так сказать: текст – ткань, а подкладка, подтекст, – то, что придает ей плотность и объем.
– Хорошо, – решил не сдаваться Горка, – а вот это как? Джейк сообщает о себе: я пошел в ванную, разделся и принял душ. Тут какой подтекст: кто-то мог подумать, что он принимает душ одетым?
Анатолий расхохотался:
– Честно, не знаю. У меня только одно объяснение: тебе попался не лучший перевод.
Он встал, прошел к книжным полкам, снял две книги, протянул Горке.
– Я наслышан о твоих успехах в немецком, вот возьми, это Ремарк, «Три товарища» – на русском и оригинал. Почитай, сравнишь, сам увидишь разницу.
– «Три товарища», – повторил Горка, – как «Три мушкетера».
– Почти, – согласился Анатолий, – думаю, тебе придется по душе. А вообще, писатели любят троицу, «Три толстяка» есть еще, например, Пушкин на трех картах целую драму написал.
Он снова сел в кресло, потянулся вниз, достал с полки жестяную коробку монпансье (там оказался табак) и принялся набивать извлеченную оттуда же трубку. Горка с интересом наблюдал за процессом, гадая, что означает приклеенная в правом верхнем углу коробки черная, с золотым обводом, этикетка – «Captain Black».
– А ты куришь? – спросил Анатолий как о чем-то само собой разумеющемся.
Горка кивнул.
– Ну, тогда давай за компанию, не стесняйся, – Галя не скоро от подружек придет, проветрится.
Горка, помявшись, достал пачку «Butrinti», закурил. Некоторое время они попыхивали, а потом Горка не выдержал:
– Эта этикетка – это же сорт табака?
– Ну да, – опять как о само собой разумеющемся сказал Анатолий, – специальный трубочный. Американский, между прочим.
– Дорогой?
– Да не дешевый.
– Этикетка табачная, а коробка из-под леденцов – это чтобы не спутать?
Анатолий чуть смутился, потом рассмеялся:
– Уел! Согласен, есть чуток пижонства. Но ты знаешь, как тут такой табак достается? Целый детектив! Ладно, в Москве друзья есть с контактами. Или надо сказать, как в газетах о таких пишут, – «якшающиеся с иностранцами»?
Интонация, с какой это было сказано, Горку удивила: похоже, он серьезно задел Анатолия.
– Зачем как в газетах? – переспросил он примирительно. – Я нормально к этому отношусь, мне тоже иномарки больше нравятся.
– Вот эти сигареты, например? – кивнул Анатолий на мятую Горкину пачку. – Это что вообще?
– Албанские, – сообщил Горка. – Равиль тоже такие любит. А есть еще «Berati», «Dayti», они по десять копеек, мои – четырнадцать.
– Албанские? – удивился Анатолий. – Надо же, мы с товарищем Ходжей лет пять уж как расплевались. откуда они?
– Без понятия, – пожал плечами Горка, – во всех магазинах лежат, кури не хочу.
– Ну, – протянул Анатолий, – аромат, конечно, тот еще, извини, но если по цене…
Аромат трубочного табака и вправду был бархатистый, гораздо глубже, чем у Горкиных сигарет, но Горка решил парировать.
– А ты в курсе, – спросил с нажимом на «ты», – что Сталин в трубку «Герцеговину Флор» крошил?
– Слышал, да, – кивнул Анатолий.
– У меня отец «Герцеговину» курил.
Анатолий посмотрел на него, неопределенно качнув головой, вроде как уважительное удивление выразил, помолчал, думая о чем-то, потом спросил:
– А твой отец, извини, ты можешь не отвечать, он… Почему они разошлись с твоей мамой, как ты думаешь?
«Ну да, ну да, – подумал Горка, – как-то он на такой вопрос уже отвечал. Только как?» Он вмял окурок в пепельницу, обтер палец и сказал безразлично:
– Время пришло.
– Время… – эхом повторил Анатолий. – Понятно.
Тут они оба спохватились, что заболтались, время расходиться. Договорились встретиться в следующую субботу, к которой Горка обещал осилить хотя бы русский перевод «Трех товарищей».
Он его проглотил разом, взялся за оригинал и буквально задохнулся: настолько немецкий текст отличался от перевода, настолько все было ярче, объемнее, точнее. Правда, вскоре пошли трудности: Горка чуток переоценил свои познания, в некоторых местах не выручали и словари. И что еще поразило Горку, – что Ремарк и Хэм писали об одном и том же, о людях, побывавших на войне и все никак не успокаивавшихся после нее, не способных найти себе место.