С этим открытием он и пришел к Анатолию. Тот выслушал Горку (на этот раз они сидели на кухне и пили чай) и сказал:
– Что же, step two. От подтекста к потерянному поколению.
– Что? – не понял Горка.
– Шаг второй, говорю, – пояснил Анатолий.
– А, schritt zwei, – перевел Горка, – понятно.
Анатолий усмехнулся и продолжил:
– Хорошо. Ты правильно понял, что и Джейк с его приятелями, и три товарища – все они потерянное поколение – но почему?
– Вообще-то, я не очень понял, – возразил Горка. – Для начала: кто сказал, что все они – потерянное поколение?
Анатолий воззрился на него с удивлением:
– Как кто? Гертруда Стайн, писательница, прямо ее цитата и стоит в эпиграфе к «Фиесте».
Горка смутился, покраснел, Анатолий заметил и спросил:
– Ты не прочитал, что ли?
– Не-а, – признался Горка, – я вообще все эти предисловия пропускаю: разжуют, потом уж и неинтересно.
– Насчет предисловий я соглашусь, пожалуй, – пожал плечами Анатолий, – но тут-то эпиграф, ключ к пониманию всего текста. Там еще из Екклесиаста есть, но это нам, атеистам, – он усмехнулся, – сложновато, конечно, понять, нас в другой культуре вырастили, но эпиграф…
– Ладно, – не сдавался Горка, – но кто сказал, что все они – потерянное поколение? Эти, которые в Париже и Памплоне, конечно, дурью маются, но Роберт, Отто, Готфрид – они же при деле: автомастерская у них, на «Карле» гоняют… Люди все разные: у одних – так, у других по-другому, хоть война и пришибла, конечно.
– Вот именно! – стукнув чашкой, сказал Анатолий. – Пришибла. Они такими, какие были до войны, по определению стать не могут, – столько ужасов, смертей, крови, в том числе и на их руках, но и такими, какие были на войне, тоже не могут остаться. И выходит, что в последний раз в своей жизни они были настоящими там, в окопах.
Горка выслушал тираду Анатолия внимательно, подумал и сказал с сомнением:
– Все равно – уж больно они нежные. У меня отец с матерью тоже воевали, да каждый, считай, воевал, – и что теперь? Они должны были жить и маяться? Так нет же: вернулись, отстроили страну, человека в космос запустили…
– Тебя хорошо выучили, – заметил Анатолий, вглядываясь в Горку, – учителей можно поздравить.
– Нет, а что?! – упорствовал Горка, отмахнувшись от замечания об учителях. – Если так считать, то все – потерянные поколения. После первой мировой, после Великой Отечественной… – он запнулся. – а можно и наше поколение туда записать: жрать стало нечего, шмоток приличных нет, то не говори, так не думай – ложись и помирай, что ли?
Анатолий молчал, продолжая вглядываться в Горку, потом сказал раздумчиво:
– Интересная у тебя цепочка протянулась. – Снова помолчал, потом продолжил: – надо жить, конечно, делать, что в твоих силах…
– Или через силу, – ввернул Горка.
– …И через силу иногда тоже, – кивнул Анатолий, – а каково наше поколение, мы с тобой сможем судить лет этак через двадцать-тридцать, когда расстояние накопится.
Он вышел в гостиную и вернулся с толстой машинописной рукописью, положил перед Горкой, спросил:
– Такого типа литературу не приходилось читать?
В Горке опять поднялся дух противоречия, и он сказал нарочито небрежно:
– Приходилось. Кина какого-то читал, про то, у кого какие влагалища.
Анатолий оторопел, потом расхохотался:
– И всё?
– Нет, – ответил Горка, уже жалея о своей грубости, – «Доктора Живаго» еще читал.
– Серьезно? – удивился Анатолий. – И как тебе?
– Стихи хорошие… в основном, а так… Вечно он куда-то тянется, пропадает, кого любит по-настоящему – сам не знает…
– И его тоже пришибла война, точнее – революция, так?! – торжествующе спросил Анатолий.
Горка подумал, кивнул:
– Наверное. Только мне все равно не понравилось.
– Бывает, – согласился Анатолий, – Чехов Бунину тоже не нравился, например, и наоборот, хотя оба – гении. Ладно, – заключил, – вот тебе для третьего шага – это тоже Хем, «Прощай, оружие!». Тоже о войне. Хотя на самом деле о любви.
– Слушай, – вдруг сказал Горка, – я знаешь, что понял? Про «Трех товарищей»?
Анатолий смотрел на него выжидающе.
– Я понял, почему у немцев Гитлер появился! – выпалил Горка.
– И почему же? – осторожно поинтересовался Анатолий.
– Потому что нельзя гнобить целый народ, унижать, – с жаром ответил Горка. – Я знаю, в «За рубежом» читал, что Антанта обложила Германию бандитскими репарациями, неподъемными, а они войну и так проиграли, – как стерпеть? У Ремарка про это и написано!
Анатолий провожал его, задумчиво покачивая головой. Хотел что-то сказать, но промолчал.
Они встречались еще несколько раз. Постепенно разговоры вышли за рамки прочитанных книг, – говорили о музыке, новых фильмах, моде, даже о светском этикете (как-то Анатолий, разъяснив, что нормы этикета формировались на том, чтобы не создавать неудобств окружающим, дал Горке повод с новой силой загордиться идеей писателя Ефремова о рациональной основе красоты). Горку грело сознание, что Анатолий рассуждает с ним обо всем на равных, хоть и старше лет на двенадцать, примерно как брат Семка, а Анатолию нравилось видеть, как Горка постепенно приучается смотреть на вещи с разных сторон, широко, как Анатолий любил говорить. В то же время Горку иногда покалывало какое-то неясное чувство, вроде зависти: он ловил себя на мысли, что на самом деле они с Анатолием не одного поля ягоды, что настоящий круг друзей Анатолия – это совсем другие люди, с другими привычками, манерами, со всеми этими своими ватманами и пульманами.
Полыхнуло, когда они заговорили о вождях: Анатолий напомнил Горке о его заключении, почему в Германии появился Гитлер (запало, значит, – отметил Горка), и предложил сравнить, начиная чуть ли не с Нерона. Горка от Нерона увернулся, и разговор как-то сам собой перешел на Ленина, Сталина и Хрущева. Тут они заспорили всерьез, даже Анатолий начал горячиться, убеждая Горку, что Хрущев не так уж и плох, во всяком случае, в сравнении со Сталиным. От Сталина Горка тоже увернулся, для этого у него была не одна веская причина, а в пику Анатолию – и Хрущеву, разумеется, – предъявил Ленина, – какой он был гениальный, что в одиночку устоял против целого мира и победил капиталистов, какой добрый и в то же время волевой… Анатолий смотрел на него, мотая головой, как от боли, и вдруг сорвался.
– А ты знаешь, – спросил, – что твой «дедушка Ленин» с молодости болел сифилисом и вся его воля, нетерпимость, пассионарность оттуда?
– В смысле? – спросил пораженный Горка. – Что оттуда?
– А всё! – отрубил Анатолий. – Это всё реакции пораженного мозга!
Горка молчал. Он молчал, пытаясь освоить услышанное. Выходит, всё вокруг – первое в мире государство рабочих и крестьян, страна равенства и дружбы народов, ГОЭЛРО и всеобщая грамотность, Гагарин, наконец, – это всё, все ленинские идеи и идеалы, его несокрушимость, – результат стыдной болезни и всем заправлял сифилитик?
Они молчали оба очень долго, минут пять, наверное. В какой-то момент Горка встрепенулся, порываясь что-то ответить, но ответить было нечего. Собственно, он ответа и не искал. Посидел, уставившись в стол, затем встал, собрался и ушел. Анатолия для него больше не существовало.
Вырваться из стойла
Первого апреля, в День дурака, среди недели Витька Черномордин поставил на уши всю 6-ю школу.
Он вошел в класс по звонку, когда тот уже был полон, и историчка Нина Дмитриевна стояла за кафедрой, прошел к своей задней парте, бросил на нее модный кожзамовый портфель на «молнии» и плюнул на укрепленный на стене портрет Хрущева. Смачно, так, что плевок потек по стеклу в районе «Золотой звезды» на лацкане хрущевского пиджака. Класс – те, кто видел, – замер, а Нина Дмитриевна сказала звенящим в этой тишине голосом:
– Выйди вон, Черномордин! Сейчас же!
Витька подхватил портфель и, ни на кого не глядя, вышел. Нина Дмитриевна, взяв лежавшую у доски тряпку, подошла к портрету, потянулась, протерла (на стекле образовались меловые разводы), вернулась на свое место и сказала – уже будничным голосом:
– Начинаем урок, ребята, сегодня у нас…
Горка, огорошенный, как и все, подумал, что «выйди вон» означало для Черномордина вон вообще, из школы, а может, еще и привод в детскую комнату милиции, ему ли было не знать, но ничего такого не случилось ни в тот день, ни в четверг с пятницей, и это притом что вся школа гудела – слух о черномординской выходке разнесся мгновенно. Чудеса, но он, слух, разнесся и будто уперся во что-то, как в воздушном шарике: есть сфера, а из нее никуда. И Черномордин отсидел все уроки как ни в чем не бывало, явился к первому уроку на следующий день (все затаили дыхание, но он не плюнул, просто швырнул портфель на парту и сел).
Пересуды меж тем продолжались, уже затухая, говорили, что у Витьки в семье что-то случилось, отца то ли с работы выперли, то ли из партии, говорили, что Нина Дмитриевна вызвала Витькиных родителей и битый час о чем-то с ними толковала за закрытыми дверями… но и всё!
В понедельник Витька пришел на первый урок и снова плюнул в Хрущева, правда, скромнее, на сухую, можно сказать. Плюнул и сел, а училка сделала вид, что ничего не заметила. И класс – тоже, хотя кое-кто и прыснул в кулачок. Горка не выдержал, подошел к Черномордину на переменке и сказал грубо-уважительно:
– Ну, ты осел! Держи пять!
Черномордин покосился недоверчиво, шлепнул Горку по пятерне и ответил в тон:
– А ты ишак! Сам-то почище моего отчебучил, и хоть бы хны.
– В смысле? – не понял Горка.
– В комсомол в прошлом году кто отказался вступать – Пушкин, что ли? – поинтересовался Черномордин. – А я вступил, как все, плююсь вот теперь.
Горка смотрел на него, не зная, что сказать: он и думать забыл о том, как отнекивался, заявив, что недостоин быть в рядах Ленинского комсомола. Да никто ему за это и не пенял особо, а классная так вообще с уважением посмотрела, – понимает, значит, Вершков, что неладно у него с дисциплиной. Так все прошло и забылось, а Черномордин, выходит, оставил себе пометку в памяти, и как-то она у него вдруг переклинилась с вождем.