В общем, Витька продолжал плевать до конца четверти, и ничего ему за это не сделали. Так все уважали и любили «дорогого Никиту Сергеевича».
А вскоре черномординский «подвиг» напрочь затерла другая новость: отца одного десятиклассника арестовали за участие в банде! Никто толком не знал, чьего отца (хотя и строили, конечно, предположения) и что за банда, а днями в городской газете «Ленинское знамя» появилась заметка, кое-что прояснила, и тут уж на уши встала вся Бугульма. В заметке рассказывалось о разоблачении банды Козлова (и в школе был пацан с такой фамилией!), которая занималась хищениями социалистической собственности в особо крупных размерах.
О том, кто такой этот «гражданин Н. К. Козлов» и в чем, собственно, состояли хищения, в заметке тактично умалчивалось, зато сарафанное радио работало на полную мощность. Одни говорили, что этот Козлов отвечал за снабжение в «Татнефти» (что было, конечно, решительно невозможно себе представить, чтобы там воровали), другие – что он «занимал должность» в стройтресте или в «Татнефтегеофизике», но в чем сходились все – это в описаниях масштабов разврата. Банда, утверждали знатоки, раз, а то и два раза в неделю летала из Бугульмы в Москву (что уже само по себе не умещалось в головах), где устраивала кутежи в «Праге» и «номерах», куда водили проституток, поили их шампанским и дорогущим коньяком (наши-то шалавы подешевле бы обошлись, ухмылялись особо циничные бугульминцы), – словом, сорили деньгами налево и направо. А откуда у бандитов брались такие бешеные деньжищи, так и осталось неясным: везде же был контроль и учет.
Мать, узнавшая об этой истории от подруги Клавы, только покривилась брезгливо: «У нас в „Заготзерне“ тоже приворовывали, конечно, – сказала, – но чтобы до такой степени…» И тут она увидела в принесенной Клавой газете снимок, тот самый самолет, на котором летала банда, и села.
– Они вот на этом летали?! – спросила Горку. – Вот на этом?!
– Ну да, раз напечатали, – не понял вопроса Горка, – Ли-2, на них все из нашего аэропорта летают.
– Все, – эхом повторила мать, – да. Мы тоже на них летали. Это «дуглас», сынок.
Она посидела, думая о чем-то своем, потом пошла на кухню (Горка поплелся следом – мать в последнее время была немножко не в себе, он тревожился), она пошла на кухню, взялась чистить картошку и вдруг отбросила нож и, уронив руки, сказала, уперев невидящий взгляд в окно:
– Вот как тут жить, зачем?
Горка подобрал нож, хотел что-то сказать, не нашелся и тихонько ушел в комнату. Он воспринял материны слова буквально: тут – значит в их стойле, и стал думать, что́ тут можно было сделать.
Он думал вперемешку с чтением очередного романа о жизни иностранцев – Анатолий подсадил-таки его на современную английскую литературу. Роман назывался «Путь наверх», действие разворачивалось тоже после войны, только уже после Второй мировой, и герой был не чета тем, из потерянного поколения, он четко знал, что надо пробиваться, бежать от бедности своей семьи наверх. Некоторые вещи тут вызывали у Горки легкое недоумение (например, когда героя, Джо Лэмптона, просвещали, что «в обществе» не принято появляться в перчатках без шляпы – и наоборот, наверное), некоторые удивляли наивными взглядами Джо (Сюзи ответила на его поцелуй, и Джо решил, что она «дала ему зеленый свет», – ерунда какая, Горка с Розочкой сто раз, может, целовался, а ни фига она ему не дала, ни зеленого, ни желтого), но в целом настрой Горку бодрил: главное – не оставлять стараний.
Он стал думать в эту сторону и съехал с матримониального направления («общества» в Бугульме не наблюдалось) к тому толстому коротышке, который так смешно открывал бугульминский каток, к Кадырову, второму секретарю горкома. Горка знал, что мать несколько раз писала челобитные – и в горком, и в горисполком, – чтобы им дали нормальное жилье, и каждый раз получала отказ: мол, все в порядке у вас по части социальных норм, гражданочка, живите дальше. И Горка, вдохновленный далеким товарищем Лэмптоном, вдруг подумал, что если он сам – сам! – дойдет до большого начальства, то сможет убедить и им дадут квартиру. А из начальства он знал только Кадырова, который бывал в гостях у Равилькиных родителей, то есть был осязаемым, достижимым.
Идея выглядела завиральной: кто он против Кадырова, – пацан с территории тюрьмы, но Горка упорно продолжал ее обдумывать, и чем дальше, тем больше в нем крепла ничем не объяснимая уверенность, что все получится. В конце концов он примерно представил себе, какой будет его речь, выписал на листок все воинские награды родителей и отправился на разговор с Равилькиной матерью, чтобы помогла со встречей.
Марья Дмитриевна, однако, только нервно рассмеялась его просьбе.
– Да что ты, Горка! – сказала она. – Всех же трясут из-за этих козлов, – (Горка догадался, что она про банду), – как просмотрели да кто за что отвечал… У товарища Кадырова тоже неприятности из-за этого… и у меня, представь, – (тут она неожиданно хрустнула пальцами), – да, у меня тоже. Так что… уляжется все, алла бирса, я обязательно поговорю, чтобы он тебя принял.
Горку этот отказ поставил в тупик и раздосадовал: он уже все придумал – и на тебе! Потом он успокоился – подождать так подождать, потом стал думать дальше и снова занервничал – сколько надо ждать, а вдруг этого Кадырова потрясут-потрясут, да и вытрясут, что тогда, к кому соваться? Помаявшись, Горка решил, что была не была, сам пойдет.
Он пришел в горком (вопреки опасениям, никакой охраны там не было видно), поднялся в приемную Кадырова и сказал секретарше, что ему назначено. И эта тетка поверила пятнадцатилетнему всклокоченному пацану, что назначено, и доложила, и начальник удивился, но велел пустить.
Он вошел в кабинет, весь блестевший лаковой коричневой мебелью, с портретами Ленина и Хрущева над креслом начальника, посмотрел на сидевшего за столом строгого вида мужчину и начал говорить. Что́ он говорил, он не сознавал. Он слышал себя как бы со стороны, свой звенящий, срывающийся голос, свои – и чужие одновременно – слова о Ленине и об отце, прошедшем две войны и бросившем потом их с матерью, о матери, прошедшей войну и теперь ничего не зарабатывавшей, о том, что им не на что жить, а ему надо учиться дальше, о том, что все несправедливо, потому что они живут в стойле бывшей конюшни, а у матери нет денег, чтобы поставить подпорку к балке оседающего потолка, и что мать умрет в этом стойле, а она заслужила…
Это был бред – горячечный, отчаянный бред. Но Кадыров дослушал. И спросил адрес, фамилию, имя и отчество. Не его, конечно, – матери. И сказал ему:
– Син якши улым, бар.
А неделю спустя к ним в стойло пришли аж три тетки из горисполкома, заявили, что они жилищная комиссия, осмотрелись, что-то записали, поговорили с матерью, опешившей от этого визита, и удалились, поджав губы.
А дальше не случилось ничего. Прошла неделя, другая, третья, закончился учебный год, Гусман с головой ушел в учебники – готовился к поступлению в нефтяной техникум в Октябрьском (так семья решила, старшие братья), Горка с Равилем били баклуши – купались, катались на великах, смотрели все подряд в кино, повадились сиживать в только что открывшемся кафе «Молодежное» (стекло и бетон), где можно было за рубль-полтора взять по мороженому и по бокалу вина… Ничего не происходило! Ни ответа из горисполкома, ни привета. Горка запсиховал, а потом впал в уныние: вот сказал ему Кадыров, что он хороший сын, и вся награда, живи дальше. Так и будет, решил Горка.
А потом раз – и все перевернулось! В первых числах августа мать вызвали в горисполком и вручили ордер на однушку в новом доме ТатНИИ – как ветерану Великой Отечественной войны и матери-одиночке.
Вот как это могло быть? Ведь мать столько колотилась, оставшись без мужа с сыном-подростком на руках, сколько добивалась – все попусту. И вдруг – что-то лопнуло, сломалось, сдвинулось в механизме, – дверь открылась: нате, обживайтесь – с ванной, туалетом, газовой плитой и даже балконом. Против сральни в сорок метров от стойла, водяной колонки немногим ближе, против печки, на которую не напастись было дров, против гниющего потолка, грозившего обвалиться на их с матерью железные, с шишечками, кровати. Чудо!
Вернувшись домой с ордером, мать положила бумагу на клеенчатый стол на кухне и спросила его: «Ты был у…?» (фамилия ему ни о чем не сказала). Он присмотрелся, ожидая осуждения, ничего не заметил и произнес, дернув плечом: «Ну да». Она посмотрела на него – пристально и… с каким-то новым, незнакомым ему тревожным интересом и, помолчав и поколебавшись, сказала:
– Не зря у тебя у маленького корчи были. И Сталин не зря приснился за три дня до своей смерти. Дар тебе был, так бы не уговорил ты его. Понимаешь, что значит слово «уговорил», сынок?
Горка не понимал, он с тоской думал, что мать становится плоха день ото дня.
А она, встряхнувшись, сказала:
– Срок нам на переезд дали две недели, а то, сказали, Хрущев приезжает, как бы чего не случилось.
Горка окончательно потерял нить ее рассуждений, но новость про Хрущева его торкнула, он вдруг подумал, что быстрота, с которой решился их «квартирный вопрос», могла быть связана именно с этим, с приездом вождя. И расстроился: если так, то фокус был не в его даре, а в том, что начальство решило упредить возможный скандал перед ликом самого Никиты Сергеевича, – народ любил же публично кидаться барам в ноги с мольбами. В Горкиной голове замелькали сцены из «Бориса Годунова», потом из эйзенштейновского «Ивана Грозного», он прикинул, что вполне мог бы сойти за юродивого, потом смахнул это все из памяти и рассмеялся сам себе: чего наверчивать – звезды так сошлись!
Хрущев объявился в Татарии раньше, чем Горка с матерью переехали в новую квартиру: 9 августа радио весь день трубило, как его встречали в Казани, и на следующий день, в понедельник, он прилетел в Бугульму. «На каком самолете, интересно?» – рассеянно спросила мать, послушав новости. «На Ил-18, наверное, – ответил поднаторевший в делах советской авиации Горка. – Четыре мотора, если даже один или два откажут…» Она только плечами пожала.