Бугульму к приезду первого секретаря ЦК КПСС основательно помыли и подкрасили (центральные улицы) и даже разбили здоровенную клумбу перед зданием ТатНИИ, куда только и заехал, как потом выяснилось, Никита Сергеевич; вдоль маршрута следования были заблаговременно выстроены мальчишки и девчонки из окрестных пионерлагерей и представители трудящихся местных предприятий, попавшие под разнарядку, все махали флажками и букетиками цветов. Хрущев, ехавший в закрытом черном лимузине, помахивал в ответ сквозь стекло.
– Ага, – сказал Равиль (они с Горкой пристроились посмотреть на углу Советской и Гоголя), – Бугульма не Даллас, конечно, а береженого бог бережет.
– Да ладно! – возразил Горка. – Это же ЗиЛ, там вообще нет вариантов с открытой крышей.
Тут они заспорили, в ЗиСе ехал Хрущев или в ЗиЛе (Горка быстро срезал Равиля, заявив, что не может человек, разоблачивший Сталина, ездить в машине завода имени Сталина), а пока они спорили, кортеж фьють – и умчался. И для всей Бугульмы так оказалось: фьють – и Хрущев укатил обратно в сторону аэропорта, точнее, в Альметьевск, за пяток лет отнявший у Бугульмы звание нефтяной столицы Татарии. Такая скоротечность визита сильно раздосадовала активную часть горожан, – они и так-то не больно жаловали «кукурузника», а тут еще такое пренебрежение. Впрочем, оппоненты резонно замечали, что уехал, ну и хуй с ним, – главное, перед приездом в магазинах выкинули много чего из продуктов питания и одежки с обувью, чего бугульминцы давно не видели.
А в Альметьевске с приездом Хрущева случился казус, о котором местные, да и бугульминцы тоже, вспоминали, чертыхаясь еще месяцы после того, как его уже сняли. Строго говоря, казус случился не собственно с Хрущевым, а, скорее, с нефтяным начальством, но обыватели записали все на дорогого Никиту Сергеевича.
Дело было в том, что все нехилое пространство между Бугульмой, Альметьевском и Лениногорском, все эти горы и долины, было буквально утыкано четырехметровыми мачтами-факелами, сжигавшими попутный нефтяной газ. Они горели безостановочно, делая ночи похожими на дни и придавая пейзажу диковинный, даже мистический, можно сказать, вид. Горкин класс как-то вывезли туда, покататься на лыжах с Лениногорских сопок, где начали ладить трамплин, и Горка буквально онемел (и не он один), увидев там и сям валявшиеся на снегу возле факелов черные тушки птиц, – они летели на огонь, словно бабочки, обжигались и падали замертво. И вот эти многие десятки факелов, это был, конечно, непорядок, потому что попутный газ должны были пускать на переработку и для этого на окраине Альметьевска еще в 1956 году построили специальный завод, а газ продолжали сжигать. А Хрущеву надо было показать, что все идет по плану, в соответствии с решениями партии и правительства.
И перед тем, как привезти вождя на Карабашскую гору, аккурат между Альметьевском и Бугульмой (двадцать пять километров туда-сюда), с которой открывались обширные виды на хозяйство «Татнефти», на все эти «качалки», буровые, эстакады и планиды, факелы заглушили, оставив гореть только несколько на линии горизонта – для оживляжа и достоверности. Вот, Никита Сергеевич, сказало вождю местное начальство, мы неуклонно вкладываем ресурсы в современные технологии, и, если вы поддержите выделение дополнительных фондов, мы тут вообще горы свернем. Неизвестно, что фанат кукурузы понял из показа и объяснений, но впечатлился и пообещал. И улетел в Москву.
Он улетел, а газ – нет: как ни старались технари, а он все равно стравливался под давлением из заглушенных факелов. И к утру следующего дня в низинах «нефтяной столицы Татарии» густо повис запах сероводорода, или тухлых яиц, проще говоря. Как из преисподней несет, сокрушались бывалые, кашляя и всматриваясь в облачное небо слезящимися глазами, – и все из-за него, черта лысого!
Дня через два-три ветер развеял сероводородные волны, благо и факелы опять запустили, а память осталась надолго.
Горку, впрочем, эта история задела по-другому. Размышляя над скверным анекдотом, он как-то враз сцепил с ним и банду Козлова, и собственный поход к градоначальнику и пришел к переворачивающему все его прежние представления выводу: все обманывают и всех можно обмануть – это во-первых, и все решают вовремя созданная картина и случай – во-вторых. Для пятнадцатилетнего мальчишки это была хитрая мысль. Горка повертел ее в голове туда-сюда и решил, что это надо иметь в виду. Всегда.
Мать между тем, осознав, что новое жилье – это не сон, сбросила охватившее ее в последнее время оцепенение, снова стала самой собой, энергичной и деятельной, и взялась за инвентаризацию имущества, перетряхивая перины и матрацы, постельное белье, свои платья, утварь…
– Керогаз и примус берем? – спрашивала она себя и Горку.
– Нет! – строго отвечал Горка. – Там газовая плита, оставь соседям.
– А если с газом проблемы будут? – допытывалась мать.
(Тут Горка рассмеялся – «газа у нас выше крыши», она посмотрела на него как на малое дитя.)
– А свечи, лампу, – вдруг электричество отключат, ты же помнишь, как бывало?
– Это давно бывало, – уже не так уверенно отвечал Горка.
– Так, – перебирала мать, припоминая, – корыто, топор, косарь…
Тут Горка сорвался:
– Мама, мы переезжаем в цивилизованное жилье – какой косарь?!
– В какое жилье? – переспросила мать, глянув на Горку чуть ли не с испугом. – Мы на Луну, что ли, переезжаем, сынок, или в Америку? – И махнула рукой.
Горка тоже не стал продолжать спор, он по «Дику с 12-й нижней» знал, что и в Америке можно натерпеться, еще и почище, чем в СССР.
Двадцатого мать сходила в ТатНИИ, в домоуправление, ей выдали ключи от квартиры, она договорилась с Горпромкомбинатом насчет машины на понедельник, и воскресенье они провели, пакуя вещи.
Они всё упаковали, осмотрели голую, враз ставшую нежилой квартиру, собираясь ко сну, и тут Горкин взгляд упал на зеркало. Оно так и висело в простенке, они про него забыли!
– Мам, – сказал Горка, – а это? Пакуем?
Мать кивнула, он залез на табуретку, развязал удерживавшую наклон бечевку, мать приняла зеркало, поставила на пол… и они встали перед ним рядом, как перед фотоаппаратом. Увядающая женщина и долговязый… уже и не подросток, пожалуй, – молодой человек.
Они смотрели, и вдруг Горка увидел, как там, в зеркале, проявился печальный мальчик – между ним и матерью, буквально на секунду, проявился, посмотрел на Горку и исчез. Зеркало начало темнеть, Горку обдало ознобом, он испуганно посмотрел на мать… она смотрела на себя, машинально оглаживая на бедрах платье.
Наваждение отпустило, Горка сипло кашлянул и спросил:
– Так что?
– А? – откликнулась мать. – Нет, купим новое, в шифоньер.
Она подошла к зеркалу, подхватила его и поставила полотном к стене.
В новую квартиру они перебрались быстро, за одну ездку на ГАЗ-53, как и двенадцать лет назад, когда заселялись в стойло.
Остаток августа пролетел в хлопотах обустройства на новом месте (мать купила себе кровать с панцирной сеткой вместо старой, с провисшей пружинной, а Горке – раскладной диван «Юность»), а 31-го Горка вышел на работу в токарный цех БМЗ.
Он все спланировал: он заработает денег, купит матери стиральную машину (а себе роскошную белую югославскую куртку за 38 рублей), он окончит школу рабочей молодежи и поступит в самый крутой институт – в МГИМО или, на худой конец, в МГУ, он вырвется наверх, обязательно! В конце концов, один раз у него уже получилось невообразимое – почему не повторить?
Страна меж тем вкатывалась в пору экономических реформ, которые плавно перерастут в застой, втягивалась в атмосферу мягкой, в стиле добродушного Леонида Ильича, реабилитации всего хорошего, что было в сталинские времена, но все это было где-то там, в горних высях, а Горка ходил по земле и чем дальше, тем отчетливее видел, куда лучше не сворачивать. Он и в комсомол вступил в шестнадцать лет, получив билет одновременно с паспортом гражданина Советского Союза.
Анестезия. Рассказы
Анестезия
И тут дочь закричала на него: «Ты все время фачишь, фачишь! Почему?! Ты никогда не поддержишь, все не по тебе, что бы я ни сделала, почему?!» И – на выдохе злости: «Вы вообще никогда не любили меня, родители. Все искусственное, для виду».
«Господи, – ошалело подумал он, – да ей же за тридцатник перевалило, это же просто взрослая пьяная тетка, – что она орет?» В голове его гудело от хмеля и ее крика, он силился понять смысл вот этого словца – фачишь, – догадывался, но не мог сообразить, при чем здесь это и что он такого сказал, что она взорвалась. Что очередная фирма, в которую она перешла на работу, так себе, может и прогореть? И что?
А вот что, оказывается: никогда они с женой своего первенца, вот этого пьяного злого ребенка, не любили.
Они сидели вчетвером на лоджии в тихой августовской ночи, вернувшись с банкета по случаю его дня рождения, – родители, дочь и его школьный друг Сашка – и молчали. Настя – напряженно глядя перед собой, муж и жена – растерянно друг на друга, и понурившийся Александр. Наконец Александр встряхнулся и, смущаясь, проговорил: «Настена, ну… Отцу – так… Ты…» – «Ой, да ладно, дядь Сань! – встрепенулась и она. – извините, я спать пойду, рано вставать». И ушла.
Завтракали порознь: он с Сашей, за которым уже пришла машина, чтобы отвезти его в Челны, потом, выждав, пока они уйдут, жена с дочерью. Когда он вернулся, Настасьи уже не было – уехала на встречу с подругой по университету. Он потолкался туда-сюда по кухне, сделал кофе, сел, закурил; жена следила за ним сухими блестящими глазами, наконец сказала тихо: «Леш, не сердись на нее. Ну выпила, перенервничала, – нелегко ей там в этой Москве. А ты ей еще про эту ее контору сомнительную…» Он посмотрел на жену, отказываясь понимать услышанное: «То, что я и тут виноват, – это ясно, кто же еще, но ты хоть понимаешь, что она нам с тобой сказала?» – «Понимаю, – ответила жена, дрожащими пальцами выковыривая из пачки сигарету. – но что