Он сходил в гостиную и протянул жене листок бумаги, распечатку.
– «Ученые установили, – принялась вслух читать Айгуль, – что приложение отрицательного потенциала на разные части руки, создающее ток, создает низкую сопротивляемость последующему току…» – Она посмотрела на него с изумлением. – Это к чему?
– Читай, читай, – кивнул он ей.
– «Сопротивляемость последующему току, проходящему через кожу. Но если первый потенциал является положительным, то последующий потенциал создает ток, повышающий сопротивляемость кожи. Другими словами, наша кожа обладает памятью и способностью запоминать предыдущий ток…» Леша, – умоляюще, но уже готовая рассмеяться, протянула Айгуль, – я ничего тут не понимаю. это о чем вообще?
– Не смейся, – упредил он ее, – это как раз о том самом. Помнишь, по первости, когда я Настьку сам купал и пеленал?
– Ну?
– Вот и ну: возился-то я с ней, а думал об Андрюшке…
– Вот как, – неожиданно надменным тоном откликнулась Айгуль.
Он смешался на мгновение, но подхватился и продолжил:
– Да, думал. Потому что я же с ним и набрался этих навыков и… потому что она вот тут была, с папой-мамой, дедом и бабкой, а с кем он в это время остался… – внезапный спазм горла заставил его замолчать.
– Вот оно как, – еще более надменно протянула Айгуль, закипая, – так, может, ты и когда со мной… тоже про свою Женьку думаешь, тоже этот твой ток должен передаваться? Я что теперь должна сделать – возненавидеть тебя?
– Да ты уже, – промямлил он, огорошенный ее напором.
– Я не уже! – отрезала Айгуль. – а ты в размазню превращаешься! Из-за чего?! Из-за одного Настькиного глупого слова? Если на то пошло, у нее и посерьезнее были поводы тебя не очень-то любить. Ты вспомни, как ты ее, – годика девчонке не было – схватил за ноги и принялся трясти, потому что она плакала, а тебе спать надо было, потряс и бросил на подушки. Как тряпичную куклу!
– Я?! – вытаращился на нее Леша. – Когда, ты что?
– Тогда, – выдохнула Айгуль, – ты ничего не хочешь помнить, что не по тебе.
Она выдохнула, но теперь начал заводиться он:
– Зато ты все помнишь, да? Как я пришел с работы в восьмом часу, а ты со своими подружками-простипомами выплясывала пьяная и даже не сообразила, что Настьки дома нет, – тоже помнишь? Я побежал в садик, а она там сидит со сторожем, одна, увидела меня и даже плакать сил не было у нее, скривилась только, а я заплакал! Это ты помнишь?!
– Ой, ладно! – отмахнулась Айгуль. – А то не было так, что ты забывал ее забрать, воспитательница приводила.
– А ты, – продолжил было он – и остановился. И Айгуль молчала.
Помешкав и не глядя друг на друга, они разошлись кто куда: она в спальню, он в гостиную, смотреть дежурную программу «Время». Там, на диване, и забылся сном.
А Айгуль не спала почти до рассвета, – злые, мстительные мысли заставляли колотиться сердце. «Ну же гад, – думала она, вспоминая слова мужа о его первом ребенке, – возился с моей дочкой, а думал о другом, со мной в койке кувыркался, и тоже – о ней, о ней, даже раз назвал меня (вспомнила) ее именем! Ну не гад?!» Потом мысли перекинулись на кожную память, и Айгуль вдруг вспомнила, как однажды мужнин дружок Руслан коснулся ее запястья во время одной вечеринки, заглядывая в глаза, и ее будто током ударило. Она еще подумала тогда, что он… Это воспоминание заставило ее заворочаться в супружеской постели, в горле пересохло, и Айгуль, попив воды, решила, что так дело не пойдет – надо думать о хорошем.
Из хорошего вспомнилось, как Леша возился с Настеной, когда она уже чуть подросла, – водил по музеям, в консерваторию на циклы музыки для детей, на спектакли в оперный, как Настька взахлеб рассказывала потом, что они увидели и услышали, поглядывая на отца, чтобы убедиться, что он с ней согласен и испытывает то же восхищение, а он улыбался ей как взрослому другу и кивал, – все так! Это вообще было удивительно для Айгуль: когда они ругались из-за того, что Леша мало тетешкается с двухлетней дочкой, он всегда говорил: «погоди, вот она начнет болтать, понимать, что к чему, – мы с ней большими друзьями будем».
Оно, в общем, так и получилось, но сейчас, проворачивая в памяти те годы, Айгуль подумала, что муж относился к дочери уж слишком как к взрослому другу: заставлял прибираться по дому, чистить картошку, бранил, если она вдруг начинала капризничать за столом, и безапелляционно решил, что Настька вполне способна сама ездить на занятия в музыкалку – это в пять-то лет от роду! И она, дура (Айгуль себя совсем не считала дурой, но тут призналась), она согласилась!
На самом деле это было принуждение Насти к взрослению, и оно было следствием их родительского эгоизма и амбиций, вполне обоснованных, как казалось: уже в три года обнаружилось, что у Настьки прекрасный музыкальный слух, что она часами готова слушать совсем не детскую музыку, особенно «Времена года», сначала Чайковского, а следом и Вивальди (да-да, 80-е годы, советская интеллигенция, «под музыку Вивальди печалиться давайте», вот это вот все), ей безумно нравилось петь, нарядившись под диву, под пластинки Пугачевой, – куда деваться? Прямая дорога в музыкальную школу. В пять лет ее приняли, на хоровое отделение, и встал вопрос, кто будет отвозить и забирать. Но к тому времени Настя была уже взрослой девочкой и легко поддержала отца.
Она повзрослела в одночасье, когда хмурым январским днем Айгуль родила второго ребенка, тоже девочку, а вечером, после работы, Леша забрал Настю из детсада и повез в роддом, проведать маму и посмотреть на новорожденную. В палату их не пустили, конечно, – правила советского здравоохранения такого не предусматривали, но сердобольные санитарки показали, откуда можно увидеть окно, предупредили молодую маму, и Леша с Настей пошли во двор роддома – рассматривать. Палата была на четвертом этаже, вокруг было темно, и они увидели только силуэт в освещенном изнутри окне, точнее – силуэт Айгуль и что-то темное у нее на руках. Леша принялся махать, как на демонстрации, что-то даже прокричал приветственное и ободряющее, а потом перевел взгляд на Настю и онемел. Она стояла в своем клетчатом пальтишке, в шапочке с заячьими ушками посреди этого огромного черного двора, ужасно маленькая, жалкая и не мигая смотрела вверх, на освещенное окно, не замечая, как ложатся на щеки и тают редкие крупные снежинки. Молча. Леша попробовал ей было что-то сказать, мол, помаши маме с сестренкой, она даже не шелохнулось, и он взял ее в охапку и понес в машину.
Дома Настя вела себя как обычно. Они вместе поужинали, вместе помыли посуду, посмотрели «Спокойной ночи, малыши!», и она отправилась в детскую, спать. После программы «Время» решил пораньше лечь и Леша, прихватив для чтения на сон грядущий книжку необременительного Дрюона. Он читал около часа, наверное, уже потихоньку погружаясь в полудрему, как что-то – какой-то странный звук – заставило его сесть в постели. Прислушавшись, он встал и вышел в гостиную. Там горел свет, а в углу стояла и плакала его дочь. Она стояла возле проигрывателя, с разноцветными лентами в своих жидких белесых волосиках, в наряде для «концерта Пугачевой», словно собралась поставить пластинку и петь, но просто обливалась слезами, горько и безутешно. Потрясенный, Леша встал возле нее на колени, обнял, разворачивая к себе лицом (она не давалась), ткнулся носом ей в щеку, в затылок, принялся нашептывать что-то об их завтрашних планах, о том, что мама скоро будет дома… она, всхлипывая, затихла мало-помалу. Какое-то время они простояли так, в обнимку (думая, конечно, каждый о своем), потом Настя отстранилась и сказала виновато: «Пап, я спать хочу». И пошла спать.
Конечно, дело было не в отсутствии мамы, – дочь оплакивала утрату своей единственности, почувствовав, что теперь, когда в семье появился еще кто-то, она уже не будет центром вселенной, что любовь, достававшаяся ей одной, будет поделена. И больше: что теперь ей самой придется заботиться о ком-то. И о себе тоже. Как это все в мгновение уложилось и перевернулось в душе и голове маленького человека, оказалось для Леши, росшего единственным ребенком в семье, загадкой. Айгуль же, с малых лет опекавшая двоих младших братьев, все поняла сразу, когда он рассказал ей время спустя об этом ночном плаче Насти; даже слезинка соскользнула по щеке, и Леша подумал, что еще непонятно, из-за дочери жена растрогалась или вспомнила о чем-то своем.
Вот с того дня, или с той ночи, Настя и переменилась, и когда полгода с небольшим спустя они принялись обсуждать, как быть с ее поездками в музыкальную школу, она совершенно спокойно, по-взрослому, предположила: а я сама не смогу, что ли?
Они попробовали: пару раз, улучив время от работы, в музыкалку съездила с Настей бабуля, доложила, что внучка прекрасно помнит, на какой остановке трамвая надо выходить и куда идти, знает, как правильно переходить дорогу… На третий день дочь поехала сама, с двухкопеечной монетой в специальном вязаном кошельке, – чтобы из автомата в школьном вестибюле позвонить домой и сообщить, что все в порядке. Так и повелось.
Представить себе сегодня, чтобы какие-то не вконец отключившие головы родители могли позволить пятилетнему ребенку одному ездить каждый день по три остановки на трамвае туда-сюда в миллионном городе… Но то была другая страна: несмотря на как раз начавшиеся перестройки и ускорения, на улицах еще было безопасно, никто не озверел, а взрослые присматривали за детьми просто потому, что те были детьми. И все же, много лет спустя вспоминая о тех Настькиных путешествиях, Айгуль с Лешей впадали, бывало, в ступор: ну как могли так рисковать! «Двушки» ребенку давали, чтобы позвонил – доложился. А не позвонил бы, значит что-то случилось. И что? Что сделать-то можно было? Где искать, в какие колокола звонить?
…Айгуль почувствовала, что лоб ее покрылся испариной, – материнский страх за дитя проснулся вот так, здесь и сейчас, спустя почти тридцать лет. «Да, – подумала она, – проваливаясь в тяжелый предрассветный сон, – ни хрена мы Настьку не жалели, не любили».