Наутро была суббота, и Айгуль, присмотревшись за завтраком к небритой, опухшей физиономии мужа, решила, что день надо срочно чем-то занять. Она быстренько составила список покупок на базаре, и через полчаса они уже толкались в торговых рядах, пестривших гортанными татарами, узбеками, таджиками, тихими луговыми марийцами и хваткими вятскими, а также бараньими тушами, говяжьими и свиными голяшками, овощами и фруктами, разнотравьем и специями, – всем тем, что она на самом деле любила, – гвалт и запахи, азарт торга, пересмешки и шутливые переругивания; даже Леша взбодрился, принимая правила этой жизни-игры. Покидав в багажник пакеты со съестным, они отправились, по настоянию Айгуль, в самый большой в городе молл («тебе надо обязательно купить новые джинсы и еще какие-нибудь штаны, все обтерлось уже»), и там – с учетом обеда в насквозь пластиковом ресторанчике – убили еще часа три, пока Леша не взбунтовался наконец.
Домой ехали уставшими, но с обновками, – Айгуль присмотрела все-таки то, что понравилось мужу. Леша молча следил за дорогой и вдруг внятно сказал: «Блядь!» И повторил: «Блядь, блядь!» «Леш, ты что, – дернулась к нему Айгуль, – подрезал кто?» – «Подрезал, – мрачно подтвердил муж, – адвокатишка этот, у примерочной встретил». – «Господи, – ахнула про себя Айгуль, – и тут достало!»
Она поняла, о ком шла речь, – «адвокатишка», как его назвал Леша, защищал в суде обидчика Насти, ее ровесника-студента, который в поезде (она с подругой ехала в Москву, чтобы оттуда улететь «на юга», а он попытался завязать в купе знакомство) тюкнул Настьку горлышком пивной бутылки в лоб да так, что пробка рассекла ей кожу над бровью. Крови было много, их ссадили в Сергаче, против пацана возбудили дело о «тяжких и менее тяжких телесных повреждениях», и в общем, никто не сомневался, что «впаяют». Но уже на первом заседании – там, в Нижегородском суде, по месту инцидента, нарисовался чернявый верткий гражданин, которого наняли в адвокаты, и стало понятно, что он умело клонит дело к досадному, неосторожному движению парня, к случаю (вагон дернулся, кто-то потерял равновесие), напрочь исключая покушение на здоровье или жизнь потерпевшей стороны. Настя вернулась с заседания в шоке, рассказав о том, как все прошло, с белым от обиды и злости лицом, и Айгуль вечером, уединившись с мужем, принялась убеждать Лешу, что надо вмешаться и добиться, чтобы обидчика как следует наказали. «Вмешаться» означало, что Леша должен позвонить своему другу-судье, а тот должен связаться с коллегами в Нижнем, а те должны… Леша все выслушал и – к удивлению и возмущению жены – отказался звонить. И она тогда бросила ему в лицо: «Ты ее просто не любишь!» А он повернулся и ушел.
И сейчас, вспомнив ту историю и представив тот разговор так, как если бы он был вчера и как это все ложится на случившееся позапрошлой ночью, Айгуль пришла в отчаяние, – она не знала, как помочь мужу, как снять с него это деталь за деталью подтверждающееся проклятие, это обвинение в нелюбви.
И он тоже думал об этом, ощущая, как растет и растет в нем усталость – от всего, от самой жизни. И думал, знал ли он вообще когда-нибудь, что такое любовь, и не мог вспомнить, какое оно, это чувство, и испытывал ли он его хоть раз, хоть мгновение.
…Вечером ноутбук у него на столе коротко тренькнул: пришла почта. Это было письмо от нее, Насти. С извинениями, с заверением, что «родители, мне правда очень стыдно за то, что я наговорила» («кто родитель номер один, а кто номер два?» – мелькнуло у Леши в голове), с просьбой не ждать от нее невозможного, а просто поддерживать иногда участием и совместной надеждой, что все будет хорошо.
«В общем, простите, если сможете, мне искренне жаль. Я вас правда очень люблю», – написала дочь. И подписалась: «Sincerely, Anastasia».
– Анастазия, – проговорил он вслух, – анестезия. Да.
Они поженились, когда СССР уже кончался, а реалии нового мира еще только брезжили.
На комсомольской свадьбе они выглядели как идеальная, хотя и несколько экзотическая пара: она – жгучая восточная красавица, вся в округлостях, он – крепко сбитый рослый русак. Секретарь райкома, удостоивший церемонию своим присутствием, внимательно оглядел их и сказал памятные слова о том, что счастье надо ковать, а становление новой социалистической семьи («тем более интернациональной») – дело не менее ответственное, чем защита завоеваний социализма. Тут среди гостей пошли смешки, то ли по поводу завоеваний, от которых мало что уже осталось, то ли по поводу ковки, но Леша завет о становлении воспринял всерьез. И не зря, как выяснилось уже через пару месяцев их совместного проживания в уступленной ее родителями «двушке».
Однажды он вернулся из командировки (уже смешно, да?) и обнаружил, что в «горке» стало заметно меньше посуды, а одна из стеклянных дверок пошла трещиной наискось. Айгуль, волнуясь и простодушно округляя глаза, рассказала, что они сидели «вчера вечером» с соседом по лестничной площадке Славой, разговаривали, и вдруг «горка» поехала, дверцы открылись, и посуда стала ссыпаться, биясь вдребезги. Он живо представил голливудскую сцену внезапно вспыхнувшей (или ничем более не сдерживаемой) страсти, когда все покровы срываются уже в прихожей, потому что надо вот именно сию секунду осуществить космическую стыковку; представил, как их мотнуло в порывистом объятии на сервант…
«Ну да, ну да», – покивал он сочувственно, вспомнив, как шевельнулось в нем чувство вины перед ней, когда день назад в отельном номере он не торопясь стягивал красные трусики с какой-то фигуристой совершенно незнакомой ему участницы семинара, прилетевшей на него в Москву аж из Читы. Семинаристка была горяча, но не до такой степени, чтобы случилось землетрясение.
Некоторое время после этого, играя по вечерам со Славой в шахматы под рюмочку, он посматривал на соседа, который был к тому же другом, с повышенным вниманием и даже подозрительно, но Слава был, как всегда, раскован, остроумен, аппетитно причмокивал семитскими чувственными губами, поедая бутерброды с семгой, и он решил, что, чем черт не шутит, может, подаренный им на свадьбу гарнитур и вправду разлетелся сам по себе.
Это предположение – что ничего там у нее со Славой не было – окончательно окрепло, когда месяц примерно спустя она вернулась с работы в десятом часу, пьяненькая до веселого изумления в собственных глазах, и, сообщив, что «мы выпили с девочками на шестерых бутылку шампанского», упала в постель, едва раздевшись. Он покурил с полчаса на кухне, пошел в спальню и, отворачивая ее обмякшее тело на «женину» половину супружеского ложа, обнаружил, что на ней не обычные трусики из серии «неделька», а стринги. Это открытие так его поразило, что он растолкал ее и поинтересовался, чего это она так вырядилась. Она долго не могла понять, в чем вопрос (или делала вид, подыскивая ответ), а потом «призналась», что как-то все запустила со стиркой, и вот – только такие нашла утром чистые трусики. Положительный конец этой мини-разборки заключался в том, что она отдалась ему в стрингах с невиданной страстью, корчась, содрогаясь и визжа так, будто ее жарили в аду; что значит горячая память о чужом теле!
Мотив стирки с эротическим душком комичным образом возник в их жизни еще раз, когда он, собираясь в очередную командировку, обнаружил в ящике комода здоровенный носок, на 46-й примерно размер ноги. Один! Здоровенный! «Гульчачак, – спросил он растерянно, – это что за етитская сила?» Она опять округлила свои маслины-глаза: «Лешенька, это твой». – «Да у меня в него обе ноги влезут, какой мой?! И почему один?» – «Ну, я не знаю, тут много твоих носков скопилось, я их все постирала, – может, в машине один завалялся?» В машине, однако, ничего не завалялось, и этот носок на пару дней повис между ними, как перевернутый вопросительный знак. Лешу при этом больше всего терзало то, что он не мог вспомнить среди своих знакомых никого с 46-м размером. Но – устроенный быт и вкуснющие обеды (готовить она была мастерица), но – привычки, но – лень, в конце концов, – что там бередить и бить горшки? И потом, в общем, она была честная девушка, прямодушная, можно сказать.
Он лишний раз убедился в этом, когда заскочил к ней как-то на работу, чтобы примерить туфли (она работала бухгалтером в обувном и позвонила ему, сообщив, что завезли чешские мокасины). Она повела его на склад, показывать, и тут в помещение зашел молодой, пышущий здоровьем татарин, с удивительно нежным румянцем на лице, товаровед, как потом выяснилось. И она, увидев его, так вспыхнула и зарделась, что товаровед заметно смутился. И Леша – тоже, подумав с невольным уважением: вот же чувства какие бывают! Да, в определенном смысле она была честной девушкой, отрицать невозможно. И мокасины были что надо – мягкие, легкие, стильные. Он их долго еще носил.
…По большому счету, все надо было рвать в клочья, еще когда они только начинали жить, когда одной из горячих ночей она, задыхаясь, схватила его за ягодицы и вдруг, не переставая подмахивать, проговорила: «ой, как жидко». И засмеялась в голос. Он замер, но только на мгновение, и продолжил, со все большей и большей силой долбя ее и повторяя про себя в учащающемся ритме: «ну блядь же, блядь, дура, блядь, блядь, блядь»… Осталось загадкой, не треснула ли у нее в ту ночь лобковая кость, вполне могла. Но он не рискнул спросить, и она ничего не сказала; завтракали они молча, в несколько задумчивом настроении, но суженая посматривала на него с явно новым интересом. Вскоре у них родилась дочь, и как-то все эти страсти-мордасти и приключения затушевались. В общем, становление семьи состоялось.
Сватовство
Все у них началось с пьянки и увенчалось ею. У Жеки, Вовы и девочки Иры, составивших какой-то вывихнутый любовный треугольник.
Вообще-то, она еще при знакомстве могла бы сообразить, что лучше с этими ребятами не связываться, – пили они так, как не пили даже на ее геофаке, а тут филфаковцы, третий курс, «ботаники», короче. Но не сообразила, увлеклась.