Что и говорить, трюк удался, но, когда они вдоволь посмеялись над своей прытью, Таня вдруг вздохнула и сказала:
– Ну почему ты не поехал поступать, Борьк, дурной ты все-таки! С химией у тебя нормально, с русским, литературой, – поступай куда хочешь, что значит «не тянет»? Как ни крути, а высшее образование кое-что значит.
…Она долго еще говорила, что, в принципе, все это, конечно, ерунда, что, когда он отслужит, она уже перейдет на четвертый курс, а в Москве очень нужны рабочие руки, так что он не пропадет, сможет устроиться, прописаться, а потом они смогут пожениться… что матушка, конечно, просто бзиканулась на идее принца для своего чада, – много всего говорила. Не дослушав, он принялся выгребать из-под дивана ее одежду. Пахло пылью, и было стыдно, что он голый.
Они продержались почти до конца его службы, но за месяц до дембеля вместо письма от нее пришло письмо от тети Поли. Она призывала разделить общую радость по поводу того, что Татьяна выходит замуж за своего преподавателя, «совсем еще молодого ученого и перспективного дипломата». Потом пришло письмо и от нее. Она объясняла что-то, говорила о незабываемом, просила простить и верить (во что?) и подписалась «твоя Мальвина». Это его оскорбило.
…Демобилизовавшись, Борис вернулся в свой райцентр, в их – когда-то их – финский дом, тетушка и дядя Сева встретили его как родного, но о Татьяне ни он с ними, ни они с ним не заговаривали. Табу.
Какое-то время он болтался без дела, подумывая об институте, но тут внезапно рухнул Советский Союз, и Борин однокашник, к тому времени уже лет пять как сколотивший кооператив, предложил товарищу вместе «делать бизнес». Бизнес казался смешным (они монтировали сантехнику в квартирах на субподряде в единственном в городе стройтресте, а домов сдавалось с гулькин нос), но после обвала страны выяснилось, что у каких-то мутных людей есть нехилые деньги, и эти люди принялись с бешеным азартом улучшать свои жилищные условия, переоборудуя квартиры и строя себе коттеджи. И Борис «поднялся», как принято говорить, – в районном масштабе, но все же.
Дальше жизнь пошла «как у людей» (его мама частенько повторяла это, – «у нас все не как у людей», «посмотри, как у людей»): работа, баньки и шашлыки по выходным, легкие, ни к чему не обязывающие связи… К своим двадцати семи Борис решил все же чуть остепениться и после непродолжительного сожительства сделал предложение Нине, бухгалтеру их теперь уже ООО, – коренастой смазливой марийке. Возник вопрос, где молодым вить гнездо, друг и партнер предложил купить с приличной скидкой «двушку» в новом доме с видом на запруженную городскую речку («с видом на водное зеркало», – поправил Бориса горисполкомовский архитектор Миша), Борис купил, но тут его что-то переклинило, и он уговорил переселиться в «двушку» тетку с дядей, а жену привел в их финский дом.
Нина оказалась деятельной и принялась переделывать дом под себя. Борис стерпел, когда она решила обшить дом сайдингом и поменять сантехнику, но когда жена указала, что надо постелить паркет вместо крашенного коричневым блестящего дощатого пола и сделать перепланировку, взбунтовался и после часа ругачки просто выгнал супругу. Со дня свадьбы прошло ровно полгода.
Эта скоротечная женитьба имела два последствия. Во-первых, Нина уволилась, что внесло на некоторое время хаос в финансы их ООО и заметно испортило отношение к Борису товарищей, а во-вторых, жена успела за полгода пристрастить мужа к ежедневным возлияниям, и привычка выпивать «в однеху» привела к тому, что в свои тридцать он превратился в обрюзгшего – только нос остался острым – и довольно неряшливо одетого господина неопределенного возраста. Тетю Полю, продолжавшую присматривать за племянником, эти перемены огорчали, и как-то она даже завела разговор о том, что они могли бы снова жить в доме вместе, а квартиру сдавать, но получила мрачный отпор и отступилась, ограничившись приборками раз в неделю и готовкой ужинов (тоже на неделю вперед). Борис, однако, повадился ужинать в ресторане по соседству. Узнав об этом, тетя Поля обиделась и сняла с себя обязанности кухарки.
Вот в этом ресторане под названием «Империя вкуса» (в 90-е в каждом райцентре появились империи – вкуса, мебели, унитазов, – чего хочешь) Таня его и нашла унылым осенним вечером за графином водки и стейком.
Он даже не сразу понял, кого окликает эта сухощавая, в замшевой курточке нараспашку, женщина и кто она вообще.
– Боря! До тебя не докричишься!
– А?
Он поднял голову от тарелки и долгую секунду смотрел на едва заметно пульсирующую на шее женщины жилку, не веря в реальность происходящего.
– Ты что, – она будто испугалась, – не узнаешь меня, так сильно изменилась?
«Нет, – подумал он, – нет. Но тетя Поля – какая заботливая мать…»
– Таня. Я узнал, – проговорил немеющим языком. – Присядешь?
Она присела, кинув курточку на соседний стул, нервно оглянулась на официантов, он молчал.
– А я вот, – заговорила торопливо и весело, – прилетела на пару дней, маму с папой повидать, квартиру их посмотреть, я же не была там… – Осеклась, и после паузы: – Ну что ты молчишь?! Да, все так: развелась, почти год уже, да, мама подсказала, где тебя найти, – мне уйти?
– Не надо, Таньк, – ответил он, чувствуя, что расклеивается, – посиди со мной, давай выпьем.
Ну вот зачем она нашла его, зачем он попросил ее остаться, – оба же понимали, что десять лет назад не отмотать, что ничего из этого не родится, – и про воду, в которую дважды, знали, и про то, что она столичная, а он провинциальный вахлак, – про все; взрослые тридцатилетние люди. Но сидели, вязали не склеивающийся разговор, пили, и потихоньку, мало-помалу, что-то стало оживать – в ней, в нем, все больше размягчающемся, в туманящихся их бедных головах…
– Бурь, – вдруг сказала она с той интонацией (она так звала его иногда, насмешливо-поощрительно, после близости), – Бурь, а помнишь, как мы молоко с клубникой трескали?
– Таньча, – ответил он, растрогавшись чуть не до слез, – хорош, пошли домой.
И они пошли, но у порога она остановилась и отказалась войти.
Светка закрыла дверь
В пятницу они крепко выпили у сватьев, и в субботу Петр Сергеевич решил поправить глазки, как он это называл, благо супругу тоже потряхивало и она не стала сильно возражать.
Он выудил из «темной комнаты» (чуланом в новой-то трехкомнатной квартире язык не поворачивался ее называть) две трехлитровые банки, не торопясь ополоснул их и так же степенно пошел в чипок под названием «Пенный берег», где продавали пиво в розлив.
Выбор, надо сказать, в чипке был приличный, во всяком случае по названиям, но Петр Сергеевич с некоторых пор отдавал предпочтение не каким-то там «гёссерам» или «будам», а чувашскому «Уяв». Он его распробовал и пришел к выводу, что пиво было вполне себе по цене/качеству: недорогим, в меру хмельным, а вдобавок способствовало укреплению семейных уз, – Надежда Петровна, урожденная Яковлева, была родом из чувашских Урмар, и то, что мужу полюбился ее родовой, можно сказать, напиток, согревало ее довольно холодное уже сердце.
Правда, завсегдатаи «Пенного берега» пользовали такие рифмы к слову «Уяв», что Надежда Петровна, когда увязывалась сюда за мужем, неизменно фыркала возмущенно, а на обратном пути втолковывала Петру Сергеевичу, что это ее «просто коробит» и нечего сюда ходить! Да, коробит! – она так и говорила.
Вообще, эти время от времени возникавшие «оттопыренные мизинчики» супруги удивляли и забавляли Петра Сергеевича. Когда они познакомились, она была простецкой девятнадцатилетней девчонкой из чувашского райцентра, недоучившимся бухгалтером (техникум накрылся в 1992-м, вместе с СССР), мыкавшейся по частным продмагам, проще говоря, кибиткам, – то продавцом, то кассиром, и ничего даже близко не намекало, что она мнит себя белой костью. А прошло двадцать пять лет, и откуда что взялось! (Впрочем, однажды Петр Сергеевич задумался было – не от очкастого ли бухгалтера «Пятерочки», в которой Надежда Петровна работала на кассе последние семь лет, но тут же прогнал эту глупую мысль.) Сам же Петр Сергеевич всю жизнь знал, что главное – не заблуждаться и делать что положено. Получив перед армией профессию шофера и счастливо дембельнувшись из ГСВГ в 1987 году, до того, как их позорно погнали из Германии, он не выпускал из рук баранку, дослужившись от таксиста до личного водителя хозяина солидной стройкомпании. И если уж на то пошло, то у Петра Сергеевича было больше возможностей щегольнуть манерами или там разными словечками: за годы работы с шефом насмотрелся и фраков, и кувертов в дорогих банкетных залах, – да много чего! Но нет: молчание – золото. А результат вот он: «трешка» в новой многоэтажке под беспроцентную рассрочку на пятнадцать лет! Умеет шеф подбирать и удерживать кадры – не отнимешь.
Похмеляться они расположились на лоджии, с недавних пор украсившейся дачным мебельным набором «Бристоль» – деревянным столиком с двумя креслами, особо эффектно смотревшимся со двора, сквозь панорамное остекление. Размышляя над жизненными ценностями и чувствуя, как по телу разливается дремотное хмельное тепло, Петр Сергеевич посасывал пиво и поглядывал на супругу, не забывавшую не только прихлебывать из фирменной чешской литровой кружки, но и подкладывать мужу ломтики сочного копченого жереха. Выглядела она, сидючи в кресле в расшитом байковом халатике, богато, не отнимешь.
Жена меж тем притомилась, откинулась на спинку кресла и тихо засопела – задремала. И у Петра Сергеевича глаза начали было закрываться, но тут боковым зрением он увидел что-то… что-то…
Он повернул голову к двери на лоджию. Там, приплюснув нос к стеклу, стояла и смотрела на них белобрысая пятилетняя девочка – Светка, внучка.
– Светка, привет! – встряхиваясь, бодро проговорил Петр Сергеевич. – Встала?
Та моргнула согласно, продолжая молча рассматривать их, как рыба в аквариуме.
– Заходи, – поощрил внучку дед, – жереха хочешь? Вкуснющий!