– Безветренно? Это при чем?..
– А вот сейчас и посмотрим, – сообщил Виктор и шагнул к Бокарнее.
– Не трогай ее! – вдруг закричал Олег Николаевич, вскакивая. – куда ты полез?!
Виктор взял голову Олега Николаевича в ладонь, как баскетбольный мяч, и мягко толкнул. Олег Николаевич опрокинулся в кресло. Силы оставили его.
Виктор меж тем деловито поставил Бокарнею на стол, отодвинул тумбочку от окна и, опустившись на колени, принялся ощупывать открывшееся пространство. Олег Николаевич видел только его мерно, сантиметр за сантиметром, сдвигавшийся зад, но прерываемые сопением реплики не оставляли сомнения: Виктор ищет что-то конкретное, что додумал прежде.
– Так, – бормотал он, – это что тут? Реле температуры? Автоподогрев? А то – оранжерея же. Твоя бывшая, – вывернув к Олегу Николаевичу голову, сообщил Виктор, – молодец, между прочим, очень все по уму сделала. Но что-то, – опять забормотал он себе под нос, вернувшись к прошариванию углов, – что-то… Чего-то не хватает.
Встал, отряхнул колени (Олег Николаевич следил за ним с тихим ужасом), посмотрел на тумбочку, повернул ее так, сяк…
– Зачем вентотверстия на задней стенке? – спросил требовательно. – Что там?
– Что? – покрываясь липким холодным потом, переспросил Олег Николаевич. – Что ты задумал?
– Ну что? Зачем? – опять спросил Виктор, дергая дверцу тумбочки. – Как же ты не знаешь… – он взял нож, поддел. – как же ты не знаешь, что у тебя где?
Дверца с кряканьем открылась. Внутри было пусто. Это видели оба.
Виктор сел, обтирая руки, кашлянул, собираясь что-то сказать, и тут из тумбочки повеяло. Тем, сладким и чуть терпким запахом.
Виктор вскочил, запрокинул тумбочку к свету, шаря по полкам… и торжествующе шлепнул на стол перед Олегом Николаевичем полувытекший черный тюбик.
– Вот! – крикнул со злым торжеством. – Чуешь?! Вакса, Олежа, обыкновенная сапожная вакса!
Олег Николаевич молча смотрел невидящими глазами на этот черный сгусток грязи, силился что-нибудь сказать, заплакать… Ни слов, ни слез не было. По зимнему саду плыл густой сладкий запах.
Сколько так просидел, не шелохнувшись, он не знал. Слышал, как хлопнула дверь, – это Виктор ушел, не сказав ни слова, потом слышал, как несколько раз принимался звонить на кухне телефон… Наконец Олег Николаевич встрепенулся и принялся прибираться.
Собрал объедки, аккуратно завернул в полиэтиленовый пакет тюбик с ваксой, свалил все это в мусорное ведро, нашел, пошарив в кухонном буфете, невесть с каких пор стоявшую там бутылку ликера и механически, не чувствуя вкуса, высосал ее до дна. Посидел еще, покурил. Потом, на нетвердых уже ногах, пошел в зимний сад.
Бокарнея стояла на столе, пошевеливая своими изумрудными прядями под ветерком из открытого окна. Запах уже выветрился. Олег Николаевич посмотрел на нее… и вдруг, обуянный вспышкой внезапной ярости, схватил и швырнул в окно. Растение жухнуло листвой и сгинуло в черноте двора.
Он прислушался, ошеломленный, а затем – так же внезапно, как ярость, – его охватила волна ужаса, и в следующее мгновение он уже бежал по лестнице вниз, туда, путаясь в своих нелепых пижамных штанах и хватаясь за перила, чтобы не упасть.
Бокарнея лежала на отвале разрытой траншеи. Олег Николаевич увидел, побежал к ней, поскользнулся и упал, со всего маха ударившись головой в подмерзшую глину.
Там, в обнимку с Бокарнеей, измазанного в грязи и блевотине, его и нашла домработница Нина, собравшаяся в ночную смену в больницу.
Она затащила Олега Николаевича домой, раздела, отмыла, растерла и уложила в постель. Ей надо было бы поспешить, – медсестер в ночных всегда было в обрез, но она посмотрела на то, как колотит Олега Николаевича, поколебалась, разделась и легла рядом.
– Давай-ка, иди ко мне под бочок, согрейся, – сказала тихонько, пристраиваясь, и добавила, улыбнувшись невесть откуда пришедшему слову: – барин.
Спасатель
Два детских страха было у Андрюшки Кожина – зимний и летний, огонь и вода.
Первый случился, когда ему едва исполнилось шесть лет. Что-то там, у них во дворе, делали солдаты – траншею какую-то долбили в промерзшей земле. Сережка, выйдя во двор, глянул на них и занялся сугробом, ковыряя его лопаткой. Поднять глаза на копошащихся поодаль солдат его заставил странный, пугающий звук: «ввух» выхлопнуло, «ввух» и – вспыхнуло! Андрюшка увидел, что на черной раскопанной земле лежат два железных листа, пронизанных множеством отверстий, сквозь которые бьет огонь, – как из форсунок газовой плиты, только сильнее. Мальчишки-солдаты сидели на корточках рядом и смотрели, как рвется пламя, раскаляя докрасна металл; Сережка, выронив лопатку, тоже. Вдруг один из солдат поднялся, отошел подальше, разбежался и – кинулся на этот огонь. Шинель его распахнулась в прыжке черными крылами, пламя метнулось, и он ухнул сапогами о землю прямо перед Андрюшей. Мальчишка попятился, а навстречу летел над огнем следующий, а за ним еще один, и еще, и еще… Андрюша каким-то образом знал, что каждый из этих солдат должен был загореться в прыжке над огнем, но они превращались в черных птиц, летели сквозь и не горели. Это было ужасно.
С тех пор при виде большого огня у него екало сердце – коротким, мгновенным перестуком; детский страх никуда не делся, его надо было раз за разом преодолевать.
То же Андрей испытывал, подходя к воде – речке или бассейну, не важно. Это началось с того июльского дня, когда мать с подружками-соседками и детьми решили устроить пикник на поросшем тальником пологом берегу Казанки. Пока взрослые хлопотали, расстилая покрывала и выкладывая снедь, соседская Светка, такая же второклассница, как и Андрюшка, заманила его в воду. Речка была тихая, теплая, и они, смелея с каждым шагом, пошли вглубь, тихонько переступая по илистому дну и завороженно следя за солнечными бликами на водной глади. На очередном шажке ноги у Андрюшки поехали, дно куда-то исчезло, и в следующее мгновение он канул в омут. Мать увидела его, отчаянно лупящего по воде руками и ногами, кинулась, вытащила и долго еще, прижимая сына к себе, слышала, как колотится о ребра его сердчишко. Но в следующую субботу Андрюшка буквально силком потащил мать на реку, зашел в воду по пояс и бросился вперед, по-собачьи подгребая под себя; поплыл.
Подростком он был уже отменным пловцом, вода принимала его и была другом, но и этот детский страх никуда не делся, и его надо было преодолевать.
По иронии судьбы Андрей отслужил срочную в водолазах, а после армии поступил в Ивановское пожарное училище; преодоление страха стало частью его профессии.
– Подполковник Кожин, стать в строй! – прогремело у него над ухом; Андрей встряхнулся и недовольно покосился на лыбящегося за рулем начальника. Их «УАЗ-Патриот» шустро катил по новенькому асфальту от Иннополиса на Казань, мартовское солнце щедро заливало белеющие окрест поля и луга и еще укрытую подо льдом Волгу, вид был умиротворяющим, и Кожин потянулся за сигаретами; почему-то его тянуло курить не тогда, когда что-то напрягало, а когда было хорошо.
– Ты бы добавил, Руслан, – обед скоро, а мы всё катаемся.
– Провоцируешь командира на нарушение ПДД? – вкрадчиво поинтересовался полковник Хисамов, добавляя, однако, газу. – или думаешь, что раз МЧС, то все должны лететь как на пожар?
– Типун тебе на язык, – отмахнулся Кожин, – третий месяц без ЧП живем, накликать хочешь?
Они были не то что друзьями, а крепкими приятелями. Хисамов пришел в пожарную охрану после екатеринбургского училища, когда Кожин уже был начальником караула, и поначалу они относились друг к другу, как и положено желторотому «тушиле» и матерому «огнеборцу», но постепенно восьмилетняя разница в возрасте затушевалась: Руслан очень быстро вошел, что называется, в профессию, а тут еще обнаружилась схожесть характеров, – оба были заводилами в любой компании, оба знали меру в выпивке, а всем видам отдыха предпочитали ленивое созерцание каких-нибудь природных красот в окрестностях, «расслабуху». Довольно долгое время, когда дочка Кожиных Саша училась в начальной школе, сын еще только планировался, а в семье Хисамовых детей не было вообще, они каждую летнюю субботу (если не выпадало дежурство, конечно) спозаранку грузились впятером в кожинскую «шестерку» и уезжали на выходные в Алексеевский район, километров за сорок от Казани, на крутой берег Камы. Разбивали палатки, устраивали шашлыки, ели, выпивали, конечно, и пели песни – русские, татарские, английские, кто какие любил или вдруг вспоминал. И гуляли по пустынным перелескам, и лежали в полудреме на высоком берегу, наблюдая, как далеко внизу проплывают изредка, сверкая в ночи огнями, прогулочные теплоходы, и слушая, как оттуда чуть различимо доносится музыка. Не такая, какую они знали. А иногда и такая.
А потом Женя родила сына, Кожин купил в деревне на левом берегу старый пятистенок с участком, затеял здесь строительство капитального кирпичного дома, и поездки «дикарями» сошли на нет. К этому времени оба уже отошли от боевой работы, причем Руслан на каком-то вираже обскакал Андрея, став начальником службы пожаротушения Центра управления в кризисных ситуациях МЧС по РТ, а Кожин оказался у него в замах, одним из четырех начальников дежурных смен – сутки через трое. Не сказать, чтобы Кожина такой поворот обрадовал, но и расстраиваться особо было нечему: в конце концов, нацкадры в Татарстане ускоренно продвигались всегда, а применительно к Руслану такая «ускоренка» была оправдана как уровнем его подготовки, так и по возрасту; Кожину четыре года назад уже светил уход на пенсию по выслуге лет, чуть оставили, какая там карьера.
Выщелкнув окурок в окно, Кожин повернулся к Хисамову:
– Как думаешь, этот пацан надолго там засел?
– Какой пацан? – удивился Хисамов.
– Ну этот, в джинсах-дудочках, мэр.
– Да кто их знает, – пожал плечами Хисамов, – он же москвич, как я слышал, в Сколкове работал, теперь вот сюда прислали, Иннополис поднимать. Поднимет – уедет, наверное.