Через нее, как говорится, и жизнь моя состоялась.
Я в детстве очень страдала от того, что бабушка из троих своих внуков меня не любила. Теперь-то я догадываюсь, что это было связано с моей мамой – брак отца с ней в отцовской семье не одобряли, считали ее «из благородных», поскольку сами кичились тем, что были «из простых», но в детстве это меня сильно ранило. Не то чтобы она это как-то демонстративно показывала, но я же видела, что лучшее яблоко она всегда протягивала моей двоюродной сестре от любимого старшего сына-алкоголика; лучшее место у телевизора всегда доставалось двоюродному брату; если все внуки читали стихи, мне она хлопала меньше всех или делала замечания, «срывая выступление»; если все провинились, больше всех доставалось мне… Даже носки она мне вязала не из новой, как им, а из старой, смотанной в клубки, шерсти.
В общем, чтобы заслужить незначительную похвалу, мне по сравнению с двоюродными братом и сестрой приходилось все время прыгать выше головы. Не скажу также, чтобы я сама ее очень любила. Она мне казалась холодной, постной и равнодушной, может, потому, что она была еще и очень набожной – демонстративно набожной, но то, что в ее отношениях к внукам не было равенства, желанной мной справедливости, переживалось остро и осталось в памяти надолго. Наверное, она тоже чувствовала или просто предполагала во мне эту враждебность и отстраненность.
Я теперь понимаю, что и отец мой, ее младший сын, тоже не был любимым ребенком и всегда доказывал ей, что он лучше старшего брата и сестры (которые, кстати, в жизни ничего особого не достигли, все сидели на горбе моего отца, который им до самой смерти помогал во всем, даже в бытовых мелочах), боролся за ее любовь. Вот он самым первым-то и умер.
А потом и я всем им всей своей жизнью доказывала, что они нас не стоят, даже все вместе взятые. Цена им всем – копейка в базарный день. Иногда я думаю, что во мне что-то неудовлетворенное, обиженное, виноватое и грустное от этой нелюбви осталось, ущемленность какая-то. Меня в отцовской семье не любили ни за что, ни при каких условиях, какой бы хорошей я ни была, чего бы ни достигала. И это при том, что любая мелочь, достигнутая двоюродными, превозносилась до небес, как заслуженная трудная победа! Люби она меня, и я, наверное, другая бы была, и жизнь у меня по-другому бы сложилась. Но я не пошла по отцовскому пути, не стала, как отец, покупать эту любовь. Осталась сама собой и сама по себе.
4. «Нарративные/культурные константы». Субъективно завершенные, эмоционально насыщенные эпизоды, обретшие символическую ценность, соотносят «образ Я» с архетипическими сюжетами, мифологемами, образцами, приобщающими человека к его культуре, и характеризуют его целостный, интегральный способ жизни («Я – как культурные герои», «Я – как сын своего народа»).
Ниже – примеры таких нарративных эпизодов, которые автор неоднократно в разных ситуациях слышал от своих респондентов.
Вот я вам сейчас одну штуковинку покажу и расскажу связанную с ней историю, тогда вы сами многое поймете. У меня с детства был талант к музыке – я всегда хорошо пел, ритм чувствовал, голосистый был, да и заводной; гармошку, балалайку, гитару сам освоил и хорошо умел играть по слуху. Но родители не считали музыку серьезным занятием. Я из поволжских немцев, семьи которых дорогой товарищ Сталин отправил из Саратова сами знаете куда. Родители, сколько я помню, всегда много работали: мать в леспромхозе, отец – рядом в охотохозяйстве. Мать тяжело переживала «великое переселение народов», очень хотела дать нам с братом хорошее образование, чтобы работа была чистая, в тепле, да и отец всегда ратовал за такую профессию, чтобы давала надежный кусок хлеба. А я мечтал о музыкальном училище.
Отправили они меня в райцентр в интернат. Город небольшой, для подростков развлечений немного, и мы с компанией сверстников часто ходили на железнодорожную станцию – смотрели на составы, иногда даже чуток приработать удавалось, и как-то родилась у меня мысль залезть тайком в какой-нибудь вагон и умотать в Москву, в Гнесинское училище. И однажды, никому ничего не сказав, я так и сделал. В Москву, конечно, не добрался, но прибыл в N и прямо с вокзала начал спрашивать, где музыкальное училище. Пешком до него дошел и, должно быть, являл собой малопривлекательное зрелище. Дело было вечером, на мой стук дверь открыла сторожиха и, наверное, пожалев меня, грязного, голодного, взъерошенного, впустила, напоила чаем, порасспросила… Да дело не в этом.
Она оставила меня ночевать прямо в училище, в маленьком зальчике рядом со своей комнатушкой – там стояло несколько старинных роялей, видимо, их ремонтировали или реставрировали, под один из них она мне матрас положила, подушку, пальтецо какое-то укрыться, и я улегся. Но от возбуждения, видно, сразу заснуть не мог, стал рассматривать зальчик, портреты композиторов на стенах, рояли, касался клавиш, воображая, как сам буду играть. И у одной клавиши прямо под моей рукой отслоилась маленькая пластинка из слоновой кости. И, стыдно сказать, я ее взял и положил в карман, решил, что это мне, как талисман, на будущее. Украл, конечно, если уж напрямую говорить. Немного угрызался, но все равно спрятал в карман. Но она, эта пластиночка, и по сей день со мной, никогда с ней не расстаюсь, чуть что – нащупываю ее и пальцами глажу.
В училище меня приняли, учился я запоем, хотя жить приходилось почти в нищете (хотя в те годы это иначе воспринималось!), и не раз еще я ночевал в этом зальчике под роялем, потому что общежитие было почти за городом, а денег добраться туда у меня часто не было. Иногда удавалось подработать в ресторане или «обслужить» свадьбу, но денег всю студенческую юность катастрофически не хватало, даже ноты порой переписывал, а не покупал, не на что было. Окончил училище с отличием, но профессией моей музыка так и не стала, и сейчас пою и играю только в семейном кругу или для близких друзей. Как-то так получилось, что меня, несмотря на происхождение, стали продвигать по комсомольской линии, после училища поступил на исторический, потом в партию вступил, политикой начал заниматься… В общем, ухватился я за другое, да и судьба сама в другую сторону повела, и все в конечном счете вышло, как матери с отцом хотелось. Я сейчас часто думаю о том, могла бы моя судьба сложиться иначе… Или не могла? Я не жалею ни о чем. А пластиночка эта все равно мне дорога – она мне напоминает, каким я был когда-то, и, верите, не дает сфальшивить в жизни, взять неверную ноту…
5. «Оправдания». Эпизоды, иллюстрирующие столкновение с жизненными обстоятельствами, отрицаемыми личностью и потребовавшими от нее активных действий («поступания», как говорит М. М. Бахтин), призваны не только оттенить «яйность», самобытность и внутренние принципы человека, но в ряде случаев выполнить и функцию оправдания – объяснить, почему что-то в жизни не сбылось, не состоялось, хотя предпосылки к тому были («не сломался», «не прогнулся», «не подчинился», «не согласился быть “как все”»).
Одно время, в 80-х, был я дальнобойщиком. Если хоть немного представляете, работа тяжелая, напряженная, часто опасная, неделями дома не бываешь, фактически живешь на трассе, да и дома как не родной, – от рейса до рейса, ничего особенно не успеваешь, только отоспаться, отмыться и отъесться. До этого я механиком на автобазе работал. Хотя зарплаты у нас, в общем, были неплохие, денег все равно было впритык, как ни крутись. У меня к тому времени семья была большая – двое своих детей, третий «на подходе», да племянников двое от сестры покойной, мать жены с нами жила, сильно болела, инвалидность у нее к тому времени много лет была, и еще брат мой младший в техникуме учился, тоже с нами жил, я матери перед смертью обещал его на ноги поставить. Жена в детском саду работала, потом, как теща к нам переехала, ушла с работы, теще уход постоянный был нужен, да и по хозяйству надо было управляться, дети-то еще маленькие тогда были. Жена, конечно, меня не пилила, как иногда бывает, но по всему было ясно, что надо зарабатывать больше. Вот друзья и помогли сменить работу.
Поначалу-то ничего казалось, рейсы давали выгодные, даже в Европу гоняли с напарником, в Финляндию, в Польшу, кое-что возили туда-сюда на продажу, фарцевали с ним помалу. В общем, жизнь налаживалась, хотя жили мы, конечно, по своим законам. Потом пришли другие времена, сменилось начальство, и «отстегивать» пришлось побольше, потом еще побольше, еще и еще… Другие терпели это вымогательство, прогибались, ввязывались во всякий криминал, чтобы с рейсов навар побольше был, а мне все это поперек души стало, воротило от этого беспредела. В общем, не стерпел я, пошел, как говорится, поперек понятиям и тут же перестал быть «своим». Никто из друзей меня не поддержал, хотя все понимали, что надо бороться сообща, а один в поле не воин. И результат, в общем, ясный – сначала временно перевели на местные рейсы с другим напарником, а потом и вовсе подвели под увольнение, чуть за решетку не угодил, еще и остался должен большие деньги бывшим дружбанам. В общем, вернулся домой с чистой совестью, но с пустым карманом, и на работу, где хоть что-то заработать можно было, меня долго никуда не брали, мол, репутация у меня скандальная… Жена, конечно, меня ни в чем не винила, но планы наши семейные рухнули. Было тяжело, а стало еще хуже. Пришлось переезжать с насиженного места, жизнь с нуля начинать.
Я поступил учиться в наш педагогический институт на филологический после армии в 1970 году – поступил не столько потому, что мечтал стать учителем, сколько потому, что в городе нашем было всего-то три вуза и особенного выбора для гуманитария не было.