рясающее впечатление».
Однако это «увлечение еврейством» оказалось преходящим:
«Никогда в зрелом возрасте я не был поклонником еврейской нации. Пережитое в раннем возрасте увлечение национализмом быстро сошло с меня, как только я познакомился с корифеями нашей литературы, введшими меня в широкую среду общерусских интересов».
«Наша литература» для Гоца, понятно, русская. Белинский, Тургенев, Писарев и т. д. – в общем, традиционный список авторов, чтение произведений которых формировало мировоззрение части молодежи 1870–1880-х годов. Для большинства литературные увлечения остались лишь увлечениями, а их оппозиционность не распространялась дальше вольнодумных разговоров со знакомыми и родственниками за чашкой чая. Для меньшинства идеи, высказанные Герценом или Лавровым, стали практическим руководством. Гоц был среди них. Идеи революционного народничества находили в 1870-е, но особенно в 1880-е годы все больше адептов среди еврейской молодежи. Участие евреев в российском революционном движении начинает расти в геометрической прогрессии[75].
Самый урбанизированный и поголовно грамотный народ империи, ограниченный в праве выбора места жительства, профессии, получении образования за то, что молился «не тому» Богу, с «естественноисторической» неизбежностью должен был породить людей, которые сделают борьбу против существующей власти целью своей жизни.
Мальчики, выросшие нередко в традиционной еврейской среде, оказавшись в русской гимназии, а затем в русском (иногда заграничном) университете, впитывали революционные идеи быстрее, чем кто-либо другой.
Они могли их воспринять не только на интеллектуальном, но и на эмоциональном уровне. Еврейские юноши становились русскими революционерами.
Это сопровождалось, как правило, отходом от еврейства. Или начиналось с этого. Михаил Гоц не был исключением.
«Как и всегда бывает, первые попытки самостоятельности проявились в области традиционной веры. У меня лично к этому уже давно подготовлялась почва. Целый ряд отрицаний в сфере мелких обрядностей был фатально вызван моим положением между двумя стульями: постоянное пребывание в среде русских приводило к пренебрежению буквой еврейских обычаев, которые один за другим теряли в моих глазах всякий смысл, никто не поддерживал их авторитета, я даже мог наблюдать, как под влиянием житейских нужд отступал от них такой строго-религиозный человек, как мой отец; в том же направлении действовала и вся окружающая меня жизнь, особенно в школе; никакой поддержки им не оказывала, конечно, и вся восхищавшая меня литература, в которой все любимые герои, начиная от Валентина Гилуа и кончая Рудиным[76], были людьми совсем иного покроя; даже русско-еврейские издания совершенно обходили вопрос этот. Но, с другой стороны, и христианские идеи встретили во мне слишком укоренившееся с самого детства предубеждение; увлечься ими было <более> чем трудно, тем паче что и их защитников, и их пропагаторов я нигде не встречал. Раз начавшееся на этой почве отрицание быстро уничтожало всякие традиционные религиозные идеи».
Тем не менее само по себе чтение критической по отношению к существовавшему порядку литературы не сделало Гоца революционером. По крайней мере сразу. 15-летнего Гоца потрясло убийство народовольцами императора Александра II 1 марта 1881 года.
«Я был глубоко возмущен этим убийством, ненавидел убийц, жалел покойного царя как освободителя крестьян и славян.
Мало до того времени затрагиваемая и мало получавшая пищи лояльность моя сильно разогрелась самим фактом ужасной и мученической и, как я был убежден, несправедливой смерти. Я искреннейшим образом оплакивал убитого, с благоговением носил по нему траур и с горячей преданностью направился в синагогу присягать новому царю. Речь раввина Минора, произнесенная в торжественной обстановке, в зале, изукрашенном тропическими цветами, после печального пения панихиды произвела на меня сильное впечатление. Я с любовью присягал, обещая в душе служить царю, как преданнейший гражданин».
Вряд ли московскому раввину Соломону Минору в самом страшном сне могло привидеться, что его сын Осип будет бороться против власти нового царя, так же как против власти его преемника, что он будет приговорен к смертной казни (замененной бессрочной каторгой). Впрочем, и в самых смелых мечтах раввину не могло пригрезиться, что его сыну суждено будет стать московским городским головой. Произойдет это в 1917 году, правда, ненадолго. И эсер Осип Минор вновь станет объектом преследований. На сей раз бывших товарищей по борьбе с самодержавием – большевиков.
Разумеется, и Михаил Гоц не мог вообразить, что ему вместе с сыном раввина, столь прочувствованно говорившим и о почившем в бозе, и о новом царе, придется вместе отправиться в Сибирь, участвовать в вооруженном протесте и предстать затем перед скорым и немилостивым судом.
Впрочем, неожиданная «вспышка лояльности», разогретая «одним лишь видом пролитой крови, одним лишь сожалением к жертве», быстро «соскочила» с Гоца. «К попыткам вдуматься в смысл происшедших событий присоединилась скоро реакция того же возмущенного чувства, но теперь уже в другую сторону. Я следил внимательно за процессом цареубийц, многое плохо понимая. Все же сравнение кровавой речи Муравьева с благородными речами подсудимых сильно расшатали мою лояльность. Но окончательно отшатнулся я от нового царя из-за пролитой им крови, а, главное, крови женщины. С казнью Желябова и других я бы мог еще тогда примириться, но казнь молодой женщины – казнь Софьи Перовской – страшно потрясла меня и брата. Разом рухнула вся моя появившаяся симпатия к сыну убитого. Я не мог без слез прочесть подробного описания казни».
Гоц был не единственным, на кого материалы процесса по «делу 1 марта» произвели совсем не то впечатление, на которое, видимо, рассчитывали власти.
Не случайно публикация подобных материалов была прекращена, а впоследствии за их перепечатку привлекали к судебной ответственности.
Гоц, еще совсем «малыш», по его собственному определению, посвятил статью в рукописном гимназическом (конечно, нелегальном!) журнале одной из самых болезненных для евреев-революционеров тем – еврейским погромам, прокатившимся по югу России в 1881 году, и неоднозначному отношению к антиеврейскому насилию русских революционеров. Случилось так, что «первое революционное произведение», которое пришлось увидеть Гоцу, была прокламация «Народной воли» по поводу антиеврейских беспорядков. Суть дела заключалась в том, что некоторые народовольцы восприняли еврейские погромы как первую фазу социальной революции. В «Листке Народной воли» по поводу «антиеврейского движения» говорилось: «не нами вызванное и оформленное, тем не менее является и по сущности, и по времени отголоском нашей деятельности»[77]. Еврейские погромы служили доказательством, что крестьяне могут подняться на восстание.
В руки Гоцу, очевидно, попала прокламация, написанная народовольцем Герасимом Романенко и адресованная украинскому крестьянству. В ней, в частности, говорилось: «Ви почали вже бунтовати протiв жидiв. Добре робите. Бо скоро по всiй Руськiй Землi пiдеметця бунт протiв царя, панiв, та жидiв»[78]. Правда, вскоре творение Романенко было дезавуировано руководством «Народной воли».
Прокламация произвела на Гоца сильное впечатление.
«Хотя от прежнего моего юдофильства и след простыл, но любовь к бедной еврейской массе была очень сильна во мне, любовь, глубоко запавшая в душу еще в детские годы… Наряду с этим я стал все больше любить весь русский трудовой народ, всех труждающихся и обремененных, хотя вначале эта любовь и закрывалась еще только что воспринятым от Писарева космополитизмом. Две массы, русская и еврейская, были в душе тесно слиты, делили общие симпатии, как две другие группы – еврейских и русских эксплуататоров – делили меж собою общую мою ненависть.
Антиеврейские беспорядки, отторгнувшие многих честных еврейских интеллигентов от общего дела борьбы за русскую свободу в сферу узконациональных задач, произвели и на меня сильное впечатление. Но я винил в них целиком русское правительство, державшее народ в цепях невежества, винил русскую реакционную печать, науськивавшую толпу на бессмысленные насилия.
Мне и в голову не приходило, что виновниками, хотя и частичными, могут быть те, кто представлялся мне в ореоле благородства, самоотвержения и разумных убеждений, революционеры, которых я не знал еще, но уже считал своими будущими товарищами, братьями. Положим, я недалек был от истины, потому что революционеры, принимавшие участие в беспорядках в надежде воспользоваться ими для более широких целей, были исключением. Но тогда я не мог быть в этом вполне убежден…»
Поэтому для Гоца стало настоящим облегчением, что в следующем «Листке Народной воли» антисемитские публикации от имени партии были дезавуированы. Этому он посвятил в гимназическом журнале «горячую сочувственную статью». Для настроений части гимназистов характерны стихи Соломона Пика, помещенные в том же номере журнала: каждая строфа заканчивалась припевом: «кувырком, кувырком полетит весь царский дом».
Еврейские погромы начала 1880-х годов послужили стимулом к сравнительно быстрому росту числа палестинофилов среди еврейской молодежи. Гоц не мог не знать об этом, тем более что один из его близких друзей, Петр Марек, стал активным участником движения палестинофилов. Отношение Гоца к палестинофильству весьма характерно:
«В это движение из еврейской молодежи ушли все солидные идеалисты, которым приятно было работать рука об руку с солидным еврейским купечеством; они сознавали при таком соседстве, что их идеи – не пустые мечты, не легкомысленные порывы юности, а серьезное дело. К этому же движению примкнули все, кто убоялся опасностей революционного пути. Прямо отступить, показать свою трусость было очень неловко и перед другими, и перед собою, они и начали утешать себя софизмами: еврейской интеллигентной молодежи надо помогать прежде всего евреям. Они не могли не видеть, что серьезно помочь ему они не могут… что в поисках за националистическими идеалами им приходится идти рука об руку со злейшими врагами, как еврейской, так и русской массы… все попытки привлечь меня, заманить на заседания кружка, в которых Марек был секретарем, были неудачны».