ктер.
В своих заметках Теплое писал, что «террор в "Н[ародной] в[оле]" был не одним из пунктов ее программы, а всею ее программой, ее душою, центральною идеею; без него "Н[ародная] в[оля]" переставала быть "Щародной] в[олей1", что и случилось на с[амом] деле»[260]. По мнению Теплова, «вопросы о захвате власти, о централизации, о национальных стремлениях не играли существен[ной] роли в прошлом революционном движении»[261]. Досталось, как водится социал-демократам, мешавшим, как считал старый народник, выбору русскими революционерами правильного пути борьбы. «Плеханов способствует смущению умов», — такая выразительная фраза содержится в его черновых набросках[262].
Нетрудно заметить, что авторы «Народовольца» по существу фальсифицировали программу и тактику Исполнительного комитета. Их трактовка террора более сходна с проектом программы, предложенным в свое время партии Н.А.Морозовым и отвергнутым ее большинством. Не случайно Бурцев впоследствии перепечатал «Террористическую борьбу» в одном из своих сборников[263]. Правы они были в одном — воодушевить в народовольческом наследии мог прежде всего террор — ведь именно здесь был достигнут успех, плодами которого не сумели правильно распорядиться. Поэтому столь настойчивы были призывы наиболее нетерпеливых пройти по этому пути еще раз, но теперь-то уж, проанализировав причины неудачи народовольцев, распорядиться плодами успеха (казавшегося несомненным) как должно.
Издание «Народовольца» печально закончилось для Бурцева. Он был арестован в декабре 1897 года, а уже в феврале 1898-го приговорен британским судом за побуждение к убийству «лица, не состоящего в подданстве ее величества» к полутора годам каторжных работ. Этим лицом, на защиту которого встала британская Фемида, был Николай II. Единственный в своем роде «литературный» процесс (Бурцев был осужден не за какие-либо конкретные действия, а за статьи в его журнале), стал возможен благодаря тесному сотрудничеству шефа заграничной охранки П.И.Рачковского и главного инспектора Скотланд-Ярда У.Мелвилла, специалиста по ирландскому терроризму. Приложили к у руку и дипломаты, причем на самом высоком уровне - «проблемой Бурцева» лично занимался премьер-министр и одновременно глава Форин Оффис Р. Солсбери[264].
Осуждение русского революционера-эмигранта в Великобритании вполне можно было считать успехом российской полиции и дипломатии, и Николай II с полным основанием пометил на телеграмме российского посла в Лондоне Е.Е.Стааля, извещавшей Петербург об исходе суда: «отличный результат». С неменьшим основанием издатель «Free Russia» («Свободной России»), отражавшей, по существу, интересы русской революционной эмиграции, Дж.Ф.Грин писал на страницах своей газеты: «Русский медведь оказался достаточно умен, чтобы заставить британского льва выполнить за него грязную работу...»[265]
В этой детективной истории любопытен еще один аспект — значение, которое придавалось в Петербурге террористической угрозе. На то, чтобы упрятать Бурцева в тюрьму, было потрачено немало усилий и средств, явно превышающих опасность, которую представляла его террористическая риторика. Впрочем, в этом случае действовал и еще один фактор — интересы охранки, заинтересованной в дополнительном финансировании и посему склонной преувеличивать силы революционеров, а то и просто сочинять несуществующие заговоры. Тогдашний шеф заграничной агентуры Департамента полиции П.И.Рачковский был особенно большим мастером этого дела.
2. Предтечи: 1898—1901
В конце 1890-х годов в писаниях сторонников возобновления терроризма все чаще появляются новые нотки. С призывом к возрождению (хотя и со значительными коррективами) народовольчества выступил в конце 1890-х годов Х.О.Житловский. За плечами у Житловского была организация народовольческой группы в Витебске (1884), эмиграция (1887) и Бернский университет, в котором он получил степень доктора философии (1892). Он был инициатором создания (1893) и руководителем заграничного «Союза русских социалистов-революционеров». Житловский редактировал его печатный орган — «журнальчик» «Русский рабочий» (1894—1897, № 1-11). В журнале сотрудничали А. Л .Теплов, бывший участник виленского народовольческого кружка Х.Л.Раппопорт и он, разумеется, был не без террористических тенденций. В философских работах, публиковавшихся в немецких и русских журналах в 1890-е годы, Житловский критиковал ортодоксальный марксизм с позиций «субъективной социологии» П.Л.Лаврова и Н.К.Михайловского[266].
В 1898 году Житловский, под псевдонимом С.Григорович, выпустил книжку «Социализм и борьба за политическую свободу», полемически заостренную против взглядов Г.В.Плеханова и его последователей. Нетрудно заметить, что само название брошюры Житловского является парафразом названия манифеста русского марксизма — «Социализм и политическая борьба» Плеханова. Т.М.Копельзон (Гришин), один из основателей Бунда, принимавший активное участие в жизни тогдашней российской революционной эмиграции, задним числом счел Житловского «до появления, на эсеровской партийной арене Виктора Чернова» единственным теоретиком эсерства и его философии.
По воспоминаниям Копельзона (следует, разумеется, сделать поправку на социал-демократизм мемуариста, а также на время публикации его текста), «своим краснобайством и умением подделаться и подойти к аудитории Житловский вносил большую смуту в головы заграничной учащейся молодежи. Он, кажется, не пропускал ни одного реферата Г.В.Плеханова, чтобы не выступить против него с длиннейшими возражениями и поправками. Плеханов называл Житловского своим «непременным, постоянным оппонентом». Один лишь Плеханов и умел основательно разделываться с Житловским и рассеивать туман, наводимый последним»[267].
В своей книжке Житловский немало места уделил истории «Народной воли» и ее урокам, а также возможной роли народовольческого наследия в русском революционном движении. С его точки зрения, настоящая история революционного движения в России началась с «Народной воли»[268]. «Народная воля», полагал он, партия безусловно социалистическая, выражавшая интересы крестьян и рабочих. Ее социализм — «аграрный и промышленный»[269]. Что касается тактики, то «из всех планов, намерений и начинаний «Н[ародной] в[оли]» действительно великим и исторически важным остается террор, которому одному партия обязана своей известностью, своим могуществом, своим обаянием»[270].
Житловский верно подметил противоречие между отношением народовольцев к террору в теории и на практике. Он писал, что «для "Исполнительного комитета", занятого, главным образом, мыслью о захвате власти, террор принципиально не играл самой главной роли в программе», однако «исторически террор охватывал гораздо больший круг влияния, чем тот, который приписывался ему программой "ИК"… Кому какое дело было до тех частных мотивов, которыми руководилась партия в своей террористической деятельности? "Народную волю" прочли тысячи, а про взрывы царских поездов и Зимнего дворца узнала вся страна. И если каждый из страдавших под гнетом царизма по-своему понимал мотивы "Исполнительного комитета", то он не особенно ошибался: террор и был именно борьбой против гнета самодержавия, — гнета, который ощущался и сознавался многими»[271].
Житловский совершенно справедливо писал, что своей известностью и «обаянием» партия обязана террору. Он перечислил ряд положительных для дела борьбы с деспотизмом последствий, которые, на его взгляд, имел террор. Террор, во-первых, «в самом деле дезорганизующим образом влиял на русское правительство» и нагнал на него страху. В доказательство Житловский приводил переговоры «Священной дружины» с народовольцами по поводу коронации Александра III и жизнь этого императора, якобы почти полностью проведенную в стенах гатчинского дворца[272]. Террор, «далее, повсюду вызвал убеждение, что положение государства безнадежное». Даже в высших сферах, выходцы из которых, дорожащие своей будущностью, «сторонились от более или менее высоких должностей». Террор возбуждающим образом действовал на русское общество и прессу, требования которой делались «все более и более решительными». Террор «приободрял даже русского земца и либерала». Террор влиял на отношение иностранных держав к России. «Упрочение русского деспотизма и его влияние на ход европейских событий — было обратно пропорционально террористической деятельности революционеров. Нет сомнения, что никакая стачка, никакие уличные демонстрации не могут в этом отношении влиять так, как влияла беспрерывная террористическая борьба... то, чего не могут сделать стачки, может сделать хорошо организованная террористическая борьба — окончательное разрушение престижа самодержавия». Наконец, террор «не остался без влияния и на самое отсталое население современной Европы, на русский крестьянский народ. Взрыв бомбы развенчивал идею неприкосновенности царской особы, беспрерывно возбуждал в народе вопрос об отношении царя к нему, народу, и будил его критическую мысль»[273].
Нарисовав столь внушительную (хотя и сильно преувеличенную) картину благодетельного воздействия террора на Европу, русское общество и народ, Житловский неожиданно с осуждением заключил: «и результатом этой террористической деятельности было то, что она в конце концов поглотила все остальные функции народовольческой программы, оставляя в тени все, что не имело непосредственного отношения к этой конкретной борьбе за политическую свободу»