Соглашаясь с критиками терроризма в том, что было бы лучше, если отпор «злодеяниям правительства» дала бы сама масса, Чернов справедливо указывал, что пока это нереально. Но неготовность массы к отпору только усугубляет психологическую необходимость для террористов взять это дело на себя. Масса как бы делегирует им свое право на самозащиту, таким образом террористическая группа «может служить насущнейшим потребностям массового движения, являясь необходимым жизненным условием его нормального развития». Техническая изолированность террористов от «массовиков» означает лишь то, что террористическая организация составляет «один из отрядов общей революционной армии, отличающийся только специальным родом оружия от других отрядов... Террористический отряд по самой природе вещей так же мало обречен на "оторванность" от массы, как и любая типографская и транспортная группа»[346].
Вполне справедливо возражал Чернов и против утверждений о том, что террористическая борьба развивает в массах пассивность, привычку надеяться на внешнюю силу. Не без яда он цитировал статью Веры Засулич, опубликованную еще в первом номере «Социал-демократа» за 1890 год, когда ни о каких эсерах и подумать было нельзя: «Геройская борьба террористов, — говорит она про эпоху народовольчества — продолжала держать в возбужденном настроении значительное число мирных либеральных обывателей, отозвалась на офицерстве и глубоко волновала студенчество. Я ничуть не сомневаюсь, что за три года террора не раз бывали моменты, в которые петербургская интеллигенция — а она-то и важна — была до такой степени взволнована, что будь передовая часть рабочего класса заранее разбужена социалистической пропагандой, привыкни петербургский рабочий к мысли о силе и самостоятельном значении рабочего класса, — одним словом, будь тогда в Петербурге возможно восстание, которое выставило бы на своем знамени требование свободы и созвание народных представителей, петербургское общество отлично выполнило бы свою роль». Т.е., делал логичный вывод Чернов, беда террористов эпохи «Народной воли» заключалась в отсутствии поддержки в массовом рабочем движении, которая, прибавлял он, «теперь уже есть и растет с каждым днем»[347].
Он обвинял «искровцев» в клевете на русский рабочий класс, который, по их утверждениям, не способен понять смысла террористической борьбы и будет ждать освобождения от Боевой организации, пассивно наблюдая за единоборством террористов и правительства. Напротив, утверждал Чернов, указывая на террористический акт над уфимским губернатором, «исход из потребностей массового движения, он будет понят борющимся пролетариатом и, отвечая осознанной психологической необходимостью дать отпор врагу, он поднимет революционную энергию рабочей массы»[348].
Слабость «искровской» позиции в полемике с эсерами по вопросу о терроризме заключалась в том, что, призывая, к примеру, демонстрантов оказывать сопротивление полиции, «искровские» публицисты не могли порекомендовать как конкретно это делать, ограничиваясь общими призывами к организованности. Есть только два способа померяться силами с врагом, говорилось в статье «Еще о критиках террористической тактики», напечатанной в «Революционной России» в июне 1903 года и целиком посвященной полемике с «Искрой»: «или организация вооруженного отпора полиции во время самой демонстрации, или карающая рука терроризма после полицейской расправы». Эти способы не исключают друг друга, но мы, к сожалению, до сих пор «могли отвечать на правительственные зверства только вторым способом»[349].
Эсеровский публицист «скромно» намекал, что идейные оппоненты его партии не смогли сделать и этого. В самом деле, позиция «Искры» выглядела весьма уязвимой, когда, с одной стороны, она призывала давать «хорошую сдачу полицейско-казацкой орде», а, с другой, указывала на несвоевременность вооруженного сопротивления: «К последнему мы могли бы призывать только в том случае, если бы были уверены, что находимся непосредственно "накануне революции", что организованное сражение народа с войсками должно превратиться в народное восстание»[350]. Но поскольку такой уверенности, разумеется, не было, то на страницах центрального органа российской социал-демократии появлялись перлы, вроде ответа Санкт-Петербургского комитета РСДРП на вопрос «младшего брата» из Батума о вооруженном сопротивлении: «Не рекомендуя и не осуждая вооруженного сопротивления на уличных демонстрациях, СПБ. Ком[итет] полагает, что нападение вооруженной полиции на демонстрантов может быть не только сдерживаемо, но и парализуемо, не только вооружением демонстрантов, но также их организованностью»[351].
Опровергал автор статьи и «искровскую» трактовку убийства Богдановича как акта мести, способного вызвать у пострадавшей стороны — златоустовских рабочих — чувство удовлетворения, но никак не способствовавшего их собственной революционной активности. В статье разъяснялось эсеровское понимание «партийного террористического акта»: это «есть просто обдуманный удар, направленный в один из узловых пунктов системы, с целью расстроить, ослабить, отразить ее физическое или психологическое давление на борющуюся рабочую армию; в качестве такового, акт этот совершенно очищается от всякого личного элемента... этот безличный характер направленного против Богдановича удара был понят даже нашей пресмыкающейся прессой. Не понимать его может только тот, кто не хочет понимать»[352].
В заключение автор высказывал уверенность в том, что только «синтез борьбы и открыто-массовой, и конспиративно-партизанской, борьбы и путем стачек, и путем демонстраций, и путем террора» может привести к успеху[353].
Нетрудно заметить, что идея о «синтезе» различных форм революционной борьбы была успешно претворена в жизнь в период революции 1905—1907 годов. Причем призывы к партизанской борьбе, а по сути к массовому терроризму раздавались тогда не только со стороны эсеров и анархистов, но и недавних непримиримых критиков террористической тактики — социал-демократов. По-видимому, столь ожесточенные нападки «искровцев» на тактику, официально взятую на вооружение эсерами, объяснялись прежде всего не принципиальным ее неприятием, а партийной конкуренцией. Шла борьба за влияние на достаточно тонкий слой радикалов, борьба за симпатии — и материальную поддержку — «общества». Явное преимущество, завоеванное «эсдеками» во второй половине 1890-х — начале 1900-х годов, стало таять под влиянием первых успехов Боевой организации. Отсюда и постоянное «выяснение отношений» между двумя фракциями русских социалистов.
Вряд ли эсеровские публицисты всерьез надеялись убедить в своей правоте социал-демократов. Целью многочисленных публикаций в защиту террора была, по-видимому, реабилитация его в глазах революционной и околореволюционной «публики», а также разъяснение цели и значения тех или иных террористических актов для партийных комитетов «на местах». Правда, среди эсеровских идеологов не всегда наблюдалось единство в понимании задач террористической борьбы. И критике партийное понимание террора подвергалось не только «справа», со стороны социал-демократов, но и «слева», со стороны членов партии, чье понимание террора не вполне совпадало с линией «Революционной России», или же близких в то время к партии людей.
Так, известный эсеровский публицист Я.Л.Юделевский понимал роль террора в партийной деятельности несколько иначе, чем «официальный» идеолог партии В.М.Чернов. В 1903 году Юделевский выпустил под псевдонимом А.И.Комов брошюру «Вопросы миросозерцания и тактики русских революционеров». Если для Чернова террор — один из методов борьбы в ряду других и его «дезорганизующая» функция не является главной, то для Юделевского террор по своему значению сопоставим со всеми остальными формами партийной деятельности, вместе взятыми. «Террористическая деятельность с одной стороны, демонстрации, стачки, протесты, петиции и всевозможные волнения, всевозможные манифестации... с другой стороны (курсив Юделевского. — О.Б.) — ...ставят себе общей целью вселить ужас и смятение в неприятельском лагере, сделать жизнь правительства невыносимою и заставить его уступить . Вот почему террор, вместе с сопутствующими (разрядка моя. — О.Б.) ему средствами воздействия на правительство неизбежно выплывают на очередь каждый раз, когда являются революционеры, которые не только на словах, но и на Деле вступают в борьбу с деспотизмом»[354].
Юделевский формулировал задачи русских революционеров таким образом, что первенствующая роль террора для их достижения становилась как бы самоочевидной: «Русские революционеры должны себе поставить целью беспрестанными нападениями, повторяющимися волнениями и никогда не прерывающимися выражениями общественного возбуждения, протеста и неудовольствия парализовать нормальный ход жизни правительства, сделать существование самодержавия невыносимым, чего даже в самом наихудшем случае будет достаточно по крайней мере для того, чтобы принудить его пойти на такие серьезные уступки, которые значительно облегчат нам дальнейшую борьбу»[355].
Юделевский подчеркивал, что революционная партия должна стремиться к перевороту осуществимому, причем осуществимому «не в неопределенно далеком будущем». А надежды на всеобщее народное восстание, которое публицист откровенно считал утопией, переносили завоевание политической свободы именно в плоскость неопределенного будущего. Юделевский справедливо указывал, что если бы исход борьбы революционеров и правительства зависел от соотношения «чисел», то он всегда был бы не в пользу революционеров. «В этом отношении революционная партия весьма слаба сравнительно с громадными силами самодержавия, и она останется слаба, несмотря на рост организованности и значения революционной партии в массах. Но кто же не знает, что исход сражения зависит не только от численности сил, но еще в более значительной степени от тактических приемов и военной техники?» Следовательно, террор выходил на первый план.